Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

— Ну, как поживаете?

И сейчас же, не скрывая от Томана дурного настроения, раздраженно обругал за что-то дворника.

Томан поспешил вернуться на улицу. Дул ветер, пронизывающий до костей. Томан невольно пытался прочесть что-то по лицам встречных. Его смятенную и натянутую, как струна, душу, мучила неопределенность.

Красный флажок над черным, серым и белым городом и ему напомнил кровь. Паровозные свистки пронзали желтое стынущее небо колючим беспокойством. Улица текла, и ему казалось, она шумит чем-то новым, волнующим. Это шумело время. Водопадом низвергалось оно на его голову. Лица прохожих мелькали, как предметы, уносимые течением. Минутами от всего этого у него кружилась голова.

«За временем мне не угнаться», — родилось в нем невысказанное ощущение.

И от этого ощущения у него даже ноги ослабли. Он — не более, чем камень, который однажды сорвет наводнением, потащит по проложенному руслу, и будет он, беспомощный, все время далеко отставать от бурных и быстрых волн.

Очнулся Томан далеко на окраине. За грязными окнами низкого, завалившегося домика, прижатого к земле, теснились, словно черви в банке, полуголые, грязные дети.

При виде домика он вспомнил, что где-то здесь живет Коля Ширяев. Ширяева, однако, дома не оказалось.

Из кухни вышел солдат, посмотрел на Томана с подозрительным любопытством и поинтересовался, чего Томану от Ширяева надобно. И долго смотрел потом ему вслед, пока Томана не скрыл от него дощатый забор.

Томан возвращался мимо ресторана «Париж». Кто-то вышел на знакомое крыльцо и вызывающе крикнул ему:

— Да здравствует свобода!

За железной оградой тюремного здания, как всегда, позвякивало оружие.

Главная улица заметно ожила. Томана обогнала кучка людей, по видимости рабочих. Твердая прямолинейность, с которой люди спешили куда-то, напомнила ему плуг, прокладывающий борозду в песке. Он сошел перед ними с тротуара и наткнулся на шумную, растянувшуюся толпу гимназистов и гимназисток. Горячие чувства возбудили в нем красные банты на груди молодежи. В конце улицы, перед клубом железнодорожных служащих, где раньше волновал взор только кровавый флаг, теперь виднелась черная толпа. На фоне здания терялось несколько фигур, возвышающихся по грудь над толпой; еще издалека Томан узнал среди этих фигур Ширяева. Но прежде чем он успел влить свое волнение в эту возбужденную толпу, он чуть не столкнулся с госпожой Галецкой. Она преградила ему путь, улыбаясь во все свое розовое и напудренное лицо.

— Ах, еще одни слепой! — упрекнула его госпожа Галецкая. — Нынче все ослепли и оглохли. Неужели даже меня не видите? Интересные новости, правда? Но вы туда не ходите, эти люди дурно пахнут. Бросьте Кольку Ширяева и проводите меня. Мы пойдем к Зуевским.

Идя рядом с молодой женщиной, прислушиваясь к ее беззаботному, веселому щебетанию, Томан постепенно открывал для себя радость и беззаботность в волнении улицы, — в том самом волнении, которое еще недавно чем-то его страшило. Напряженная тревога, парализовавшая его, таяла безвозвратно, уступая место приподнятому чувству радости.

Голос госпожи Галецкой ударял ему в уши:

— Мой муж, ах, мой несчастный законный супруг… тоже в революции!.. С утра куда-то запропастился, скорее всего, торчит у Зуевских! Там революционный штаб. А может, его уже арестовали.

Томан смеялся с неестественной веселостью.

В кабинете и столовой Зуевских стоял гул от добрых двух десятков голосов, казалось, поднимавшихся к потолку с клубами папиросного дыма. На лицах шумно разговаривающих уже сквозила усталость.

Зуевская, встретившая Галецкую с Томаном, казалась утомленнее и равнодушнее, чем всегда.

Во главе стола был Зуевский и складывал какие-то бумаги. Рядом с ним светились глаза его секретарши Сони, лицо ее было воспалено — Томан знал, что девушка сегодня всю ночь продежурила у телефона земской управы.

Учитель Галецкий сидел возле самых дверей, сонно развалившись в кресле. Директор женской гимназии Дергачев, человек с реденькой бородкой клинышком и худой спиной, завидев раньше, чем Галецкий, его супругу, — еще только, когда она появилась на пороге прокуренной комнаты, — вскочил и первым закричал:

— Входите, входите!

Зуевский добавил:

— А мы только что закончили. Покорнейше прошу!

Знакомый Томану рабочий Шилов, который хаживал к Зуевскому, человек молчаливый и скромный, а сегодня какой-то потерявшийся среди этих важных лиц, приветствовал Томана смущенной улыбкой и с порывистой скромной любезностью предложил госпоже Галецкой стул.

Сам Галецкий только сейчас, сонно улыбнувшись, спросил жену:

— Что такое?

— А то, — мило разыгранное возмущение и жалоба зазвучали в словах Галецкой, отлично слышных даже в шуме утомленных мужских голосов, — то, что русские мужья в такое беспокойное время оставляют жен безо всякой охраны! И бедняжки жены должны искать защиты у врагов отечества!

— Дорогие гости, — с любезной улыбкой обратился Зуевский ко всем, — моя вина, прошу вашей милости и снисхождения… Сейчас подадут чай.

Томан за спинами гостей пробрался к Галецкому и спросил, что нового. Но Галецкий, прислушивавшийся к разговорам, невежливо отмахнулся:

— Сейчас!

— Надежда Борисовна, — раздался позади Томана звучный мужской голос, обращенный к Галецкой, — а вы знаете, что Николай Второй уже не царь?

Зуевская широко открыла глаза с подкрашенными ресницами.

— Это точно?

Кто-то засмеялся так, что стены затряслись:

— Точно, точно! Ха, ха! Испугался! Как говорится, бросил оружие. Ха, ха! Хотели разогнать Думу, а Дума, ха, ха, взяла да и погнала их! Да как!

Томана кинуло в жар, сердце и дыхание остановились.

Кто-то, стоящий спиной к окну, так что видна была только оправа от пенсне да порой еще блеск стекол, кричал Галецкой через всю комнату:

— Ах, Надежда Борисовна, поздравьте! Дождались! Россия, наша Россия — свободна!

— Что же все-таки произошло? — вырвалось из глубины души у Томана.

— Революция, сударь!

— И уже свершилась, свершилась, свершилась!

Шилов, незначительный и незаметный среди стольких значительных лиц, тихо и счастливо улыбался, торопливо уступая дорогу служанке Зуевских, которая в этом шуме и табачном дыму несла большой кипящий самовар. Галецкая подошла к самовару и, первой приняв стакан, воскликнула:

— Итак, господа… да здравствует наше народное правительство! Да здравствует свобода! Но… — она улыбнулась и погрозила розовым пальчиком, — и для нас свобода, для нас, женщин, господа!..

Зуевский спохватился, остановил ее извиняющимся:

— Пардон!

И на столе появились две бутылки. Зуевский встал. Он сам разливал вино по рюмкам, нежно звеневшим в руках прислуги.

— В великий день, который мы сейчас переживаем, всякие слова были бы кощунством. Поэтому вместо тоста я просто призываю всех к работе. За успех этой работы, за великое будущее свободной России! Прошу…

Шилов принес откуда-то алые банты и стал раздавать их собравшимся. Смущаясь и краснея, он подал бантик и Галецкой. Та подошла к большому зеркалу в кабинете Зуевского и, приколов бант, спросила Томана:

— Хорошо так? А вы? Разве вам не дали?

Тут Шилов с извинением протянул ей бант и для Томана. Галецкая сама приколола его Томану и пошутила:

— Красный цвет означает любовь! — И, жалобно скривив хорошенькое личико, добавила: — Но, конечно, не к замужним женщинам. Правда? О господи!

Дергачев на ее шутку ответил серьезно, и слова его, от природы человека сурового, прозвучали до неестественности восторженно.

— Да! — воскликнул он. — Отныне красный цвет означает любовь к родине, к народу. Русский народ, — он почти кричал, — всегда любил свободу. И вы увидите, на что способен свободный русский народ!

Мужчина в пенсне, стоявший спиной к окну, теперь подошел к ним и, весь сияя, вступил в разговор:

— Только теперь можно говорить о подлинном освобождении славянства, о Царьграде и проливах! И — о свободной Чехии! Да, да! Наша свобода — ваша свобода!

И руки Томана, лежавшие на спинке кресла, задрожали от благодарности к этому человеку.

А на худом строгом лице Дергачева сквозь реденькие усы выступила улыбка все того же неестественного смешного воодушевления.

Зуевский, задумавшийся за столом, уже явно выказывал нетерпение. Прислуга подала ему новый стакан чая, он раздосадованно очнулся, стакан в руках прислуги звякнул, чай выплеснулся, и раздражение вытеснило на миг с лица Зуевского все его величественное достоинство. Он с досадой сказал что-то жене, и тяжеловесная госпожа Зуевская, в свою очередь, что-то равнодушно сказала прислуге. Та испуганно, на цыпочках понесла пролитый стакан обратно к самовару.