Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

• Название: Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
• Автор: Валентина Полухина
• Издательство: Издательство журнала "Звезда"
• Жанр: Публицистика
• Год: 2006
• ISBN: 5-7439-0105-8

Жизнеописания Иосифа Бродского не существует, несмотря на вполне закономерный интерес читателей к его личности и судьбе.

Книга «Иосиф Бродский глазами современников (1996–2005)» в известной степени восполняет этот пробел в истории культуры XX века.

Читатель видит поэта глазами его друзей, переводчиков, издателей из России, США, Англии, Франции, Италии, Польши, Швеции, Израиля. В итоге создается широкая картина жизни Иосифа Бродского в разные периоды. Читатель получает представление о личности одной из самых ярких и загадочных фигур последних десятилетий русской и мировой культуры.

Валентина Полухина — профессор Кильского университета (Англия), специалист в области современной русской поэзии, автор ряда работ о творчестве Иосифа Бродского «Joseph Brodsky: A Poet for Our Time» (CUP, 1999), «Brodsky Through the Eyes of his Contemporaries» (London: Macmilan, 1992) (расширенные русские версии: «Бродский глазами современников» (СПб.: Журнал «Звезда», 1997) и «Словарь тропов Бродского» (совместно с Юлей Пярли; Тарту, 1995)). Редактор (совместно с Львом Лосевым) сборников статей: «Brodsky's Poetics and Aesthetics» (London: Macmilan, 1999) (русская версия: «Как работает стихотворение Бродского» (М.: НЛО, 2002)). В качестве гостевого редактора журнала «Russian Literure» (Амстердам) подготовила два специальных номера, посвященных Бродскому: «Brodsky Genres» (1995), «Brodsky as a Critic» (2000). Составитель «Большой книги интервью Бродского» (М.: Захаров, 2000, 3-е изд. — 2005), двуязычных сборников стихов Ольги Седаковой (1994), Олега Прокофьева (1995), Д. А. Пирогова (1995), Евгения Рейна (2001).

---

Что касается самого предмета, да, предмет интригующий. Никто не может похвастаться доскональным знанием истории всех этих красавиц, которых испокон веков воспевает мировая литература. Все они мертвы. Мы не можем их увидеть. Не можем убедиться в их неотразимости. А вдруг они были страшилищами — откуда нам знать? И увидев их, мы бы спросили: "М-да, интересно, почему он был без ума от X?" Но все это не имеет значения. Мне кажется, что ни для любовной поэзии, ни для какой другой конкретный предмет не важен. В этом все дело. Никакое стихотворение не может передать физические черты красоты. Стихотворение воспевает фантом. Мне кажется, Иосиф имел в виду именно это: идею красоты, идеал женщины, идеал любви. Женщину как таковую.

В 1978 году вы с Иосифом были в жюри Нейштадтской международной премии по литературе. Что вам запомнилось из самой процедуры и общения с Иосифом?

Помню, в какой-то момент, в ходе совещания членов жюри — Иосиф и сам часто об этом вспоминал, — я выступил и сказал, что хочу рекомендовать на премию Найпола, а если уважаемые члены жюри не согласны, то я всех перестреляю… паф-паф-паф. Иосиф просто покатился со смеху. Это так противоречило духу церемонии, торжественности, с которой она была обставлена… Все-таки слишком многие принимают поэзию всерьез.

А чью кандидатуру выдвинул Иосиф?

Ну я порекомендовал Найпола, а он — Чеслава Милоша. А я помню, как в Нью-Йорке, в общем, в каком-то городе — думаю, скорее всего это был Нью-Йорк — Иосиф сказал мне: "Мы должны постараться и включить Милоша в Американскую академию". Я знал, что есть такой великий польский поэт, не имеющий в Америке никакого статуса. Мне это предложение показалось забавным, и я подумал, что действительно неплохо было бы включить Чеслава в Американскую академию. И я ответил: "Разумеется, мы должны сделать все от нас зависящее". Тогда Иосиф и выдвинул кандидатуру Милоша. Для меня в этом весь Иосиф. Вся Европа аплодировала Милошу. А Иосиф говорил, что его нужно втянуть в своего рода тусовку. В итоге они оба получили Нобелевскую премию.

Да у и случилось это вскоре после вашей встречи. Чеслав получил Нобелевскую премию в 1980 году, а номинирование на Нейштадтскую международную премию проходило в феврале 1978 года. Так что в течение полутора лет Милош не только стал членом Американской академии, но и получил Нобелевскую премию. Инициатива Иосифа оказалась очень успешной. Кстати, раз уж мы заговорили о "высшей поэтической лиге" — вы, Лес Маррей, Шеймас Хини пишете по-английски, Иосиф же был иностранцем. Стихи его должны были переводиться на английский, и все мы знаем, какие противоречивые отклики эти переводы вызывали, сколько вокруг них было споров… И тем не менее Иосифу удалось войти в "высшую лигу" англоязычных поэтов. Как ему это удалось? Ведь его действительно знали лишь по переводам.

Ну переводы — тоже его рук дело. Существует множество поэтов, которых мы знаем только в переводах. Например, Данте и Кавафис. Мне они известны в переводах. И Милош тоже. Да и всех, кого я знаю из иностранных поэтов, не писавших по-английски, я знаю в переводах. Я могу судить по отзывам других поэтов, по отзывам критиков, которые знают, как хороши были с самого начала стихи Иосифа, по реакции Одена. Ведь и Оден мог догадаться о том, насколько Иосиф одарен, лишь по переводам. В России с самого начала признавали его талант, его гений.

Но может ли один великий поэт признать величие другого поэта, зная его лишь в несовершенных переводах?

Гм, не могу ничего сказать. Кое-кто рассказывал мне о переводах моих стихов на итальянский или испанский: на их взгляд, переводы эти отвратительны.

Когда мы были в Роттердаме, если не ошибаюсь, меня попросили почитать переводы стихов Александра Кушнера. Мне они показались такими убогими, что мы с Иосифом провели несколько часов, просматривая и переписывая их. Когда я наконец продрался сквозь эту убогую оболочку, я подумал: "Да ведь это потрясающе!" Кстати, с русской поэзией связан еще один случай. Меня попросили почитать вслух одни переводы, а я, хоть и стараюсь никогда не вести себя как примадонна, отказался, потому что это было очень плохо. И сказал: "Не хочу капризничать, но читать я этого не буду, потому что стихи прозвучат безумно пошло. А я не хочу в этом участвовать". И не стал.

Да, подозреваю, что примерно то же самое случилось с Татьяной Щербиной. Вы переводили в Роттердаме одно из ее стихотворений или переписывали уже готовый перевод. Стихотворение было построено на созвучии слов "цикада" и "ЦК", и вы это сохранили. Вы отдали перевод ей, поэтому с вашего позволения мы опубликуем его в "Антологии современной русской женской поэзии". Для исследователей это такой ценный материал — то, как вы перевели это стихотворение.

Понимаете, есть такие поэты, которые совершенно не поддаются переводу. Качество их поэзии просто невозможно передать, особенно если они лирики. Помню один наш разговор с Иосифом — мы вышли прогуляться, — когда я попросил его почитать мне Пушкина. Иосиф ответил: "Не стоит, потому что ты все равно не сможешь оценить, какой это потрясающий поэт. По-английски он звучит так пошло, так банально". Мне кажется, то же самое происходит и с некоторыми другими поэтами, главным образом с романтиками, когда их переводят на русский. Особенно если это короткие стихотворения. Может, неповторимость Шелли и можно передать по-русски. Не знаю. Что же касается Пушкина, то это как переводить воду. И хотя Иосиф этого не сказал, уверен: имел в виду он именно это. Однако поэзия самого Иосифа — в этом, собственно, и заключалась его гениальность — отличалась не столько лиризмом, сколько умом. Иосиф был поэтом феноменального ума. Это принцип его работы. Качество не английское, не американское.

И Одена, и Бродского обвиняли в излишней холодности, излишнем умствовании, излишней обдуманности. Даже Солженицын недавно обвинил Бродского в этом.

Поэтому Иосифа и тянуло к английским метафизическим поэтам. Его притягивал не только их лиризм, но и их ум, потому что сам он — феноменально умный поэт.

Это оттого, что Иосиф также был в каком-то смысле поэтом-дидактиком — не говоря уже о том, что в жизни он не уставал давать советы всем и каждому. В связи с этим я хотела вас спросить, научила ли чему-нибудь поэзия Иосифа вас лично? Правда, частично вы уже ответили на мой вопрос.

Есть одна вещь, которой я научился у Иосифа, за которую я его очень уважаю. Ладно, можно отлично строчить и строчить, но если не думаешь, когда пишешь, если не размышляешь в стихах, значит, не вкладываешь в них никакого труда. Я действительно научился этому от него. Это был его принцип. Как-то раз я показал ему стихотворение "Ураган", напечатанное в "New York Review of Books". Должен признаться, поначалу оно мне понравилось. Оно было хорошо написано. Но Иосиф прочитал и сказал: "Трупов нет!" Тогда я задумался и понял одну вещь: Иосиф хотел сказать, что цель, пафос этого стихотворения — риторика, чистая риторика и описательность. Другими словами, если романтизировать ярость урагана, не упоминая о том, какие реальные бедствия он приносит людям, — это просто воспевать силу. В стихотворении должно было быть что-то, касающееся человеческой реальности катастрофы.

У Иосифа столько стихотворений на смерть — на смерть друга, просто каких-то людей, даже на смерть Жукова. Почему именно этот поэтический жанр так привлекал его?

Мне кажется, Иосиф — поэт формы, а этот жанр поэзии очень формальный. Очень конструктивный. Элегия изначально конструктивна. Трагична. К тому же она очень классична: латинская штука. Форма очень традиционная, ожидаемая: "Кто напишет элегию обо мне?" — "Или мне первому суждено тебя оплакать?"

Напоминает двустишие Иосифа, которое можно было прочитать одно время в нью-йоркском метро: "Гт tough, you 're tough / But who will write whose epitaph?" ("Я бандит, ты бандит / Но кто кому напишет эпитафию?"). Помните это стихотворение?

Правда! Нет, самого стихотворения я не помню. Однако потрясающе, насколько Иосиф был одержим рифмой; особенно рифмой на "is": "I wish I was in Paris / Where my car is" ("Я хотел бы в Париж, где моя машина"). Он очень гордился этой рифмой, и хотя я сказал ему, что это вполне обычная рифма, он все равно считал ее потрясающей. Но многие его рифмы были настоящими открытиями.

Но и вы, Дерек, привержены рифме, а это противоречит мэйнстриму американской поэзии. Что побуждает вас рифмовать?

А я и не американский поэт. Как раз наоборот, мой инстинкт — рифмовать. Рифмовка не обязательно быть реальной. Вы просто чувствуете, что здесь нужна рифма, что эти строки идут в одном направлении. Так что многие мои рифмы были продиктованы этими соображениями. Я не стремился рифмовать, оно само получалось. Есть целое поколение, у которого нет этого инстинкта. Инстинкт рифмовки вымер.