Александр Гейман - Чудо-моргушник в Некитае

• Название: Чудо-моргушник в Некитае
• Автор: Александр Гейман
• Жанр: Научная Фантастика

---

- Ага, тороплюсь, - нагло отвечал слуга. - О каждом шарамыге докладывать, так и язык отвалится.

- Это о каких шарамыгах ты говоришь? - не понял граф. - Я сказал тебе: я - французский посол, граф Артуа.

- А где же тогда твой рикша? - спросил слуга и продолжил торжествуя: Графья пешком не ходят!

- Это какой гондурас долдонит у меня под окнами? - раздался в этот момент голос Тапкина - и из окна над балкончиком выглянул сам лорд.

- Да вот, приперся какой-то оглоед и просит, чтобы ему дали водки за то, что он будто бы граф, - подло объяснил слуга.

Граф, не унижаясь до разъяснений, снял шляпу и раскланялся. Тапкин с лицом, выражение которого напоминало выражение лица людей, которые уже заранее знают, что услышат какую-нибудь гнусность вроде просьбы денег взаймы, и заранее настроены поскорей отвязаться от нежеланного гостя, - с таким лицом Тапкин едва кивнул и молча ждал, что скажет граф.

- Я хотел бы поговорить с вами, - начал граф.

Посол пожал плечами:

- Не представляю, чтобы у нас были общие темы для разговора.

- Может быть, вы сначала все же впустите меня в дом? - нахмурился Артуа.

- Не могу, - отвечал Тапкин.

- Это почему же? - начиная закипать, спросил граф.

- Потерялся ключ от входной двери, - отвечал Тапкин. - Я сам не знаю, как выйти.

- Хм... Хорошо, я изложу свое дело отсюда, - начал граф, глядя на Тапкина снизу вверх. - Понимаете, мне нужно срочно попасть во дворец.

- Чаво? - спросил Тапкин, прикладывая руку к уху. - Говорите громче!

- Мне! срочно! нужно! попасть! во дворец! - стал кричать граф. - Я! хотел! попросить! вашего! рикшу!

- Решку?

- Рик-шу!..

- За-чем? - допытывался лорд, не убирая ладонь от уха.

Кое-как, крича по нескольку раз одно и то же, граф растолковал свою нужду тугоухому британцу. Наконец тот отвечал:

- Я распоряжусь насчет рикши, граф. Я сам собираюсь во дворец.

- Отлично! - обрадовался Артуа. - Какие бы ни были у нас политические трения, мы, европейцы, должны поддерживать друг друга, вы не согласны?

- Чаво? - отвечал Тапкин с рукой у уха.

- Я говорю! как же! вы! выйдете! - прокричал граф. - Сквозь! запертую! дверь?!.

- А, да, да! Знаете, граф, - идите к черному ходу и ждите там, отвечал Тапкин. - Я распоряжусь, чтобы подали коляску.

Граф обошел вокруг дома и стал ждать у черного хода. Он стоял битых сорок минут, но никто не появился. Тогда граф толкнулся в дверь - она была заперта.

- Неужели Тапкин потерял ключ и от этой двери? - спросил граф сам себя. - А ну-ка, вернусь я к парадному входу и позову англичанина.

Он снова обогнул дом и обомлел: на порядочном уже расстоянии от него виднелась сквозь пыль удаляющаяся коляска с Тапкином в ней.

- Лорд Тапкин! - закричал Артуа. - Погодите-ка! Я здесь!

Но англичанин не слышал - его рикша, похоже, даже прибавил ходу.

- Мьерд! - выругался граф Артуа впервые в жизни. Не сдержавшись, он произнес слово, неприличие которого невозможно передать даже намеком (что не мешает употреблять это нехорошое выражение отдельным разложившимся французам). По-некитайски это всего-навсего дерьмо, но по-французски чрезвычайно неприлично. Так что можно понять, до какого состояния дошел граф, если допустил столь непростительную выходку.

Артуа оглянулся на стариков у крыльца и спросил:

- Эй, любезные... Скажите, а где тут живет германский посол?

- Чаво? - спросил самый старый, а два других зашамкали что-то совершенно неразборчивое. Старухи же глядели на Артуа молча, но с какой-то опасливой ненавистью, будто видели перед собой разбойника с большой дороги, который находится в розыске, но кого вдруг занесла нелегкая прямо во двор к честным людям.

Граф махнул рукой, поняв, что толку он тут не добьется. Он пошел наугад, решив расспросить дорогу у кого-нибудь еще. сзади послышалось:

- Ходют тут всякие...

- Не говори - понаехало прощелыг со всего свету... К лорду-живоглоту не успели привыкнуть - и на тебе, жиголо уже катит.

- В штанах дыры, а туда же - граф...

- Рикшу нанять не на что, вот до чего опустился...

- Да, а уж пожрать на халяву только их и поискать. То им пудинг, то икры лягушачей... А денежки-то наши...

- Мне бы хоть раз икорки этой попробовать!..

Но не в обычаях Артуа было опускаться до перебранки с чернью, тем более - выжившими из ума стариками, а то бы он задал им жару! И все равно слушать эти досужие разговоры было неприятно.

Кое-как, сделав несколько петель по улицам, Артуа разыскал дом Пфлюгена и попытался договориться о рикше. Увы, с немцем получилось ещё хуже. Мало того, что он тоже не соизволил спуститься вниз или, по крайней мере, принять графа в доме, так этот чваный пруссак даже не затруднил себя притворством из приличия. Барон заслушал графа с балкона, надменно блестя очками и с таким лицом, будто терпел какие-то непристойные домогательства. Едва Артуа открыл рот, как Пфлюген стал наливаться каким-то высокомерным отвращением и гневом. Прервав графа на полуслове, немец выдал резкую отповедь:

- Я просил бы... если только... у вас ещё сохранились... какие-то понятия... о чести... впредь... избавить меня... от подобных визитов!.. - и козел с моноклем (Пфлюген) перекосился в лице и побагровел.

- Что вы имеете против моих визитов, барон? - спросил, побледнев, благородный граф Артуа.

Пфлюген с омерзением уставился сверху вниз на графа и с оскорбленным видом отвечал:

- Не желаю видеть здесь юродивых клерикалов и сопливых жеребцов-гомосеков!.. Стыдно за Европу!.. Да-с!.. Прямо на лестнице!..

Немец повернулся спиной к графу и громко сказал:

- Гринблат! Если ещё раз придет этот субъект, скажи, что меня нет дома.

- Я понял вас, господин барон! - бойко отозвался Гринблат-Шуберт-Верди.

Вне себя от возмущения и обиды граф подобрал с земли камешек покрупней и запустил его вслед надменному пруссаку. Меткая рука воина послала снаряд точно в немецкий затылок. Пфлюген дернулся, схватился за ушибленное место и поспешно скрылся в доме.

- Значит, так, да! Значит, вот как! - воскликнул меж тем граф. - Ну, мы с тобой ещё потолкуем, прусская свинья. Это кого он тут назвал сопливым жеребцом-гомосеком?

Граф мрачно брел по пустынной полуденной улице. В животе бурчало от голода, в голове мутилось от жары и тоски. Из окон неслись острые запахи некитайской кухни вперемежку с разноголосицей. Погруженный в невеселые раздумья, Артуа не обращал внимания на эту болтовню. Но стояла такая тишь, что далеко было слышно каждое слово, и граф, помимо своей воли, стал вникать в говоримое. Один разговор показался ему особенно любопытным:

- ...Вишь, какого принесло! Мало своих бонз, так ещё этот! Так и накинулся на мальчишку!..

- Ну, ну? - переспрашивала другая женщина собеседницу. - Что он - мочу подучил его пить?

- Да хорошо бы мочу! Хуже! Люби, говорит, свою маму, а особенно папу!..

- Это ребенку такое!.. - взвизгнула женщина.

- Да! Ты, говорит, не думай - мы все замечаем. Тут, говорит, мужика поставили за тобой исподтишка следить, а как он недоглядел, его сразу на плаху вздернули, а в следующий раз и тебя вздернут!

- Да ты что! - ахала собеседница. - Вот изувер! Зачем же он страсти-то такие ребенку невинному?..

- А это ему чтобы в свою секту заманить, - разъясняла сметливая дама. - Люби, говорит, свою папу - а кто у нас папа? - император!.. и свою, значит, маму - а мама кто? Государыня наша! А какое право у малого-то ребенка себя в наследники назначать!..

- Так это он, выходит, смуту затевает!

- Ну, доехала наконец! - я-то что толкую? Этот толстяк - он из их всех самый опасный, вон палач-то наш - уже второй день ревет - сразу понял, на кого нарвался!..

"Постойте-ка! - осенило графа. - Да уж не про аббата ли нашего это толкуют? Вот те на - когда же это он успел натворить дел?" И действительно - в столице Некитая, где все новости, как водится, разносятся быстрей телеграфа, утренние подвиги аббата уже получили всестороннее и весьма своеобразное преломление.

Подоплека тут была ещё и в том, что император и императрица считались матерью и отцом каждого некитайца и не могло быть и речи, чтобы кто-то мог рассуждать о любви или нелюбви к ним - это было бы то же самое, как если бы ноготь начал любить палец, на котором находится. Какие-либо личные чувства питать к царственной чете мог только тот, кто состоял в личных отношениях с ними - например, их родители или дети. Получалось так, что объявить о своей любви к императору было все равно что провозгласить себя наследником престола, если только не императором-отцом!

Вот почему так ужасались некитайские кумушки, обсуждая святые наставления нашего благочестивого аббата. Ведь аббат Крюшон, когда требовал от некитайского мальчика любить свою папу и маму, подбивал мальца, не зная того, на бунт против властей и узурпацию престола! Ни больше, ни меньше. Наш аббат, конечно, не понял этого, зато смышленый мальчуган живо расчухал что к чему и сообщил куда следует - ну и - все знают, что произошло потом.