Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

— Я понятия не имею.

— Губа не дура, — говорит Женя. — Я у Ксении Николаевны спросил о ней — кубанская казачка.

— Казачка, так казачка, — говорит Моня. — Красивая, ничего не скажешь. Непонятно только чего они от нас прячутся. Толя со своей Дюсей не прячется, Петя с Люсей не прячутся, а Жора свою казачку прячет. Боится, что отобьем?

— Не ты ли отобьешь? — спрашивает Женя.

— Она не пойдет ни в нашу компанию, ни в какую — замужем, и у нее ребенок, — говорю я.

— Ух, ты! А кто ее муж?

— Кто он по специальности — не знаю. Ему не меньше сорока лет. Да вы его видели.

— Это тот полный пожилой еврей, сосед? — спрашивает Моня.

— Почему ты думаешь, что еврей?

— Ну! Чтоб я не узнал еврея! Правда еврей, Мотя?

— Не уверен. Может быть и еврей, может быть армянин, может быть еще кто-то.

— Ну, вот, завели: еврей — не еврей, — говорит Женя. Какая разница? Кто бы он ни был — ему не позавидуешь.

— Вчера, когда мы встретились, — говорит Мотя, — Жора сделал вид, что меня не знает.

— Ну, и дурак! — сказал Женя и захохотал. — Можно подумать, что она на Мотю не обращала внимания. Она на него посматривала. Мотя, только честно, — посматривала?

— Ну, немножко посматривала. Ну и что? Тут уже мы все захохотали.

Обычной компанией сидели в Долинском на обочине дороги, которая ведет из Нальчика куда-то в горы. Долинское называют курортом, но, кроме серных ванн при этой дороге, виден только лес. Мы знали, что где-то здесь правительственная дача, и, наверное, — в красивом месте, да только она, конечно, крепко охраняется, и к ней не подойти. А мы туда и не стремились — с нас хватало того, что было перед нами: большая и широкая долина, за нею — горы, гряда за грядой, сначала — самая низкая и самая ярко-зеленая, потом — все выше и выше, все бледней и туманней, до полосы облаков, закрывающих вершины, и мы знаем, что над этими облаками прячутся белые громады. Люся положила руку на мое плечо, и если бы мы были одни, я бы ее обнял и поцеловал, чувствуя, что она не оттолкнула бы меня. Но почему-то, когда мы оставались вдвоем, непременно возникало сомнение — уместно ли?

— Когда я вижу долину, даже мельком из поезда, появляется чувство покоя, умиротворения, уюта, и хочется там жить, — говорю я. — А эта долина такого чувства не вызывает.

— Она на всем протяжении раскрыта к Нальчику, она не замкнута. Она похожа на огромную леваду, — говорит Мотя. — А только замкнутое пространство вызывает чувства, о которых ты говоришь. И не только у тебя. У меня тоже.

— И у меня, — откликнулись Дюся, Толя, Женя, Моня.

— Между прочим, в городе замкнутые пространства тоже вызывают подобные чувства. Вспомните Эйнгорна, — говорю я.

— А интересно — почему, когда видишь долину, как вы говорите, в замкнутом пространстве, хочется там поселиться? — спрашивает Дюся. — Толя, как ты думаешь?

— А черт его знает!

— А я бы не хотела жить ни в какой долине, — говорит Люся. — Это как в деревне. Можно приезжать на каникулы или в отпуск и то, наверное, скоро надоест.

— Вряд ли кто-нибудь из нас поселится в какой-нибудь долине — не такая теперь жизнь, — говорит Дюся. — Мы говорим о другом — о том, что при виде долины возникает такое желание. Почему? Кто-нибудь может объяснить?

— Попробую, — говорит Моня. — Возможно, это — атавизм. Да, атавизм, — повторяет он в ответ на удивленные возгласы. — Те чувства, о которых говорит Петя, — что там?.. Умиротворение, покой, уют? Они могут возникнуть только тогда, когда человек находится в безопасности. А, начиная с первобытного состояния, человека ограждало от опасности замкнутое пространство — пещера, комната...

— Погреб, — подсказывает Женя. Мы смеемся. — А чего вы смеетесь? Спросите своих родителей, где они прятались в гражданскую войну, когда шли бои за город или село.

— Ну, и вот, — продолжает Моня. — Долина, замкнутая со всех или хотя бы с трех сторон, тоже вызывает чувство безопасности и вслед — те чувства, о которых говорил Петя, и желание там поселиться.

— По-моему, — говорит Люся, — безопаснее жить на вершине горы, у скалы — туда пока доберешься... и оттуда все видно.

— Ох, и неуютно там, — говорит Дюся.

— Там хорошо иметь наблюдательный пункт, — говорит Женя.

Я прочел вспомнившееся четверостишие:

Одинок я в зубьях башен
На вершине скал.
Бледный лик мой дик и страшен.
Черепа овал целовал.

Чье это, откуда это? — спрашивали меня, но я и сам не знал толком — слышал эти стихи от Феди Майорова, как пародию на символистов, а чью — Федя не помнил и за точность текста не ручался.

В полном безлюдье из-за серных ванн, а может быть из них, возникли пожилые, хорошо одетые люди и направились в сторону парка или Нальчика. Среди них — очень толстая женщина.

— «Три грации считались в древнем мире»... — говорит Мотя.

— Ну, Мотя, — смеясь, говорит Дюся. — Ничего себе — четвертая грация.

— А я имею в виду не Пушкина, а Лермонтова: «Родились вы — все три, а не четыре».

— А знаете ли вы такие стихи? — спрашиваю я:

Трех граций в древнем мире можно счесть.
Родились вы — их сразу стало шесть.

— Сам придумал? — под общий смех спрашивает Мотя.

Ну что ты! Это стихи... Вот вылетело из головы... Известный современный поэт... Куда-то делись облака над горами, и белые громады засияли во всем своем величии. Мы притихли.

— Скоро стемнеет, — тихонько сказала Люся. — Пока дойдем...

Уходить не хотелось.

— А вот никак не скажешь, — говорю я, — что снежные вершины вселяют умиротворение. Они возбуждают.

— Ну, фантазер! — воскликнула Люся, сняла руку с моего плеча и ладонью его оттолкнула.

— Почему фантазер? Я сказал, что чувствую. При чем тут фантазии?

— Не просто возбуждают, — говорит Толя. — Создают приподнятое, праздничное настроение.

— Вот это верно! Верно! — откликнулось несколько голосов. Быстро темнело. А уходить все не хочется.

11.

Вечереет. Из степи входим в город по длинной прямой улице с маленькими домиками и большими, порой огромными, деревьями. Чем-то она отличается от других. Ах, вот чем: много скамеек возле оград, и редкая из них не занята. Сидят и по одному, и по два, и по несколько, стоят возле сидящих и, судя по жестикуляции, оживленно разговаривают.

— Общительный народ, — замечает Толя.

Изредка встречаются застывшие и почему-то печальные фигуры старух с кучками фруктов и семечками на стоящем рядом табурете. Покупателей не видно, но когда мы проходили мимо, старухи, провожая нас глазами, не предлагают свой товар.

— Впервые в Нальчике вижу такую торговлю, — говорит Мотя.

Это не торговля, а времяпрепровождение, — отвечает Толя. Мы различаем кабардинцев и балкарцев по разговору, по чертам лица, а мужчин еще и по фигуре. Жители этой улицы, — нет сомнений, — не кабардинцы. Балкарцы ли? В степи? Надо услышать их речь, но, когда проходим мимо людей, они замолкают и поворачивают за нами головы, как подсолнухи за солнцем.

— Народ, не лишенный любопытства, — говорит Толя.

Идущие навстречу разговаривают, но при виде нас замолкают. Нам становится смешно: всюду разговаривают, а услышать их не можем. Вблизи сидящих на скамье и стоящих возле них сбиваемся в кружок и делаем вид, что разговариваем и будто не обращаем на них внимания. Наконец, от скамьи доносится разговор, сначала тихий, потом громче и громче. Нет, это не балкарский язык.

Местные жители сказали, что там, где мы были, живут таты — горские евреи. Моня пожалел, что не был с нами на прогулке, и просит меня туда с ним пойти.

— Слушай! Почти в конце Кабардинской направо — единственная улица, отходящая косо. Там и живут таты. Не заблудишься.

— Не заблужусь, но одному скучно. Таты придерживаются иудейской религии, но евреи ли они? — как бы отвечая на свои мысли, говорит Моня. — У них свой язык, не похожий ни на какой другой.

— А разве бывают другие народы иудейского вероисповедания? — спрашивает Женя.

— Представь себе — бывают. Например, караимы.

— Караимы?

— Ну, да. Небольшой народ в Крыму. А в Палестину приезжали негры иудейского вероисповедания. Сарматы были иудеями. Вы знаете кто такие сарматы?

— Знаем, конечно, — отвечает Толя. — Но что они были евреями — впервые слышу.

— Да не были они евреями! В том-то и дело. Ну, что, Петя, пойдем?

— Ладно, пойдем.

— Этнографическая экспедиция, — говорит Толя.

— Есть еще желающие составить компанию? — спрашивает Моня.

— Да мы уже там были, — за всех отвечает Мотя.

— Ну, любознательными вас не назовешь.

— Как сказать! — возражает Толя. — Кому что интересно. Еще Кузьма Прутков говорил: нельзя объять необъятное.

По дороге спрашиваю Моню — как он думает выяснять свои вопросы?