Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

— Доедете до Ворошиловска — это в направлении Дебальцево, станция называется Алчевск, и поедете через город по шоссе в Паркоммуну. Это недалеко.

— Куда?

— В Паркоммуну. Город так называется — Парижская коммуна. Там находится трест «Ворошиловскуголь».

В тот же день поездом Миллерово-Дебальцево я выехал, вышел из него в сумерки и когда шел по длинному пешеходному мостику на другую сторону станции, в небе тихо и мирно догорала заря. Шагал в степи вдоль безлюдного булыжного шоссе при свете ярких звезд. Тепло, сухо. И тихо-тихо, только на горизонте или за ним, — чуть правее, когда смотришь вперед, — беспрерывно сверкают зарницы и глухо урчит гром. Вдруг навстречу надвигается что-то темное, шире шоссе, слышится что-то негромкое и невнятное и, наконец, мимо меня по шоссе и обочинам, выплывая из мрака и скрываясь в нем, движутся подводы и возы, привязанные к ним коровы и стадо коров, люди, идущие пешком, и редко обгоняющие их грузовые машины, и все это — силуэты с расплывающимися контурами. А под ними и вместе с ними плывет темная полоса неба с погасшими от пыли звездами. Господи, да это же эвакуация! А на горизонте или за ним — никакие не зарницы и не гром — это и есть фронт.

Пытаюсь представить как выглядит незнакомый и невидимый городок, по которому иду чуть ли не на ощупь, и очень скоро оказываюсь в тресте «Ворошиловскуголь». В двухэтажном здании суета и беготня.

— Поедете с нами в Челябинскую область. Поторопитесь оформить удостоверение — последние эшелоны под погрузкой. — На моем направлении появляется резолюция.

— Мне надо заехать в Нальчик за семьей.

— Это невозможно: сегодня уйдет последний эшелон.

— Мы и сами доедем.

— Разрешить не можем. Война. Вы вместе с нами на казарменном положении.

В комнате, куда меня направили, отдаю направление. Несколько человек выписывают удостоверения, заполняя бланки. Предлагаю помочь. Охотно соглашаются, дают список и стопку бланков. Их текста не помню, остались в памяти два слова: комбинат Челябинскуголь. Пишу мелко, плотно, но четко и добиваюсь того, что между текстом и заготовленными подписями остается свободное пространство. Заполненные бланки сверяют со списками и уносят на подпись. Заканчиваю список и спрашиваю:

— Можно и себе заполнить?

Меня заносят в какой-то список и дают его мне. Слышу, что работает столовая. Хочется есть, но надо потерпеть. Наконец, когда заполнял бланки по четвертому или пятому списку, принесли очередную стопку удостоверений с подписями и печатями, в которой оказалось и мое, и я расписываюсь в его получении. Продолжаю заполнять бланки, а в своем удостоверении дописываю: «Разрешается заехать в город Нальчик за семьей...» Вписываю Марийку и Федю. Заканчиваю заполнение бланков и, отдавая их, спрашиваю:

— Нельзя ли мне поесть в столовой?

Получаю талон. Объясняют как найти столовую, и я рад, что никто не идет со мной за компанию — очевидно, все уже поели. Хочется есть, но я иду не в столовую, а на станцию Алчевск — не знаю, когда проходит единственный поезд Дебальцево-Миллерово, а спросить неудобно. В степи тепло и сухо, в небе звездно, на шоссе безлюдно, а на горизонте или за ним гулкое урчание фронта, а если обернуться, то и его полыханье.

Поздним утром или уже днем я — в Миллерово. Хочется есть. Вокзала нет — одни развалины. Касса занимает часть маленького барака, но ее окошко закрыто фанерной дверкой. Ни расписания, ни справочного бюро и никого в путейской форме. Немногие люди сидят и лежат возле кассы и возле барака. На привокзальной площади в будке-мазанке парикмахерская. Захожу побриться. Никого, кроме мастера — старого еврея. Он побрил одну щеку, и прозвучала воздушная тревога. Прошу добрить — не соглашается:

— Вы не знаете, что тут делается. Я сразу увидел, что вы приезжий. Пошли в убежище!

Скорей, да скорей же! Сейчас начнут бросать бомбы. — Он запирает дверь ключом и висячим замком. — В самый раз под шумок бомбежки обворовать этот салон. Пошли! Не беспокойтесь, после отбоя я вас добрею и освежу.

Сидим в щели. Взрывы бомб далеко, ближе, и один такой, что по стенам щели затрещала земля. Вышли и увидели: парикмахерской нет, — хибарка развалилась. Какая сила войны — это не стекло в окне выдавить!

— Скажите спасибо, что я не стал вас добривать, — говорит старик. — Я не в упрек, а так — никто не знает своей судьбы. Разве бомба не может попасть в щель? Но что теперь мне делать? Була колысь в собаки хата... Когда разбомбили вокзал, развалины разбирали. Не все, а так, частично, — может, что искали. А кто придет разбирать эти Помпеи? И что в них искать? Разбитое трюмо? Мне жаль мои инструменты... Молодой человек, вам надо умыться.

Вода — на перроне.

Смыл мыло, провел ладонью по одной щеке, по другой. В дороге небритыми теперь не удивишь, но с одной стороны бритый, с другой — небритый?!.. Надо идти в город. Заодно может быть удастся на базаре поесть. Заглянул в кассу — все как было. В раздумье оперся на полочку под окошечком и, как по заказу, дверка открылась, а надо мной — голос из репродуктора: «Поезд Москва-Баку. Есть свободные места». Нельзя упустить такую возможность.

Утром — Ростов. Вокзал разрушен. Хочется есть. Днем — Армавир. Объявлена большая стоянка, — кажется, — минут двадцать. Выбегаю на крыльцо вокзала, ищу глазами базарчик, удивляюсь домам в три и пять этажей и слышу: «Воздушная тревога. Поезд номер такой-то Москва-Баку отправляется». Выбегаю на перрон — поезд набирает скорость. Под непрерывный стук осколков и знакомый мелодичный звон разбивающегося стекла вскакиваю на подножку какого-то вагона, женщина-проводница почти втаскивает меня на площадку, и я вхожу в вагон.

— Вы ранены! — Я не сразу понял, что это относится ко мне. — Вы же ранены! Сядьте. — Кто-то подвигается, освобождая мне место.

— Я не ранен! С чего вы взяли?

Меня усаживают, вкладывают в руку зеркальце, направляют мою руку, и я вижу два маленьких осколочка, застрявших в скуле. Меня снова усаживают, кто-то запрокидывает мою голову, кто-то прикладывает и отрывает вату, прикладывает и отрывает, — наверное, вытирает кровь. Слышу острый запах йода и пекущую боль, кто-то прижимает вату и говорит: «Держите». Держу. Подносят бинт.

— Не надо! Само засохнет. Подумаешь — раны! Слышу голоса:

— Парень в рубашке родился.

Ох, не загадывайте! Когда кровь перестала течь, я встал, под добродушный смех окружающих ощупал себя сверху донизу, поблагодарил и пошел в свой вагон. Вещи мои целы. Поел я на базарчике при станции Прохладная, а утром и побрился. Ничто не напоминало войну.

12.

Мама возмущена тем, что я их, то есть всех Аржанковых, не беру с собой, и никогда раньше на меня так не кричала.

— Чего ты молчишь! Чего ты молчишь! Я тебя спрашиваю!

— У тебя есть муж — он и должен позаботиться о своей семье. Хотелось сказать: мы же у тебя всего лишь квартиранты, но я промолчал и ушел. Федя ехать отказался наотрез.

— Тебе не ехать нельзя — у тебя нет выбора. И ехать надо поскорей. С тобой едет Марийка — это естественно. Но посуди сам — какой смысл мне отсюда уезжать? Тут пока еще жить можно: цены, хотя и поднялись, но доступны, я здесь как-то приспособился, и никто меня отсюда не гонит. А там нечего есть, грамм любого жира стоит рубль. Чего я туда поеду? Я тебе благодарен, что ты соблазнил нас Нальчиком, я тебе очень признателен, что ты, когда вписывал в удостоверение Марийку, не забыл и меня, но уеду я отсюда только в Харьков.

— Федя, но ведь немцы продвигаются.

— А ты заметил, насколько медленнее продвигаются? С прошлым годом не сравнишь. Они уже выдыхаются, и Кавказа им не видать.

Средств на дорогу у нас с Марийкой — никаких, но на толкучке любые ношеные вещи, — новых мы не видели, — невероятно дороги, и мы решили продать все, что можно. Продадим папины носильные вещи. Пригодился бы его меховой жилет, но что поделаешь, если это, пожалуй, самая дорогая вещь. У меня есть шинель — можно продать пальто. Федя пожертвовал брюки и пару верхних рубашек. Толкучка по воскресеньям, но зарядили дожди, и толкучки нет. Три года тому сезон дождей пришелся на август, в этом году — на июль. Марийка уже уволилась, а мы сидим в буквальном смысле слова ждем погоду, но события не ждут: оставили Ростов, отбили и снова оставили. Поезда в Москву из Тихорецкой поворачивают на Сталинград — это единственная железнодорожная линия, связывающая страну с Кавказом. Людмила Игнатьевна из Сталинграда приехала на Алтай, в какой-то Рубцовск — там теперь строится Харьковский тракторный.

Дожди как начались неожиданно, так и кончились, и в первое погожее воскресенье мы с Марийкой очень быстро продали все намеченное, накупили сала и сливочного масла, масло растопили и, получив дорожные хлебные карточки, готовы к отъезду.

— Бои уже в районе Тихорецкой, — говорю Феде, и остается нам одна дорога — через Каспийское море. Ты понимаешь, что это значит?