Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

• Название: Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
• Автор: Борис Солоневич
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1938

---

Мы были в восторге. «Генерал» горделиво усмехнулся.

— Он у нас чище Шаляпина… Как где на вокзалах — так монета и сыпется…

— А что ты с деньгами-то делаешь? — спросил Боб.

— Как это что? — не понял вопроса Сенька. — Обыкновенно, что…

Теперь очередь не понять наступила у боцмана…

— Как это, обыкновенно?

— Ишь, ты, наивняк какой выискался! — фыркнул Сенька. — Ясно что — пропиваю… А что-ж с ними больше делать-то?

Каракуль прервал деловой разговор.

— Ладно, ладно… Заткнись, Сенька. А ну-ка, Манька, проскрипи ты что.

Манька, темнокожая девочка лет 13, злобно сверкнула на Каракуля черными глазами из под косм свешивающихся на лицо волос.

— Ты, Ванька, своей голотой командуй, — обрезала она «генерала». — А когда к нам лезешь — сопли раньше утри…

— Да ты не кирпичись, Манька, — примирительно ответил Каракуль. — Я ведь так только. Спой, дружок, холера тебе в бок, для наших-то хозяевов… Не ломайся!

Мы присоединились к просьбе. Манька секунду колебалась, но потом кивнула головой.

— Ишь, ты, — шепотом сказал мне Каракуль… — Вот чудеса-то! Уговорили!.. Огневая она, да с норовом… Не зря ее «Манька — вырви глаз» зовут?…

— Это почему ее так прозвали?

— Никому не спустит! Как что — так в глаза, как кошка, лезет. Говорят, какому-то красноиндейцу так глазья и повыдергивала… Не поладили, видно…

— Ш-ш, — зашикали на нас, и в наступившей тишине прозвенел мягкий серебристый голосок, тихо и с громадным чувством начавши чудесную по простоте и лирике песенку «Кирпичики»…

«На окраине где-то города
Я в убогой семье родилась…
Горемыкою, лет пятнадцати,
На кирпичный завод нанялась…»

Ах, эти «Кирпичики»!.. Как молниеносно и стихийно овладели они всей Россией… Кто только не знал их и кто не пел?.. Я помню, как в Москве несколько концертов подряд знаменитой артистке Неждановой не давали петь, требуя «Кирпичиков». Она отговаривалась незнанием слов. Тогда избрали комиссию, чтобы написать текст и все-таки, в конце концов, заставили ее спеть «Кирпичики».

И никогда знаменитая певица не слыхала, вероятно, таких аплодисментов, как после заключительных слов песенки:

…Так за Сеньку-то, за кирпичики
Полюбила я милый завод…

И сколько лет пришлось всяким советским «культ-отделам» принимать меры для выкорчевывание этой «идеологически невыдержанной» песенки…

А звуки песенки льются и льются… И все притихли и как будто зачарованы голосом «Маньки — вырви глаз», поющей под аккомпанемент рокота моря…

— Манечка, Манька… — раздались голоса после конца песни… — А ну-ка, «Мурку»… Спой, Манька, не ломайся, когда просят… А ну…

Манька, словно очнувшись, тряхнула головой, и снова в ее глазах блеснул злобный огонек. Тамара наклонилась к ней и ласково сказала.

— Спойте, Манечка, мы все просим… Пожалуйста, голубчик.

Манька как-то дико взглянула на Тамару, вздрогнула и отвернулась.

— Ладно, — ответила она.

И в наступившем напряженном молчании полилась песенка о любви вора к «Мурке»… В этой любви и страсть, и ненависть, и боль… И звонкий голосок певуньи с замечательной выразительностью передавал эти примитивные чувства вора. Я оглянулся… Беспризорники сидели неподвижно, не отрывая глаз от лица Маньки. Кулаки у многих были сжаты и от волнение прерывалось дыхание и раскрывались рты…

«Мурка» оказалась предательницей… Любовь вора и сладкое «блатное» житье она променяла на «лягашку»[17]… И вот наступает возмездие:

«Шел я на малину[18], встретились мне урки…
Вот один из них мне говорит:
„Мы ее вспороли… В кожаной тужурке
Там, за переулочком, лежит…“»

И рыдающим аккордом вырываются из губ поющей девочки последние слова:

«Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая…
Здравствуй, дорогая… И прощай…»

И я вижу, как по щеке удалого Каракуля ползет слеза…

Кончилась песенка, но молчат все. Сколько у этих детей сентиментальности и романтичности под внешней корой наплевательского отношение ко всему в жизни… И не разберешь, что здесь больное, издерганное, а что душевное и мягкое…

Каракуль первым встряхнул головой.

— Вот, стерва, — одобрительно произнес он, стараясь скрыть свое волнение. — Аж до сердца достало!.. Тебе бы Манька, в зверинец, ты бы бегемотов, вот, как в песне, в слезу бы вогнала. Фу… Ну, это не дело — так разнюниваться… А ну-ка, Шлемка, запузырь ты что повеселее… Хоть бы про свадьбу!

Худой высокий мальчик озлобленно оглянулся.

— Пошел к черту, — мрачно буркнул он.

— Ишь, ты, какой гордый, что твой Троцкий! — вспыхнул Сенька. — Как дельфина-то, небось, жрал, а как сгрохать что, так и морду воротишь… Раз компания — так уж нечего рассусоливать. Добро бы еще не умел…

— Спойте, Шлема, — попросил я, с интересом вглядываясь в его характерное еврейское лицо с тонкими чертами, красиво очерченными бледными губами и чахоточными пятнами на щеках… — Я очень люблю еврейские песенки. А вы сами откуда?

Щлема исподлобья взглянул на меня.

— Я? С Голты.

— Ага — это который в «Первомайск» переименован? Я бывал там…

Лицо Шлемы мгновенно прояснилось…

— Бывали? Правда? А давно?

— Да в 1922 году.

— А-а-а-а, — разочаровано протянул Шлема. — Давно… Тогда еще люди жили. А теперь там — уй, не дай Бог, что делается…

— А ты-то почему уехал?

Тонкие губы Шлемы болезненно искривились:

— Почему?… И отец умер, и мать умерла, и сестра умерла. Я и ушел…

— Да будя там слезы точить, — вмешался Каракуль. — Чего ушел? Ясно чего — не сдыхать же с голодухи… Им ведь, жидюкам, может, хуже нашего пришлось! Мужик — он на земле хоть что найдет, корешок какой выкопает, а им совсем каюк. Ну, да ладно! Таких историй не переслушаешь… Вали, Шлемка, своего Шнеерзона. Нечего там! А мы, ребята, покеда для него оркестр сварганим.

И улыбающиеся беспризорники начали подмывающе веселый мотив «Свадьбы Шнеерзона».

— Ну, ну, Шлемка… Гоп, ца, ца, ца… Гоп, ца, ца, ца…

На бледном лице Шлемы промелькнул отсвет борьбы с самим собой, но потом губы его скривились в невеселой усмешке. Он покорно встал и, балансируя в такт «оркестру», плавным речитативом начал чудесную песенку об еврейской свадьбе.

«…Большущий шум ув доме Шнеерзона,
„Ес титсах хойшех“ — прямо дым идет.
Он женит сына, Соломона,
Который служит ув Губтрамот».[19]

Еще несколько строф и Шлемка улыбается уже весело и задорно, его глаза начинают подмигивать, и тело все живей движется в такт песенке.

Ax, эта веселая Одесса, создавшая изумительные шедевры бодрых, смешливых песенок. «Одесса-мама» — разгульная, неунывающая, искрящаяся жизнерадостностью. Кто из одесситов не любит глубоко своей Одессы и кто не стыдится внешне этой любви?

— Скажите, вы с Одессы?

Оскорбленный ответ:

— Сами вы сволочь!

Еврейская свадьба в голодной Одессе. Шлемка ее своим акцентом подчеркивает каждый штрих описания. Вот непревзойденный блик: «музыкальное оформление» свадьбы:

«А на столе стоят три граммофоны…
Один „Дубинушку“ сибе поеть,
Другой увертюрит из „Миньоны“,
А третий „Яблочку“ ореть…»

Дружный хохот сопровождает каждый стих. И оркестр с особенным жаром подхватывает залихватский мотив.

Беспризорники на случайной работе по переноске ящиков.

Я вглядываюсь в покрытое красными пятнами лице Шлемы, еврейского мальчика, вместе с тысячами других валяющегося под заборами и трубами. Сколько евреев — и седых «буржуев», и подростков — пришлось встречать мне за решетками двух десятков пройденных мной тюрем, в твердынях Соловецкого монастыря, за проволокой лагерей, в глуши сибирской ссылки, в «труд-коммунах» ГПУ, этапах — словом, на дне советской жизни.

Тяжело досталось похмелье революции еврейской массе. Может быть, даже тяжелей, чем другим.

— Вот это, да! — восторженно заорал Каракуль после конца песенки. — Вот это, удружил! Ну, Шлемка, за мной пол-литра! Молодец ты, обрезанная твоя душа! Ей Богу, молодец! Ну, а теперь давай, ребята, напоследок нашу, беспризорную, жалостную. Ну-ка-сь! Хором, как следовает, как взрослые. Разом! Ну…

И сиплые надорванные голоса, потерявшие свою звучность в метелях севера, под морозами уличных закоулков, в пыли вагонов, в угле кочегарок, затянули любимую песню беспризорника:

«Во саду на рябине
Песни пел соловей…
А я мальчик на чужбине
Позабыт от людей»…

Сиротливой жалобой прозвучали первые слова этой песни, словно души этих маленьких человечков, брошенных в тину и грязь жизни, протянули к нам, взрослым, свою боль и свой упрек… Словно весь смех и недавнее веселье были только наигранным способом скрыть свою боль. А вот, теперь эта боль прорвалась…