Том Роббинс - Свирепые калеки

• Название: Свирепые калеки
• Автор: Том Роббинс
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006

Официально признанный «национальным достоянием американской контркультуры» Том Роббинс вызвал этим романом в 2000 грандиозный скандал, ибо посягнул на святое – классические штампы этой самой контркультуры!

Агент секретной службы, который в душе был и остается анархистом…

Шаманы языческих племен, налагающие на несчастных белых интеллектуалов странные табу…

Путешествие на индейской пироге, расширяющее сознание и открывающее путь в иную реальность…

То, что вытворяет с этими нонконформистскими канонами Том Роббинс, описать невозможно! (Такого грандиозного издевательства над «кастанедовскими» штампами еще не было…)

---

Свиттерс вскочил с кресла.

Левая нога коснулась земли первой. В тот же миг в подъем словно вонзила зубы разъяренная гадюка. Все тело сотряс мощный толчок. Раздался оглушительный хлопок – и в черепе, где-то позади его глаз, взорвался шар белого света, – но явно не мистический кокос.

Свиттерс зашатался.

И рухнул вперед лицом вниз.

Где-то и когда-то Свиттерс прочел, что, согласно информации, полученной из «черных ящиков» разбившихся самолетов, последние слова пилотов, осознавших, что самолет обречен, чаще всего бывают: «Вот дерьмо!»

Что говорит это о слабости человеческой, о прозрачной шелухе цивилизации, о состоянии эволюции, о приоритете тела над разумом, когда перед лицом неминуемой гибели современные, образованные, богатые люди поминают экскременты? Что, когда на смертные жизни их внезапно обрушивается топор палача, искушенные в наисовременнейшей технике капитаны летательных аппаратов, цена которых исчисляется мультимиллионными суммами, как правило, не клянутся в любви – будь то христианской, родственной или романтической; не дают воли патриотическим чувствам, не просят прощения, не изъявляют благодарности или сожаления – но прибегают к «сортирному» ругательству?

Скорее всего ровным счетом ничего это не говорит. Можно утверждать почти наверняка, что слово «дерьмо» произносят, на сознательном уровне не задумываясь о буквальном его смысле. На бессознательном уровне данное проклятие, возможно, что-то и значит, однако нужно быть воистину фанатиком фрейдистской теории, чтобы предположить, будто оно свидетельствует о непреходящем влиянии инфантильной одержимости фекалиями.

Как бы то ни было, при том, что Свиттерс легко представил бы себе Бобби Кейса, восклицающего что-то в этом роде (в конце концов, Бобби родился в Техасе!), сам он, несколько шокированный прочитанным, дал обет, что уж его-то уход со сцены подобная реплика не осквернит. «Вот дерьму!» недостает изящества, недостает достоинства, недостает шарма, недостает воображения, недостает осознанности, оно просто-напросто вульгарно, просто-напросто грубо; и хотя Свиттерс ценил сквернословие как своего рода расстановку акцентов в разговоре, как весьма эффективное средство эмфазы, он негодовал и возмущался, когда невежи и хамы использовали таковое как заменитель словарного запаса, юнцы – как заменитель бунта, а эстрадные комики – как заменитель остроумия.

Свиттерс всегда уповал, что, когда пробьет его час, он сымпровизирует что-нибудь если не глубокое, то хотя бы оригинальное, что-нибудь соответствующее ситуации столь специфической, – иначе говоря, какую-нибудь драматическую истину. А если ничего в голову не придет – если времени будет в обрез, а вдохновения и того меньше, – он поклялся, что заорет: «Bay!» – заключительный вопль дерзкого ликования.

Благородные устремления, ничего не скажешь. Однако ж, когда гадюка земли сомкнула челюсти, когда взорвалась внутренняя шаровая молния, когда он утратил всякую связь с миром и понесся по спирали в наэлектризованную тьму, он не завопил ни «Bay!», ни чего бы то ни было, хотя бы смутно напоминающее знаменитое последнее слово. А будь в кабинку его звездного корабля «Invacare» встроен «черный ящик», он бы записал такие последние слова Свиттерса, уносимого по спирали в пресловутую наэлектризованную тьму: «Стой, сукин сын!» Ужас как деклассированно; до чего неловко вышло-то!

Наэлектризованная тьма – потому что не инертная. И, строго говоря, не то чтобы темная. Или скорее она была темной – и не была. Эта тьма вела себя как свет. Или, может статься, это свет вел себя как тьма. Ему-то откуда знать? Ну, какой из него судья – его уносит туда по спирали, беспомощного, ничего не в силах изменить. Будь у Свиттерса время проанализировать свое состояние (а времени как раз и не было, ибо Свиттерс погрузился в транстемпоральность, где линейный карандаш анализа снабжен ластиками с обоих концов), он, пожалуй, описал бы его как интерфейс. Как интерфейс между тьмой и светом. Как едва заметную тоненькую трещинку между инь и янь. Как реальность между одновременно существующими тем и этим. Как цифру между нулем и единицей. Как движение по спирали.

И тут Свиттерс осознал, что однажды уже проходил этим путем. Коридоры Вечности. Вот только сейчас в пузе его не бурлили триптаминовые алкалоиды растительного происхождения. И не появились еще колбочки, похваляющиеся, что они здесь хозяева. Однако в так называемой дали мерцал слабый отблеск – что-то вроде свечения-в-конце-тоннеля, – и Свиттерса влекло туда.

– Нет! От ультрамодного опыта «клинического посмертия» я категорически отказываюсь! – донеслось как бы со стороны. – Подавайте мне настоящую энчиладу,[270] или я…

– Хе!

– Маэстра? Это ты? Ты в порядке?

Ответа не последовало. Его несло по спирали сквозь тоннель – все дальше и дальше. Или, может, тоннель спиралью закручивался сквозь него. Он – игрушечная лодочка в канаве или он – канава… и где тогда девушки-художницы? Отблеск все ближе. Или, может, это он все ближе к отблеску?… Оказалось, впереди вовсе не свет как таковой, а что-то скорее смахивающее на пульсирующую мембрану, воздушную, многоцветную, с красно-зелеными разводами. У мембраны не было второго «Я», не было двойника-перевертыша, и Свиттерс поневоле задумался, найдется ли в этой дихотомической пустоте хоть одна сингулярность. Аура Абсолюта? Продолговатый мозг мандалы? Непорочное Сердце, вдруг ставшее зримым? Гиперпространственный гимен? И тут ему послышался звук – не музыка сфер, нет, отнюдь; низкий, резкий, сдавленный шум, рывками процарапывающийся из мембраны, словно кто-то откашливался.

Вступая в полихроматический пульсар, Свиттерс со всей отчетливостью ощущал, что мембрана готовится заговорить с ним; что, подобно так называемым пророкам древности, он вот-вот услышит самый настоящий голос того, что люди зовут Богом. Свиттерс – отдадим должное фигуре речи! – весь превратился в слух.

Очередной спазм сухого, отрывистого потрескивания. И наконец – голос.

«Нар-роды мир-pa, р-расслабьтесь!»

Вот все, что он сказал.

Свечение, зашипев, погасло.

На смену ему пришло ничто.

Пришлите клоунов.

* * *

В это самое мгновение – или так ему показалось – Свиттерс вновь вернулся в пределы традиционного сознания. Он эти пределы сразу узнал – все болело просто адски. Кроме того, он почуял присутствие рекламы.

Предметы не то чтобы медленно обретали очертания. Свиттерс открыл глаза и – бац! – увидел все сразу, четко и резко: бледно-желтые стены, занавески цвета кьянти, глянцево поблескивающий желтый столик у изголовья (в Италии даже у больничных палат есть некий шик); рекламный плакат «Мальборо» в окне, Пиппи в новехонькой, с иголочки, современной, облегченной рясе; Домино в своем старом сирийском чадоре, со своей проникающей до мозга костей улыбкой, со своими круглыми щечками и неистребимой жизнерадостностью.

– Где я? – спросил Свиттерс. А в следующий миг застонал и крайне неосмотрительно хлопнул себя ладонью по ноющему лбу. – Беру вопрос назад, ну пожалуйста, – взмолился он. Потому что в общих чертах уже догадывался, где он, – и, что еще более важно, потому что вопрос прозвучал вопиюще предсказуемо. Что за клише!

– Ты вернулся к жизни, – сообщила Домино. Голос ее еще более чем обычно наводил на мысль об уютном урчании автофургончика с пончиками от Красного Креста, что уже заслышали в отдалении жертвы катастрофы.

– Куда-куда?

– К жизни. La vie.[271]

– А, точно. К жизни. К доброму старому шоу битья и скулежа. И к тебе, Домино! Ты в полном порядке! Дай тебе Боже здоровья! Этот подонок не… А что, собственно, произошло? Bonjour,[272] Пиппи. Или мне следовало бы сказать, сестра Пиппи. – Он указал на ее одеяние. – Вот так так – быстро ж вы управились! И долго я провалялся в отключке?

– Сегодня – десятый день.

Свиттерс так и взвился над постелью, едва не выдернув трубку внутривенного вливания.

– Десять дней? – ошеломленно повторил он.

Домино ласково уложила его обратно на подушку.

– Позавчера ты заговорил во сне. А за день до того у тебя дрогнули веки – и зашевелились пальцы ног. Доктора были уверены, что ты выкарабкаешься. Мы молились – о, как много молились.

– Но что?… – Свиттерс провел рукой по перевязанной голове. – В меня не стреляли, ведь верно? Это все табу.

Домино сочувственно улыбнулась.

– Ты потерял сознание, – пояснила она.

По словам Домино, произошло следующее.

Когда при виде пустого трона она замешкалась у входа в беседку, ей сообщили, что ленч, съеденный Его Святейшеством, Его Святейшеству на пользу не пошел, и по причине изжоги («вот уж воистину дыхание Сатаны») на встречу Папа прийти не сможет. Он шлет свои благословения и просит передать «пресловутый документ» его помощникам.