Борис Казанов - Роман о себе

• Название: Роман о себе
• Автор: Борис Казанов
• Жанр: Природа и животные

От издателя. "Роман о себе" - произведение большого мастера прозы. Оставляю читателям его содержание, скажу лишь о стиле, особой языковой материи, передающей обостренное, нервное состояние героя, фатально разлученного со своей Герцогиней (такое имя имеет Муза в романе) и водящего пером как бы не по листу бумаги, а прямо по живой натуре

---

Время гнало меня, дни сгорали, словно спички… Я был гол, как сокол: скоро 30, а что я создал? Или не понимал, что «Счастливчик» или «Наше море» почти на сто процентов объясняются материалом, который привез? Сыграло еще то, что среди зверобоев, в чью среду попал, я был принят не как обычный моряк, понадобившийся на минуту, а как товарищ, как брат, оказавшийся к тому же писателем, способным выводить философию на мелком месте, которая, оказывается, и в их жизни есть! Я испытал катарсис, содрал с себя Рясну, как коросту, вернулся к тому, каким и должен быть. В комнате, за столом, я был окружен своими людьми и сроднился с ними новой близостью. Нет, мне никак не обойтись без Садовода и Булатова, без Жоры Латура и Генки Дюжикова, Сережи Кауфмана, Саши Полудворянина, капитана Вершинина и Батька! Пусть до вас не дойдет моя книга и вы забудете обо мне, но ваши фамилии, словечки, поступки, ваши лица и портреты, ваши подруги с их настоящими именами и адресами, - все будет запротоколировано в форме рассказов и преподано миру на загляденье. Вы не ошиблись во мне, моряке, и не ошибетесь как в писаке! Не так уж велики великие писатели. Они велики для тех, кто сам мал.

А сейчас - рассказы. В сутки - рассказ!…

Глава 28. «Москальво» и другие рассказы

Эх, я уже простился с «Моржом»! - рассказами «Счастливчик» и «Наше море». Возле острова Малый Шантар «Морж» попал в ледоворот, его зажало льдами. Остроугольный ропак, дрейфовавший в отдалении, вдруг въехал подводной частью на глубоководное течение и пошел на таран беспомощной зверошхуны. Проломив острым краем борт «Моржа», застрял в трюмном отделении. «Морж» так и не сумел освободиться от застрявшего куска льдины. Мы скалывали лед пешнями и ломами. Оттаивая на солнце, ропак стекал на «Морж» ручьями, потом все замерзало, и это был конец. Команда ушла на ботах в поселок Спафарьево, там база, пункт отстоя зверобойных шхун. Шхуны приходили на базу сливать танкеру тюлений жир. На «Морже» осталось двое: капитан Вершинин и его нянька и раб - старпом Батек.

Ропак с «Моржом», постояв, двинулись в море, и след их затерялся там. Про Вершинина знали, что он, с парализованными ногами, хотел обрести покой на морском дне. Ну, а Батек, неужто сопровождал Вершинина? Я сделал такое предположение в «Последнем рейсе Моржа», хотя не ручаюсь, что так оно и было.

Я перешел на другую шхуну: «Крылатка». Взяли по рекомендации Вершинина и Батька. Получил бот, как и на «Морже». Стрелком и мотористом у меня были такие же, как я, молодые парни, Генка Дюжиков и Колька Помогаев, герои многих рассказов из «Осени на Шантарских островах». Был уже период затухания весенне-летнего промысла. Море менялось, лед стал более разреженный и не такой гибельный от подсовов. Порой, при сильных ветрах, сбивавших ледовые поля, мы натыкались на массы зверя. Но он стал очень пугливый и уже сходил на воду, чтоб заронить свое семя.

Тем не менее я там прошел настоящую проверку, как командир. Мы влипли в переделку, нас разыскивали трое суток. Вместе с нами еще был тульский инженер, испытатель новой винтовки. Он все время хотел застрелиться, мы и не обращали на него внимания. Выбрались сами из ледового плена, использовав попутный ветер, сшив паруса из одеял. Возвращение обернулось несчастьем для нас. Пока я писал в столовой отчет капитану, в каюте, оставшись один, внезапно, без всяких причин зарезался Колька Помогаев. Но я уже намного опередил события.

Не думал я, что мне так повезет на ребят. Старшина их, которого я сменил, был другим человеком. Уходя в отпуск, битый час переписывал на меня робу. Покрутит рубаху: что еще можно снять? Отрезал пуговицу, вытащил из шапки иголку с ниткой. Носки рваные преподнес, как подарок. Я слышал, что из-за него повесилась морячка на одном пароходе. Наверное, и отпуск летом получил за ее счет. Видел его на лихтере, в толпе уплывавших на материк. Сидел чистенький, завитой, что педераст, - и такие зверобои! Ну, а кэп «Крылатки» вообще не чета нашему Вершинину. Вершинина на руках несут, а он смотрит орлом. И даже такой, беспомощный, на руках Батька или в кресле своем движущемся, - и в морду может заехать, если что не по нем. А какая у Вершинина в каюте библиотека! А старинные компасы, хронометры, морские карты, которые Вершинин составил сам… Этот кэп, с «Крылатки», такой: по трапу спускается с папироской, глаза закрыты и кричит. Если глаза откроет, говорить не может. Он подозревал - и не без оснований - что всем хотелось передышки. Поэтому залезал на мачту и боты выглядывал: чем они занимаются? Зверя ищут или прохлаждаются? Увидел бот, закрыл глаза, начал орать - и упал с мачты. Дурака Бог бережет! Угодил на маленькую льдину, она самортизировала - только промок. Посидел, покряхтел, проперделся - и опять за свое.

Когда в рассказе «Москальво» я говорю о капитане, то имею в виду не его. Но там, в рассказе, есть боцман Саня, еще смешней капитана. У него одно слово: «Дай». Увидит ракеты, фальшвейеры, линь крученый, сапоги на ремнях, байковое белье, патроны, - что есть на боте, то ему дай! Ты куришь, он тянет руку, а - куда он воткнет папиросу, если уже курит? Это у него как условный рефлекс… В рассказ «Москальво», который подается от лица Генки Дюжикова, не вошел эпизод, как я стоял с Лизкой на песке, а боцман Саня нас засек. Светила луна, мы перед этим отмучились с Лизкой в «петушках», такие цветы есть фиолетовые на Сахалине. В них орды комарья, местных они не кусают. Лизка надела на меня свою юбку, чтоб выдержал эту казнь. Стоим, я в Лизкиной юбке, а тут идет боцман Саня. У всех поселковых женщин просил, никто ему не дал. Увидел меня в юбке, вылупил глаза. Вижу: сейчас у меня будет просить. Бутылка «виски» торчит у него из кармана. Я у Лизки достал грудь, говорю: «Подержись, а нам бутылка». Саня руку протянул, рука трясется, как у пьяницы. Лизка ему грудью по носу: «Проваливай, чего слюни распустил!» - А я: «Стой, бутылка наша».

Что и говорить: куда им до «Моржа»!

К тому времени лед разблокировал острова, они смотрелись, как полотна Рериха. Но как туда попасть? Капитан гнал в море боты, по разреженному льду он следовал за нами по пятам. Даже зверя стрелял со шхуны, что считалось позором на «Морже». Выйдет в белых перчатках, с винтовкой, что привез тульский инженер, и стреляет. В тумане мы умели определять, когда к нам подкрадывается «Крылатка». Генка Дюжиков стрелял прямо по ней. Все прятались на шхуне, когда входила в туман… Можно еще так: лечь на льдину, приложить к ней ухо - и услышишь работающий двигатель. Колька Помогаев с его нюхом мог точно сообщить, что готовят на ужин. Или сядешь с подветренной стороны ропака, откроешь рот и слушаешь, где шхуна идет, - аж челюсти сводит! Этим мы в море и занимались. Раз капитан подстрелил с «Крылатки» лахтака, - лежал рыжий на льдине, как куль соломы. Зверь оказался с застарелой раной, капитан съел его больную печень, заболел - и мы неделю погуляли на островах.

Подходя к островам, доступным с воды, не таким опасным и мрачным, как Курилы и Командоры, мы становились там хозяевами. Появлялись, чтоб прокричать этим плато, ручьям с форелью, долинам, заросшим шиповником и диким чесноком; медведям, уткам и горным козлам: трепещите! Мы ваши властелины. Больше всего пропадали на птичьих базарах, где Колька показывал свои качества как скалолаз. Залезать босиком просто, а спускаться? Я залез, чуть не плакал - снимите! Генка Дюжиков тоже рыдал из-за этого. Норы глубокие, что ангары; Колька туда забирался, спускал нам корзины с яйцами: крупные, белые, в черных крапинах, с красным желтком в половину яйца. Сырые есть нельзя из-за витаминов, только вареные, - яйца кайр и топорков, северных попугаев, черных, с желтыми косичками. Когда топорки летят, у них клювы красные блестят, что топоры отточенные. Они здорово клювами орудуют и плюются вонючей слюной. Кольку после базара всегда отсаживали от себя в сторону. Очень интересно они взлетают, разбегаясь по воде, топорки, - как самолеты по полосе.

Остров Ионы, целая колония птиц. В ясную погоду он - поднят миражом. У берега касатка нырнула, показав черную спину, и мерно погрузилась, вильнув плавником. Восход с радугами, две радуги повисли. В них растворились облака багровые, потом отклеились; стала видна длинная взлохмаченная непрерывная полоса облаков. Нет, это вовсе не облака, а стаи толкущихся, как комарье, птиц. Лежим на берегу, объевшись ягод, запекаем рыбу в золе. Море от нас скрыто намытой галечной косой. Я решил глянуть на море за ней. Было тихое, выглянул: е-мое! Зыбь пошла несусветная, сахалинская… Бежим к боту, все бросив, - уже не до смеха. Гребем, отдаляется бурый с зеленью берег, с полосой от скатывающейся речки. Вблизи он малоприметный, как если подходишь вплотную к картине. А отгребли, - удаляется, постепенно изменяясь. Восход приподнял его, сверху образовался купол синевы, по скатам волн полосы играют. Птицы возвращаются; сверху, как пролетают, осыпают нас пухом. Потешаемся над Колькой, которому топорок прокусил палец. Генка наказывает топорка отрублением головы. Я голову взял топорковую, а она смотрит, как смотрела, и клювом шевелит. Восход сузился, как щель в гирокомпасе, подходим к борту шхуны. Там повар, нос как у топорка. Говорит Генке: «Дочка привет тебе передавала». - «Мне что до этого?» - «Обрюхатил девку, а сейчас в кусты?» - смеется повар. Все выходят, смотрят, чем у нас поживиться. Мы привезли бот яиц.