Борис Казанов - Роман о себе

• Название: Роман о себе
• Автор: Борис Казанов
• Жанр: Природа и животные

От издателя. "Роман о себе" - произведение большого мастера прозы. Оставляю читателям его содержание, скажу лишь о стиле, особой языковой материи, передающей обостренное, нервное состояние героя, фатально разлученного со своей Герцогиней (такое имя имеет Муза в романе) и водящего пером как бы не по листу бумаги, а прямо по живой натуре

---

Вот мы идем, остров Рейнеке в четверти компаса, туман красноватый с отблеском солнца, которое в нем прячется. Вверху ясное небо, а вокруг - сумеречная мгла, и в ней, невысоко поднимаясь, целое стадо зверей на отдельных льдинах, то здесь, то там. Нельзя точно прицелиться: опытный, матерый зверь. Чего только мы в нем не находили: пули от винчестера, охотничью картечь, громадные дыры от разрывных пуль, - весь в рубцах, нож не берет. Пошли вертеть, плясать на зыби льдины, где-то «Морж» прошел призраком, я привычно его засек. В тумане так кажется, что лед со зверем скатывается с неба, но мы на разных высотах, зыбь неравномерная. Сделал выстрел, словно розу в тумане зажег, - зверь затих, а как подобрать тушу? Надо прыгать на эту льдину, прорисовывающуюся в тумане белой планетой. Уже собрался прыгать, а тут передо мной льдинка развалилась, я на нее и внимания не обращал. А между мной и той льдиной со зверем вылетает подсов в трехэтажный дом величиной, настоящий айсберг!… Кто бы подумал, что такая крошечная льдинка будет его под собой держать? Если солнце, то подсов виден по голубому подтеку в воде, а в тумане - как различишь?… Бог тебя спас… А тут розы над нами - откуда стреляют, кто? Оказывается, с другой шхуны, с «Воямполки», их бот подошел, приняв нас самих за зверей. Отошли за подсов, привязались, чтоб перекусить. Все отсырело, капли на ворсинках свитеров, на бородах, на ножах, руки в крови, лица закопчены от солярки, в патронном цинке оттаивают замерзшие консервы. Трумэн, сунув абгалтер, такой стальной крюк, в рану зверя, чтоб не испортить шкуру, подтягивает для разделки еще живую, громадную крылатку, черную с белыми кругами, как в норвежском свитере, с коровьей мордой и черными глазами, из которых катятся слезы, когда Трумэн возится в ней ножом, воркуя и поглаживая. Я отворачиваюсь, откатываю из трюма кровь; Сучок разливает из термоса чай, рассказывая, как в Сад-городе, под Владивостоком, одна женщина хотела из ручья напоить ребенка, а тот закапризничал, отказался пить: «Тогда я стал воду пить у бабы из ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску». - «Ну и что?» - спрашивает Садовод, его красивое лицо искажается гримасой суровой боли. - «Жара, бабочки летали: Я, как найдет на меня жара 25 числа, как бабочки залетают, всё мне тогда до ручки!” - «Неужто ровно по числу?» - удивляется Трумэн. А Садовод, перевернув цинк ногой, дает в морду Сучку, чтоб не рассказывал такое: «Я бы стрелял человека из нашего брата, который момент упускает на берегу!…»

Нет, это не пересказ «Нашего моря», а нечто дополняющее, схожее по картинам: Сам не знаю, почему я не воспользовался многими эпизодами летнего промысла во льдах, оставил их за бортом своей книги. Дрейфами, ночёвками на льдинах, выносами на кромку, где морские волны, врываясь в лёд, взмётывают в воздух тучи осколков, порой превращая в щепки утянутый льдами, оказавшийся поблизости бот. Только в «Счастливчике» я упомянул о таком явлении, как «подсовы”, когда видимая, стаявшая, обугленная на солнце льдина прячет под собой свою отделившуюся подводную часть, и от колебания, толчка, нарушения баланса она, разлетаясь в куски, выстреливает подсовом, - сколько ребят погибло от них! Пожалуй, я мог бы сочинить ещё 10-20 таких рассказов, как «Наше море», протоколируя до фразы из дневника. Но что-то толкало под руку: иди дальше! Успей хоть немного обо всём сказать. Это сейчас, заглянув в дневник с середины и удивившись: как пропустил! - я в какой-то ностальгии перечисляю события одного дня.

Но день ещё не кончился!

Оказалось, что «Морж», который все время мимо нас проходит, а я его засекаю по компасу и спокоен, вовсе не «Морж», а его ледовый мираж, созданный рефракцией… Вот это я опростоволосился! Садовод с Сучком посмеиваются надо мной. Допили чай, туман рассеялся, из него голубым яйцом вылупился свод неба. Все стало громадное, как собор, и такое ощущение, что стоишь в нем на коленях. Даже жутковато от мысли, что кто-то нас видит, видит, чем мы занимаемся. Вот и «Морж» - настоящий, не мираж. Скоро придем, закурим - там папиросы сбросили с вертолета. Нет, не дали подойти, повернули искать пропавший бот «Воямполки». Ищем тех зверобоев, которые чуть нас не постреляли, приняв за зверей. Теперь они сами во что-то влипли. Уже нам не до зверя, хотя он открыт, сидит на льдинах, чешется, у него зуд, на нас - ноль внимания. Возле берега туман уплотнился, стал черным, но это не туман, это лес, приподнятый рефракцией, - как плавает! Тепло, мы чувствуем: пахнут сосны. Остров Рейнеке, стоим на песке, ноги подгибаются: неужели мы стоим на земле? Вот нашли разбитый бот «Воямполки». Где они перевернулись, отчего? Может, час назад здесь льдины стояли, и они нарвались на вылетевший подсов? Когда подсов вылетает - как гром ударяет, а мы вроде слышали гром. Видим следы на песке, куда-то они поползли - туда, где черный плавающий лес. Если наглотались у берега воды, настоянной на водорослях, с песком, плывя в прибое, - можно не спешить: неживые… Связались с «Воямполкой», поставили вешку - нам хочется курить!… Повернули опять на «Морж», уже метель, снежный заряд, меня под локоть толкают: «Старшина, посмотри!» - а там бабочка летает в метели…

Или я не помню, как сочинял «Полынью»? Там все запрятано глубоко, голыми руками не возьмешь. Много значит каждое слово, поскольку надо объяснить невероятные вещи. Твое слово помечает стихию, улавливается ею, она тобой говорит… Ох, как нелегко! А то, что сейчас пишешь, как бы и не зависит от художественности, так как художественность здесь - простое выявление естества. Там, в «Полынье», под страшным прессом глубины, - слова, их расположение, запятые, тире, - это дыхание человека, воспроизведение ударов сердца, тайный знак прокравшейся жизни в слои неизвестного пространства, а здесь - свободное словоизвержение…

Круглые сутки я вертелся в словах, проносившихся в голове метеорами. Слова рождались даже во сне, оставляя в сознании фосфоресцирующие следы, как летучие рыбки в океане; забегали из других, еще ненаписанных рассказов, и, попадая на язык, начинали развиваться, пока я не спохватывался, что - черт знает, что творится! - зачем я сочиняю этот рассказ, до которого еще неизвестно когда доберусь? И все ж, при таком обильном и неуправляемом притоке слов, при складывании импульсивном, когда как бы все само получается, не все сразу выходило и воспринималось, как написанное. Уже созданный рассказ, «отдохнув» на столе, требовал возврата и переделки. Только «Счастливчик» написался сразу и весь, а с остальными приходилось возиться: менять акценты, вставлять детали в уже готовый пейзаж или же постигать смысл вычеркивания. Все это до тех пор, пока рассказ не набирал собственный вес, используя те ресурсы, которые я в него заложил.

Показав себя в обстановке, где не удержался бы ни дня, ни часа никто из знакомых мне литераторов, я отписывался сейчас за весь Союз писателей СССР, выкраивая время лишь на короткий сон. Одно только развлечение оставил себе: бег по утрам. Не выспавшись, как следует, выкурив полторы пачки дешевых сигарет, пробегал обязательные 8- 10 километров. Поначалу использовал бег для обдумывания новых вещей, прибегал едва ли не с готовым рассказом. Не следил за местностью, по которой бежал, за своим бегом, и потом ломал голову: пробежал эти километры или мне показалось? Выкладываясь за столом, я потерял ощущение физической усталости. Однако эмоционально не пережитый бег не давал никакой пользы. Я спохватывался: упустил восход солнца! Да и рассказ, как будто сочинившись, начинал упираться, не укладывался в строку, не желал, что ли, чтоб его загодя приготовляли, вроде бутерброда к завтраку. Ведь я только познавал азы писательской самодисциплины, давно и с безапелляционной жесткостью изложенные Эрнестом Хемингуэем. Я помнил, разумеется, что говорил Хемингуэй о технике рассказа, или о том, что, ложась спать, не надо утруждать себя обдумыванием. Надо только знать, о чем будешь писать завтра. Во всем остальном, как сказал Хемингуэй, рассказ сам о себе позаботится. Утром лишь останется его записать. Теперь я открывал всеобщность этих правил. Однако не мог побороть соблазна. Вскакивал по ночам, лихорадочно черкал без света - вот бы эту деталь не упустить! А утром даже не разбирал свои каракули. Ночное сознание, действуя на истощенные нервы, подманивало химерами. Приходишь в экстаз от чепухи. И этим лишаешь себя нормального отдыха.

Время гнало меня, дни сгорали, словно спички… Я был гол, как сокол: скоро 30, а что я создал? Или не понимал, что «Счастливчик» или «Наше море» почти на сто процентов объясняются материалом, который привез? Сыграло еще то, что среди зверобоев, в чью среду попал, я был принят не как обычный моряк, понадобившийся на минуту, а как товарищ, как брат, оказавшийся к тому же писателем, способным выводить философию на мелком месте, которая, оказывается, и в их жизни есть! Я испытал катарсис, содрал с себя Рясну, как коросту, вернулся к тому, каким и должен быть. В комнате, за столом, я был окружен своими людьми и сроднился с ними новой близостью. Нет, мне никак не обойтись без Садовода и Булатова, без Жоры Латура и Генки Дюжикова, Сережи Кауфмана, Саши Полудворянина, капитана Вершинина и Батька! Пусть до вас не дойдет моя книга и вы забудете обо мне, но ваши фамилии, словечки, поступки, ваши лица и портреты, ваши подруги с их настоящими именами и адресами, - все будет запротоколировано в форме рассказов и преподано миру на загляденье. Вы не ошиблись во мне, моряке, и не ошибетесь как в писаке! Не так уж велики великие писатели. Они велики для тех, кто сам мал.