Борис Казанов - Роман о себе

• Название: Роман о себе
• Автор: Борис Казанов
• Жанр: Природа и животные

От издателя. "Роман о себе" - произведение большого мастера прозы. Оставляю читателям его содержание, скажу лишь о стиле, особой языковой материи, передающей обостренное, нервное состояние героя, фатально разлученного со своей Герцогиней (такое имя имеет Муза в романе) и водящего пером как бы не по листу бумаги, а прямо по живой натуре

---

Пропускаю многие моменты, которые уже проливают на Счастливчика свет, поскольку Рассказчик их все равно не сможет заметить. Только когда на них натыкаются зверобои с других ботов и шкуры спасены, тогда успокоенный Рассказчик начинает догадываться, в какое положение попал Счастливчик: его намечают продать на стоянке в Холмске безобразной подметальщице мусора. Выгодность этой сделки объясняют зверобои один другому, как будто Счастливчик их раб… Наконец до Рассказчика нечто доходит, и он, решив было до этого не отдавать Счастливчику свитер, круто меняет свое решение: «А свитерок надо ему отдать, утопить, выбросить к чертям собачьим!» - то есть Рассказчик теперь будет со всеми заодно. Мне это слышать горько, я отворачиваюсь от них, чтоб дописать от себя еще одну строку: «А потом господь Бог врубил ночное освещение, и глупые бакланы потянулись к своим гнездам»…

Боюсь, уже заобъяснил «Счастливчика», пытаясь уследить за своей пробегающей рукой, которой водила моя Герцогиня… Рассказ развивался сам по себе, а я лишь на минутку его оставлял. Выбегал, как сумасшедший, во двор покурить и, куря, сгорал от нетерпения вернуться к столу. Прибегал, обмакивал ручку в чернила (я пишу только черными чернилами на плотной белой бумаге) и покрывал листы даже не буквами, а лишь подобием их: одни линии волнистые, где там какое слово? - и не успевал никак: слова обгоняли, какое-то извержение слов, целых фраз… Слова, нужные предельно, я доставал из бутылочки с чернилами. Доставал сверх необходимого; они не удерживались на кончике пера, разлетались, роились по комнате. Боясь их потерять, пытался записывать на черновых листочках, метя условным знаком; уже относился, как скупердяй, к каждому клочку, но этим лишь задерживал себя, - и так терял время на перекурах! Скорость письма, стремительно нарастая, уже исчерпывала пространство рассказа; проступило вдали, вырисовываясь, как на лакмусовой бумаге, окончание, покрываясь чудодейственным пеплом безвременно сгорающих слов, вел перо лишь по очертанию их, потянуло запашком: вдохновение агонизировало - господи, как успеть! - и все оборвалось внезапно на середине листа…

“Счастливчик”, я тебя написал!…

Написав «Счастливчика», я совершил личный подвиг. Сумел создать, избежав заимствований, свой первый самостоятельный и лучший рассказ. Более того: открыл героя, который стал мне, как ровня. Или мне было лучше? У Счастливчика отняли бот, а у меня перо, и я сделался таким же пропащим и беззащитным, как и он. А разве меня не спасали такие же диковинные случайности? Как я спасся в ночном океане, в сотнях миль от острова Пасхи, где все кишело от акул? Когда мы еще днем красили на ходу борт, вися на подвесках у самой воды, акулы, высовываясь, чуть не хватали нас за пятки. Ночью же их было не меньше, и ни одна акула меня не тронула… Может быть, что уже успел написать рассказ «Счастливчик»?

Критик Олег Михайлов, видя в «Счастливчике» модель всей книги, улавливает и особенность моего почерка: «постепенная, как бы силой одних событий, переоценка того, что, на первый взгляд, является недвусмысленным, ясным». Василь Быков, на которого еще буду ссылаться, тоже отдает дань этому рассказу: «Характеры Ваших героев вылеплены настолько выпукло, что можно только позавидовать. У Вас великолепное чувство образа. И есть еще что-то у Вас, что-то неуловимое в ритмике или в философии, что всегда отличает настоящий талант».

Вроде бы объяснял, почему начал книгу именно с этого рассказа. Я заменил Счастливчика на зверошхуне «Морж», а потом и на боте. Правда, был там старшиной, как описанный мной Бульбутенко. Я успел похвастаться, что ни в чем зверобоям не уступал, - ясно, это блеф. Меня б заткнул за пояс даже такой вот матрос, как Рассказчик, - в том случае, если б он посчитал меня за зверобоя, а я оказался на месте Счастливчика. Но я знал карту, компас, удачно засекал по румбам береговые ориентиры, а ночью читал по звездам дорогу на свою шхуну. Случалось, высказывал дельные суждения. Так что ко мне зверобои прислушивались. Даже порой гордились перед остальными, что с ними в боте писатель. Там я их мирил, используя законную власть.

В боте Счастливчика хорошо знали: и Садовод, и Сучок, и Трунин, пожиловатый зверобой, мы его звали - «Трумэн». По их словам, Счастливчик был каким-то дьяволом во плоти. Приводили случаи: выжил в Углегорске, в порту, когда при разгрузке обернулся СО (океанский сейнер) «Тукан». Он спал в каюте с завинченными иллюминатором и глухарем, все открутил и выплыл, протиснувшись в узкий иллюминатор, - один живой среди всплывавших трупов! Его со злости чуть не убили сами спасатели, вылавливавшие баграми захлебнувшихся… И всякие такие случаи. А то, что Счастливчика продали уродине-подметальщице в Холмино, венерической больной? Отвечали: с такой болезнью не пропускают в рейс. Вот от него и избавились!… Я изложил этот факт в «Последнем рейсе «Моржа». Описал там, что женщина, любившая Счастливчика, Фрося, когда погиб на боте ее муж, была нарочно оформлена хранительницей «Моржа», чтоб только не досталась Счастливчику. Притом с согласия разбитого параличом морского волка Вершинина, который вроде бы относился к Счастливчику, как к сыну. В том же «Последнем рейсе «Моржа» я описываю случку зверобоев с работницами засолочного пункта Якшино. Те и другие, истосковавшись по любой, хоть звериной ласке, сами не понимают, что творят. Один Счастливчик, чувствуя, что погибнет, думает не о похоти, а о продолжении рода. Договаривается с одной работницей, кореянкой Мэй, заплатив предварительно за услугу тысячу рублей - громадные по тем временам деньги! - но Мэй утаскивает на древесные опилки плотник, старший матрос. Тогда Фрося, уже «хранительница», которой, по зверобойному обычаю, вообще нельзя подходить к мужчине, отдается Счастливчику из жалости, проведав, но не сказав ему, что против него замышляют на «Морже». В тех объяснениях, что давали мне зверобои, злоба зачастую смешивалась с восхищением. Все зверобои сходились во мнении: если б Счастливчик не покончил с собой, его бы обязательно убили. Не было уже никаких сил терпеть.

Когда я писал о Счастливчике рассказ, я еще не задумывался о таких вещах, как философия ненависти. Просто высказал свое мнение: если человек прощается с собой в молодые годы, то вряд ли такого человека можно назвать «Счастливчиком». Разве что в переносном смысле, что и имел ввиду, выделив прозвище в название рассказа.

Мне крепко жаль, что я одешевил рассказ неудачной концовкой. Уже после приписал, будто Счастливчик спасал сезонников с загоревшегося парохода «Сергей Лазо»… Никого он не жалел, кроме зверей! В «Последнем рейсе «Моржа» он кладет на плаху себя, задумав помешать Вершинину уничтожить открытого ученым Белкиным нового вида тюленя. Игорь Жданов, уже в верстке, снял-таки одну строчку: Счастливчик, переживая за гибель Белкина, перестал быть мужчиной. В «сарафане» девки прямо лезут на стенку, его увидев, а Счастливчик так объясняет свое безразличие: «От мыслей… Я прямо замыслился весь». Эту строчку Жданов оставил, но ее пришлось укрепить реакцией Рассказчика: «Я никогда не слыхал, чтоб от мыслей такое было, и не поверил ему». Я еще скажу, как ужасно распорядилась судьба зверобойными шхунами, пролившими море звериной крови. Сейчас же останавливаю себя, чтоб двинуться еще к некоторым рассказам. Уже не буду в них вдаваться особо, раз у меня есть книга. Больше скажу о том, что с ними связано.

Глава 27. «Наше море»

Из «Счастливчика» я извлек принцип, которому уже не изменял: творчество - это праздник, игра, то есть - ничего серьезного. Тот, кто вовремя это понял, тот и создал. Я понял, осознал грандиозность момента: все, что создам сейчас, должно жить вечно. Нет ничего свободнее из того, что можешь пережить, и нет большего удовольствия в жизни, чем вымысел правды. Уж если ты попал в свою стихию, то единственное, что тебе может помешать, ограничить твою свободу, - это ты сам. Многие потерпели крушение, сочиняя не то, что хотели, быстро сделались профессионалами и заделались мудрецами. Меня тошнит от писаний профессиональных моряков и любых специалистов, пробавляющихся пером. Я ратую не за безграмотных профанов, а за то, чтоб не отвлекать себя на чудовищные объяснения. Надо доверяться воображению, которое само выстроит любую действительность. В том-то и суть, что ты, когда пишешь, никогда не должен знать, что вытворяет твоя правая рука, держащая перо. А читатель лишь тогда за тобой пойдет, если угадает за событиями, что ты сам боишься и жаждешь того, к чему его готовишь. Ведь мужество писателя - в силе изображения. Тогда те дни, что отсидел за столом, зачтутся по высшей мерке, как ботовые.

Вот мы идем, остров Рейнеке в четверти компаса, туман красноватый с отблеском солнца, которое в нем прячется. Вверху ясное небо, а вокруг - сумеречная мгла, и в ней, невысоко поднимаясь, целое стадо зверей на отдельных льдинах, то здесь, то там. Нельзя точно прицелиться: опытный, матерый зверь. Чего только мы в нем не находили: пули от винчестера, охотничью картечь, громадные дыры от разрывных пуль, - весь в рубцах, нож не берет. Пошли вертеть, плясать на зыби льдины, где-то «Морж» прошел призраком, я привычно его засек. В тумане так кажется, что лед со зверем скатывается с неба, но мы на разных высотах, зыбь неравномерная. Сделал выстрел, словно розу в тумане зажег, - зверь затих, а как подобрать тушу? Надо прыгать на эту льдину, прорисовывающуюся в тумане белой планетой. Уже собрался прыгать, а тут передо мной льдинка развалилась, я на нее и внимания не обращал. А между мной и той льдиной со зверем вылетает подсов в трехэтажный дом величиной, настоящий айсберг!… Кто бы подумал, что такая крошечная льдинка будет его под собой держать? Если солнце, то подсов виден по голубому подтеку в воде, а в тумане - как различишь?… Бог тебя спас… А тут розы над нами - откуда стреляют, кто? Оказывается, с другой шхуны, с «Воямполки», их бот подошел, приняв нас самих за зверей. Отошли за подсов, привязались, чтоб перекусить. Все отсырело, капли на ворсинках свитеров, на бородах, на ножах, руки в крови, лица закопчены от солярки, в патронном цинке оттаивают замерзшие консервы. Трумэн, сунув абгалтер, такой стальной крюк, в рану зверя, чтоб не испортить шкуру, подтягивает для разделки еще живую, громадную крылатку, черную с белыми кругами, как в норвежском свитере, с коровьей мордой и черными глазами, из которых катятся слезы, когда Трумэн возится в ней ножом, воркуя и поглаживая. Я отворачиваюсь, откатываю из трюма кровь; Сучок разливает из термоса чай, рассказывая, как в Сад-городе, под Владивостоком, одна женщина хотела из ручья напоить ребенка, а тот закапризничал, отказался пить: «Тогда я стал воду пить у бабы из ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску». - «Ну и что?» - спрашивает Садовод, его красивое лицо искажается гримасой суровой боли. - «Жара, бабочки летали: Я, как найдет на меня жара 25 числа, как бабочки залетают, всё мне тогда до ручки!” - «Неужто ровно по числу?» - удивляется Трумэн. А Садовод, перевернув цинк ногой, дает в морду Сучку, чтоб не рассказывал такое: «Я бы стрелял человека из нашего брата, который момент упускает на берегу!…»