Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

Как элемент гуманности, личностности рассматривает Достоев­ский любовь одного человека к другому. Не о любви мужчины и женщины здесь речь — тут возможно разное. А о любви че­ловека к человеку. «Он никого не любит» — такая характеристика человека у Достоевского отражает безличность. Способность любить людей бескорыстно — признак личности.

И это же показатель счастья человека? Здесь нельзя дать ни положительного, ни отрицательного ответа. Счастье как нравс­твенная ценность весьма сложное явление. Нет, как мне кажет­ся, какого-то единого, всеобщего критерия счастья. Можно най­ти какой-то критерий чести, совести и т. п., :но найти критерий счастья, видимо, нельзя. Ибо счастье у каждого свое. Оно отно­сительно.

Валковский «привык считать в миллионах счастье» [3, 240]. Трудолюбов, видимо, находит его в труде, хотя в трудовой де­ятельности он читателю не показан. Раскольников после убий­ства говорит, что если бы он убил оттого, что был голоден, то был бы счастлив. Итак, счастье в деньгах, в труде, в убийстве от голода и т. д.

Можно сказать, что все эти люди фактически несчастны. Ска­зать, конечно же, можно. Но это будет ложное суждение. Ибо никакое фактически к вопросу о счастье неприменимо. Каждый из этих людей вполне бы мог быть счастливым, осуществись их желания. И никому из них никто при этом не сможет доказать, что тот несчастен.

Когда мы говорим, что кто-то несчастен, то правы мы лишь в том, что сами мы в этой ситуации чувствовали бы себя несча­стными. И только. Нет какого-то общего для всех понимания сча­стья. Нет никакого «большого» и «малого» счастья, «личного» и «общественного» счастья, хотя некоторые наши этики и пытают­ся внедрить в сознание людей эти категории. Это, мягко говоря, нелепость. Еще большей нелепостью является мысль (мысль ли?), что люди, считающие себя несчастными, объективно все же сча­стливы, ибо у них нет лишь «малого», «личного» счастья, но есть «большое», «общественное» — возможность трудиться на благо будущего общества. А такая мысль была высказана даже на пленарном заседании одной из всесоюзных конференций по эти­ке, что говорит о степени ее распространенности. И она была выс­казана серьезно и серьезно воопринята. Во всяком случае сме­хом ее не встретили. А это уже тревожно.

Мне представляется, что никакого объективно в подходе к вопросу о счастье нет. Здесь лишь одно субъективно. Объективно лишь самое общее определение счастья. По-моему, счастье есть состояние человека при исполнении его желаний. Все. Больше ничего объективного нет. Все остальное зависит от субъекта. Лю­бой человек счастлив при исполнении его желаний. Мера сча­стья, степень счастья может быть различной и зависит от места желания выполненного среди других желаний человека. Сами желания зависят от степени личностности человека.

Так, алкоголик Мармеладов вполне счастлив в тот момент, когда он достает необходимое. И попробуйте ему доказать, что «объективно» он несчастен. Не выйдет. Он счастлив. Вполне. По­том он может почувствовать себя несчастным. Но потому толь­ко, что выпить — не единственное желание героя. И когда я ска­жу Мармеладову, что он несчастлив, то я выскажу фактически ту мысль, что сам я в такой ситуации счастливым себя не чув­ствовал бы.

Таким образом, счастливым может быть в принципе каждый. Его счастье зависит от условий внешних, но не в меньшей мере и от него самого: какие желания он имеет, В этом отношении прав Кириллов, когда он говорит, что человек счастлив, когда сам считает себя счастливым. Многое зависит от установки, от желаний. От того, каков он сам, этот человек. От степени его личностности.

Герои Достоевского, как правило, несчастны. Многие из них несчастны с точки зрения автора, многие и сами себя считают неочастными. «Ах, зачем, мы не все счастливы! Зачем, зачем!», — восклицает Наташа в «Униженных и оскорбленных». Значит, ее желания таковы, что удовлетворить их не так просто, и счастье ей испытать вряд ли придется.

Безличность, живущая ради «иметь», желания которой исчер­пываются обладанием чем-то материальным, и счастлива при обладании им. В черновых материалах к «Подростку», намечая образ героини, названной там Лиза, Достоевский пишет: «Иначе как в беспрерывном счастье не соглашается жить» [ЛН, 77, 114]. Или: «Лиза — полный беспорядок, не согласна жить без счастьях [ЛН, 77, 130]. Счастье для безличности — это тоже счастье. Не с точки зрения Достоевского оно может видеться как несчастье. То есть сам он при таком положении вещей счастливым себя не чувствовал бы. В «Дневнике писателя» он выражает свое отно­шение к такого рода счастью: «Нынче все с полным спокойстви­ем. Спокойны и, может быть, даже счастливы. Вряд ли кто дает себе отчет, всякий действует «просто», а это уже полное счастье» [1895, 10, 3]. Спокойствие не вообще, вообще-то жизнь беспокой­на. Спокойствие совести. Совесть успокоили. И живут. И счаст­ливы. Потому и счастливы, что успокоили.

В другом выпуске «Дневника писателя» проблема более кон­кретизирована: «Посмотрите, кто счастлив на свете и какие лю­ди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на живот­ных и ближе подходят под их тип по малому развитию их со­знания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить, спать, по человеческому, значить наживаться и грабить, а устраивать гнездо значит по преимуще­ству грабить» [1895, 10, 350].

Таких счастливых людей Достоевский, как видно из этого вы­сказывания, не считает даже за людей. Именно в силу их без­личности. Подобные люди, по Достоевскому, «задавлены лож­ною мыслию, что счастье заключается в материальном благо­состоянии, а не в обилии добрых чувств, присущих человеку» [ЛН, 83, 310]. Эта ложная мысль принимается людьми за истин­ную. Что опять-таки говорит о степени их личностности. То, при чем человек чувствует себя счастливым, многое дает для определе­ния степени личностности человека. Личность некоторых настолько ограничена, что только материальное делает их счастливыми. Эти люди способны ради своего счастья делать несчастными дру­гих. Таких Достоевский показал немало.

Но есть у него и иные герои. Люди, которые считают себя3 счастливыми тогда, когда они сделали что-то доброе для дру­гих. Эти тоже могут быть счастливы. Счастливы и тем, что соз­дают для себя неудобства, стремясь к добру для других.

Намечая главную идею «Преступления и наказания», пер­вым пунктом Достоевский выделяет следующее: «Нет счастья» в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житей­ским процессом, — есть такая великая радость, за которую мож­но заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием» [7, 154 — 155]. Это уже постановка проблемы счастья личностью.

Такой подход к счастью осознает однажды Версилов, поняв, что его задача сделать за свою жизнь счастливым практически: хотя бы одного человека. Он не сделал этого. Только лишь поду­мал. Зато тот человек, о котором он подумал, не мыслит инот юнимания счастья. Это мать Подростка. Ей с Версиловым очень трудно. Но она не может его оставить, ибо будет еще более не­счастна: «Куда я от него пойду, что он счастлив, что ли?» [10, 8,. 357]. Она может оставить человека лишь тогда, когда он счаст­лив. Иного подхода не признает. Это и есть личность. С ее точки зрения, счастлив жертвующий. Для людей такого рода нельзя строить свое счастье на несчастье других. Таких и имеет в виду Достоевский, когда он говорит: «Лучше верить тому, что счастье нельзя купить злодейством, чем чувствовать себя счастливым, зная, что допустил злодейство» [1895, 11, 53].

В конце своей жизни Достоевский размышляет об образе пуш­кинской Татьяны. И верность героини долгу он объясняет так: «А разве может человек основать свое счастье на несчастьи других?" Счастье не в одних только наслаждениях любви, айв высшей гармонии духа» [1895,11,462]. Писатель убежден, что человек, ес­ли он личность, не может поступить иначе. И далее — очень глубо­кое, хотя и длинное размышление: «Но какое же может быть сча­стье, если оно основано на чужом несчастьи? Позвольте, пред­ставьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с це­лью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимой немину­емо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо., мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и заму­чить, и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше зда~ ние! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом ус­ловии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых выстроили это здание, согласились бы сами «принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться наве­ки счастливыми? Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее высокой душой, с ее сердцем, столько пострадавшим? Нет: чистая русская душа решает вот так: «Пусть, пусть я одна лишусь счастья, пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого ста­рика, пусть, наконец, никто и никогда, и этот старик тоже, не уз­нают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть счастливою, за­губив другого!» [1895, 11, 462 — 463].