Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

Много примеров и беспокойной совести. Один из них — это уже упоминавшийся пример с русским солдатом Фомой Даниловым, поступки которого в плену никто, кроме его совести, судить не мог. Но совесть героя была самым строгим его судьей. И он поступил по совести. «И никакой кривды, никакого софизма с совестью: «Приму-де ислам для виду, соблазна не сделаю, никто ведь не увидит, потом отмолюсь1, жизнь велика, в церковь пожертвую, доб­рых дел наделаю». Ничего этого не было, честность изумитель­ная, первоначальная, стихийная. Нет, господа, вряд ли мы так поступили бы» [1895, 11, 16]. Здесь бессовестности людей из сло­ев далеко не низших противопоставляется глубокая совесть чело­века из народа. Его никто из своих не видел, но он поступил так, как надо.

Никто не видел и преступления Раскольникова, да и прямых улик против него не было. Достоевский не случайно так обставил «эксперимент» героя. Он хотел показать роль совести в жизни лю­дей. Кто увел героя в острог? Не только страх. И не столько страх. Увела совесть. В иные моменты герой пытался усыпить ее разу­мом. Но совесть его выше разума. Она стала настолько растрево­женной, что всякий путь, кроме как в острог, исключался. Да и в остроге совесть не дает Раскольникову покоя. И наказание со сто­роны собственной совести куда страшнее наказания со стороны официозности. Разум Раскольникова пытается реабилитировать его. Совесть мешает этому. «Поздно, пора. Я сейчас иду преда­вать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя» [6, 399]. Раскольников говорил это искренне. Он не знает. В силу ума не знает. Его ведет совесть, которая никогда в нем накрепко не за­сыпала, было лишь ее помутнение. И наличие совести в герое спо­собствует тому, что читатель как-то невольно лучше настроен к убийце Раскольникову, чем, положим, к никого не убившему Лу­жину.

Проблему уснувшей и разбуженной совести поднимает Досто­евский в «Сне смешного человека». Есть эта проблема в «Идиоте», «Подростке», «Бесах», «Братьях Карамазовых». В последнем ро­мане интересны мысли черта о совести. Он убежден, что раньше люди боялись мук ада. Теперь говорят о муках совести. «Ну и кто же выиграл, выиграли одни бессовестные, потому что ж ему за угрызения совести, когда и совести-то нет вовсе. Зато пострадали люди порядочные, у которых, еще оставалась совесть и честь... То-то вот реформы-то на неприготовленную-то почву, да еще списан­ные с чужих учреждений — один только вред! Древний огонек-то лучше бы» [10, 10, 172].

Черт не верит в совесть людей и уповает на «древний ого­нек» — на наказание внешнее, физическое. Он прав, если принять за правильные его исходные посылки. Он исходит из безличности, из ориентации человека на «иметь». При такой установке, конеч­но, эти люди выиграют при отсутствии наказания внешнего. Про­играют совестливые. И мысли черта логически не опровергнешь.

Достоевский и не стремится к логическому опровержению. Он просто исходит из иной посылки: главное для человека — «быть», главное — личность. При такой установке-личности не проиграли, проиграла безличность.

В «Дневнике писателя», касаясь проблем частных, Достоевский высказал интересную, общего порядка мысль: «Позорное и пороч­ное несет само в себе смерть, и рано ли поздно ли, способно каз­нить себя» [1895, 11, 115]. Это уже было ответом, высказанным будущему черту. Черту, который говорил (в передаче Ивана): «Со­весть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По при­вычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги» [10, 10, 184]. Но не стал черт богом. Он казнил себя. Черт — это часть Ивана. Ивана, совестью винов­ного в убийстве отца. Иван не смог «отвыкнуть» от совести. Она погубила усыпляющий ее ум Ивана. Последний сходит с ума. Сделка с совестью оказалась совсем не выгодной. Это в последнем романе Достоевского. Но мысль прошла не только через «Братьев Карамазовых». Она общая, сквозная, кардинальная: совесть как показатель и составная часть личности в конечном счете всегда выгодна. Но, конечно, выгоду по-разному понимают личность и безличность.

Показателем совести является нравственная ответственность человека.

Человек живет в обществе. Робинзонов в мире мало. У обще­ства есть свои интересы, у человека — свои. Хорошо это или плохо, но интересы эти не всегда совпадают, а чаще всего вообще не сов­падают. И общество вынуждено регламентировать права и обя­занности людей. При этом как человек, так и общество имеют (или должны иметь) определенную ответственность.

Есть ответственность юридическая, закрепленная в законах и обеспеченная всей силой государства. Но законы не могут охва­тить всех случаев жизни. Наряду с юридической существует от­ветственность нравственная, силою государственных институтов не обеспеченная.

Оставив в стороне ответственность юридическую, я остановлюсь на нравственной. Незакрепленность ее в законах говорит о ее от­носительной необязательности.

Можно ли в таком случае требовать от человека, имеющего личность, этой ответственности? Люди отвечают лишь за те по­ступки, которые они могли совершать или не совершать. То есть вопрос упирается в свободу выбора. Есть ли выбор у человека, свободен ли человек?

Если человек не свободен, если его поступки жестко детерми­нированы чем-то внешним (среда) или внутренним (бессознатель­ное), то за свои поступки человек не несет нравственной ответст­венности. Если человек свободен, то он и ответственен. Спор по проблеме старый. В основном он шел о зависимости или незави­симости человека от внешней среды. Я этой проблемы уже касал­ся, а потому здесь остановлюсь очень кратко, применительно к проблеме нравственной ответственности.

Достоевский, как известно, признавал роль среды в формиро­вании личности и детерминации ее поступков. Но он не признавал роль среды абсолютной. С его точки зрения, среда оставляет место для выбора. И выбор есть всегда. А следовательно, есть и нравст­венная ответственность.

Достоевский ставит своих героев перед выбором. Экзамен на нравственную ответственность держат Раскольников, Подросток, Версилов. И не только они.

Разные герои по-разному относятся к нравственной ответствен­ности. Немало таких, кто не чувствует никакой ответственности. Таков Ламберт, готовый ради «лишних» денег на все, таковы «бе­сы». Предел нравственной безответственности — Смерядков, даже уходя из жизни, не раскрывший своего преступления.

Конечно, большинство нравственно безответственных людей не задумывалось над теорией среды, да и не знало ее. Они безлично­сти и просто жили так, как им подсказывала их утроба. Но аб­солютизация роли средыкак бы подводит теоретическую базу под такую жизнь. За это и отрицает такую абсолютизацию Достоев­ский: «Ведь эдак мало-помалу придем к заключению, что и вовсе нет преступлений, а во всем «среда виновата». Дойдем до того, по клубку, что преступление сочтем долгом, благородным протестом против «среды». «Так как общество гадко устроено, то в таком обществе нельзя ужиться без протеста и преступлений». «Так как общество гадко устроено, то нельзя из него выбиться без ножа в руках». Ведь вот что говорит учение о среде в противоположность христианству, которое, вполне признавая давление среды и провоз­гласившее милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нрав- ственным долгом человеку борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается. Делая человека ответст­венным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общест­венном, учение о среде доводит человека до совершенной безлич ности, до совершенного освобождения его от всякого нравственно­го личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мер­зейшего рабства, какое только можно вообразить» [1895, 9, 180]. Эта мысль против абсолютизации роли среды была высказана в «Дневнике писателя» 1873 года.

Сложность, острота и актуальность проблемы нравственной от­ветственности заставляли писателя возвращаться к ней неодно­кратно. В «Дневнике писателя» 1877 года, касаясь частного вопро­са о российском суде, Достоевский говорит о свободе выбора и нравственной ответственности. «Выходит, что преступление как бы не признается преступлением вовсе, обществу, напротив, как бы возвещается, да еще судом же, что совсем, дескать, и нет престу­пления, что преступление, видите ли, есть только болезнь, проис­ходящая от ненормального состояния общества, — мысль до ге­ниальности верная в иных частных применениях и в известных разрядах явлений, но совершенно ошибочная в применении к це­лому обществу, ибо тут есть некоторая черта, которую невозмож­но переступить, иначе пришлось бы совершенно обезличить чело­века, отнять у него всякую самость и жизнь, приравнять его к пу­шинке, зависящей от первого ветра, одним словом, возвестить как бы какую-то новую природу человека, теперь только что открытую какой-то новой наукой» [1895, 10, 338].