Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

и высшая мысль? Это слово, эту мысль (без которых не может жить человечество) весьма часто произносят в первый раз люди бедные, незаметные, не имеющие никакого значения, и даже весь­ма часто гонимые, умирающие в гонении и неизвестности. Но мысль, но произнесенное ими слово не умирают и никогда не ис­чезают бесследно, никогда не могут исчезнуть, лишь бы только раз были произнесены, — и это даже поразительно в человечест­ве. В следующем же поколении или через два-три десятка лет мысль гения уже охватывает все и всех, увлекает все и всех, —  и выходит, что торжествуют не миллионы людей и не материаль­ные силы, по-видимому столь страшные и незыблемые, не деньги, не меч, не могущество, а незаметная в начале мысль, и часто ка­кого-нибудь, по-видимому, ничтожнейшего из людей» [1895, 10, 423].

Велик, способен быть учителем человек, в обществе незамет­ный, должностей больших не занимающий, более того, человек гонимый. Незаметен он, однако, не в силу незаметности стиля своего мышления, а в силу своей скромности, а также неспособ­ности общества за внешним видеть внутреннее.

Достоевский не считает, что учителем может быть лишь чело­век, имеющий большие возможности для широкого поля деятель­ности. Нет. Лучший может проявить свои качества в любом мес­те. «Поверьте, что быть примером хорошего даже и в малом рай­оне действия — страшно полезно, потому что влияет на десятки и сотни людей. Твердое желание не лгать и правдиво жить смутит легкомыслие людей, Вас всегда окружающих, и повлияет на них. Вот Вам и подвиг» [П, 4, 13]. Эту мысль Достоевский высказал в одном письме. Мысль очень верная, и отмежевание личности от должности здесь весьма убедительно показано.

В записной тетради по поводу лучших людей есть очень яркие слова: «Не сильные лучше, а честные» [ЛН, 83, 552]. Очень пра­вильное понимание лучших. Далее Достоевский говорит: «Лучшие люди познаются высшим нравственным развитием и высшим нрав­ственным влиянием» [ЛН, 83, 555]. В сущности, эти тезисы про­явились в специально посвященном лучшим людям разделе од­ного из выпусков «Дневника писателя». Здесь автор говорит: «В сущности, эти идеалы, эти «лучшие люди» ясны и видны с пер­вого взгляда: «лучший человек», по представлению народному, — это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работу на дело Божие, любит прав­ду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жерт­вуя жизнью» [1895, 10, 370].

Идеалом, учителем может быть только благородный человек. Лишь такие люди способны оказать благотворное влияние на об­щество, на своих учеников. Истинные учителя — это люди с каче­ствами Мышкина. Князя можно представить на любом месте в обществе, на любой должности. Никакая должность не испортит его личности, никакую должность не испортит он сам. Отпечаток своей личности он оставит на всем, к чему прикоснется. Это и есть, по Достоевскому, истинный учитель. Учитель — это человек высокой нравственной ответственности.

Учитель должен видеть дальше других, знать больше других. Это элементарно. Невежда в роли учителя — явление в действи­тельности не редкое, но аномальное. Примером аномалии учителя, в узком смысле этого слова, являются у Достоевского наводнив­шие Россию французские гувернеры, педагоги, которые учили, «ровно ничего не зная ни из какой науки» [1895, 9, 15]. Эти слова применимы и к учителям в широком смысле этого слова. Процесс воспитания зависит от уровня знаний ученика и учителя. Необхо­дима разница уровней. Но практика показывает и учителей с бо­лее низким уровнем,чем ученики.

Близким к идеалу учителя Достоевский считал Зосиму, заме­тив, что его изображение в романе «не только как идеал справед­ливо, но и как действительность справедливо» [П, 4, 91]. Отно­сительно последнего Достоевский вряд ли был уверен. Ибо в дей­ствительности было больше смердяковых, чем зосим. А подменять действительность идеалом вряд ли следует. Действительность, стремящаяся к идеалу, а тем более с идеалом отождествленная, несет большую ответственность за судьбу идеала. Отождествлен­ная с ним преждевременно, без всяких оснований, она унижает идеал, обесценивает его, снимает его с того пьедестала, который был виден издалека. Учитель, провозглашающий достижение иде­ала при фактической его недосягаемости в данное время, делает плохую услугу и идеалу и действительности.

Потеря идеалов для человека чувствительна. «Версилов раз говорил, что Отелло не для того убил Дездемону, а потом убил себя, что ревновал, а потому, что у,него отняли его идеал...» [10, 8, 284]. Это мысль ищущего идеал Подростка.

Ученикам нужен идеал. Учитель должен его иметь. Но не дол­жен смешивать идеал с действительностью.

Проповедь лжи или правды — важный аспект сути учителя. Истинный учитель не будет проповедовать того, во что он сам не верит. Он провозглашает лишь те идеалы, в которые верует. Ему чужда ложь, какие бы блага земные она ни сулила.

Однако, по сути своей, убеждения учителя могут быть и лож­ными. Хотя сам он и не видит этой ложности. В этом трагедия учителя и его учеников.

Учитель может ошибаться, но не может лгать. Лжеучитель лжет вполне сознательно. Он не верит в провозглашаемые идеалы, но их провозглашение для него выгодно. Для успокоения своей совести иной из таких лжеучителей пытается заставить себя ве­рить в проповедуемое, применяя открытый Пирсом метод упорст­ва как метод закрепления верования.

Если лжеучитель не может внедрить в учеников проповедуемые им идеалы в силу их явно видимой ложности, то он прибегает к другому пирсовскому методу — методу авторитета. Идеал насаж­дается силой. Учитель пользуется тем обстоятельством, что уче­ник не может прямо и открыто опровергнуть его взгляды в силу табу, наложенного на это возможное опровержение. Возникает любопытная ситуация, когда лгут и учитель и ученик, и каждый из них знает, что другой лжет, и каждый знает, что другой знает о его лжи. Учитель тем самым развращает ученика и способству­ет искоренению его личности. Таким образом у Достоевского дей­ствовал Петр Верховенский, вместивший в себя все признаки лжеучителя.

Есть учителя, не уверенные в том, что они провозглашают. Но не уверенные и в обратном. Они проповедуют и одновременно задают себе вопрос: «Да уж не врешь ли ты, братец?» «А между тем горячатся за эти убеждения до ярости и иногда вовсе не по­тому, чтоб хотели обманывать людей» [1895, 9, 21]. Достоевский говорит, что таким образом они пробуют убедить себя. И продол­жает: «Вот что значит полюбить идею снаружи, из одного к ней пристрастия, не доказав себе (и даже боясь доказывать), верна она или нет? А кто знает, ведь может и правда, что иные всю жизнь горячатся даже с пеною у рта, убеждая других, единст­венно, чтоб самим убедиться, да так и умирают неубежденные» [1895, 9, 21].

Эти, снаружи полюбившие идею, есть учителя-дураки. Они боятся разувериться в идее. А потому не хотят задумываться. Лишь изредка у них вопрос: а уж не врешь ли ты, братец? — этим и исчерпываются все сомнения.

Есть, однако, и не задающие вопроса. Ибо «братец» прекрас­но знает, что врет. Но врать продолжает — выгодно.

Но есть и такие, кто искренне ищет истину и сопоставляет идеал с действительностью. Такими у Достоевского были Рас­кольников, Иван Карамазов.

Один из учителей у Достоевского — Николай Ставрогин. В ро­мане Ставрогин не теоретизирует, учителем себя не считает. Он почти не действует. Но является центральной фигурой романа. Действовать ему и не надо. Он раздал свои идеи и действия раз­ным людям. Определенно, из Ставрогина вышли два героя, и от­части — третий. За кадром романа произошло растроение Став­рогина. Он отдал себя, свои духовные поиски Шатову, Кирилло­ву, Верховенскому.

Какое-то время назад Ставрогин одновременно двум верящим в него людям проповедовал две противоположные теории. Шато­ву — религию, Кириллову — атеизм. На Петрушу он, видимо, по­влиял не теорией, а практикой своей жизни, которую он вел по принципу «все позволено». Отчасти и через теорию — писал устав.

Три человека пошли тремя путями: Шатов — к поиску бога, Кириллов — к человекобогу через самосовершенствование, Верховенский — к человекобргу через насилие над другими. Шатов, Ки­риллов, Верховенский вместе взятые — это Ставрогин. Учитель, раздавший себя троим. Потому-то он и есть узел романа. Три по­движные стороны духовного мира Ставрогина застыли, окостене­ли в трех героях. То, что для Ставрогина было одним из вариан­тов пути, для каждого из них единственный вариант. , Кириллов прошел свой путь до конца. Шатову не дали пройти до конца, хотя сам он был настроен на это. Петр Верховенский — в пути. И совсем не случайно Ставрогина призывают «поднять знамя». Каждый свое. Кроме Кириллова, ибо по его теории лишь он сам может нести свое знамя.

Не случайно Кириллов и Шатов говорят почти дословно о роли; Ставрогина в их жизни. «Вспомните, что вы значили в моей жиз­ни, Ставрогин» [10, 189] — это слова Кириллова. А через две страницы — слова Шатова: «... вы так много значили в моей жизни» [10, 191]. И каждый удивляется, видя связь Ставрогина с другими. Шатов, например, удивлен, что Ставрогин имеет отно­шение к обществу Петра Верховенского, ибо он знает Ставрогина с иной стороны и боготворит его. «Я не могу вас вырвать из моего сердца» [10, 202], — говорит он Николаю Всеволодовичу. И Ша­това можно понять. Ибо Ставрогин повернул его жизненный путь. Шатов поверил в проповедь учителя и сошел с пути человекобожества, пошатнулся в другую сторону.