Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Ева и Фритьоф)

• Название: Книга об отце (Ева и Фритьоф)
• Автор: Лив Нансен-Хейер
• Издательство: Гидрометеоиздат
• Жанр: История
• Год: 1986

Эта книга — история жизни знаменитого полярного исследователя и выдающе­гося общественного деятеля фритьофа Нансена. В первой части книги читатель найдет рассказ о детских и юношеских годах Нансена, о путешествиях и экспедициях, принесших ему всемирную известность как ученому, об истории любви Евы и Фритьофа, которую они пронесли через всю свою жизнь. Вторая часть посвящена гуманистической деятельности Нансена в период первой мировой войны и последующего десятилетия. Советскому читателю особенно интересно будет узнать о самоотверженной помощи Нансена голодающему Поволжью.

В  основу   книги   положены   богатейший   архивный   материал,   письма,  дневники Нансена. 1-е изд. книги — 1971. Для широкого круга читателей.

---

Здесь было сильное вдольбереговое течение, так что прихо­дилось быть осторожными и выжидать смены приливов, чтобы избежать встречного течения. Море кишело моржами. И плыть поодиночке  путешественники  не  рисковали.  Запас   мяса  значительно уменьшился, и, воспользовавшись удобным случаем, они застрелили пару молодых моржей. Но матери не хотели бросать убитых детенышей. Жалобно плача, как люди, они подталкивали перед собой мертвых моржат и вместе с ними исчезали в глубине. Нансен отыскал другую стаю, и, наученные неудачей, на этот раз они застрелили и самку.

Чтобы продвигаться побыстрее, они решили плыть поодиночке, но пробираться между моржами было и нелегко, и небезопасно. Однажды у самого борта каяка Нансена внезапно вынырнул огромный секач. Секач стал бить клыками по каяку и пытался его опрокинуть. Нансен ударил его веслом по голове, но морж и ухом не повел. От следующего удара клыков каяк чуть не опрокинулся. Нансен схватился было за ружье, но тут морж скрылся так же быстро, как и появился. И вовремя: в каяк начала просачиваться вода, и если бы Нансен не успел доплыть до льдины, то лодка пошла бы ко дну.

17 июня они снова достигли суши, и утром Нансен отправился разведать местность. Над ним проносились стаи кайр, и слабый ветер доносил до него птичий гомон. Это была пустынная земля, покрытая огромными ледниками, дремлющая под покровом тума­нов во всйм своем арктическом величии. По ней еще не ступала нога человека.

И вдруг среди этого птичьего шума и гама ему послышался совершенно другой звук. Он походил на лай собаки. Но звук этот исчез. Должно быть, почудилось, решил Нансен. Он прошел еще немного. И опять тот же звук. Сначала короткое тявканье, а затем заливистый лай.

Сомнений не было. Нансен побежал к Юхансену, тот еще не вылезал из спального мешка.

Собаки? Здесь? Уж не бредит ли Нансен?

Что бы ни говорил Юхансен, а Нансен пойдет и посмотрит, вот только перекусит немного.

Гам чистиков и кайр да резкие крики моевок — вот все, что он слышал, когда после завтрака снова вышел на разведку. Видно, все-таки он ошибся. Они считали, что находятся на Земле Джиллеса. Не может быть и речи о встрече с людьми так далеко на севере. Но что это? Свежие следы на снегу. Не лисьи и не волчьи, без сомнения. Нансен пошел по следу. И вдруг снова собачий лай, более отчетливый, чем в тот раз. Теперь-то он был совершенно уверен, что не ошибся.

Вдруг ему показалось, что слышен и человеческий голос. Сердце забилось.

Голос человека означал дом и все, что связано с домом.

Он перемахивал через торосы и ледяные глыбы так быстро, как только позволяли лыжи, останавливаясь лишь для того, чтобы прислушаться.

Далеко впереди темнела движущаяся точка. Собака! А чуть впереди — другая точка. Она тоже двигалась, медленней первой. Человек?

Нансен снова прислушался, услыхал обрывки английских слов, человек что-то говорил собаке. Уж не Джексон[87] ли это? Они встречались когда-то, и, помнится, мистер Джексон собирался снарядить экспедицию на север.

Они  сошлись.  Нансен узнал человека — это был Джексон.

Нансен приподнял шапку. „How do you do?" — „How do you do?"

Обменявшись приветствиями,  они пожали друг другу руки.

«Над нами море тумана, скрывающее нас от всего мира, под нами дрейфующий лед, рядом с нами земля, где только лед и ледники. С одной стороны — цивилизованный европеец в клетча­том английском костюме, высоких резиновых сапогах, гладко вы­бритый, причесанный, вымытый душистым мылом, запах которого быстро уловило обостренное чутье дикаря.

С другой стороны — дикарь, одетый в лохмотья, черный от жира и копоти, с длинными нечесаными космами, со спускающейся по грудь бородой; светлая кожа его неразличима под толстым слоем, против которого оказались бессильны и теплая вода, и мох, и лишайник, и, наконец, даже нож».

Мистер Джексон: „I am damned glad to see you".

Нансен: „Thank you. So am I".— „Have you a ship here?" — „No, my ship is not here".— „How many are there of you?" — „I have one companion on the ice edge"[88].

Пауза.

Нансен думал, что мистер Джексон узнал его, несмотря на ди­карское обличие. Разговаривая, они немного прошли вперед. Нан­сен что-то сказал, как вдруг Джексон резко остановился:

„Aren't you Nansen?" — „Yes, I am".— „By Jove! I am glad to see you![89].

Джексон схватил руку Нансена, сжал ее, потряс, лицо его сияло от счастья. Он начал спрашивать о «Фраме». Нансен рас­сказал все как было и добавил, что он ожидает возвращения корабля в августе.

Еще рукопожатие.

„I congratulate you most heartily! You have made a good trip of it and I am awfully glad to be the first person to congratulate you on your return".[90]

Первый вопрос Нансена был о доме, о Еве. Джексон сказал, что два года назад, когда он выезжал, все было благополучно.

Второй вопрос был о Норвегии и об ее внешней политике. Но тут Джексон ничего не мог сказать, и Нансен решил, что это хороший признак.

С английским гостеприимством Джексон пригласил обоих норвежцев в дом, где якобы «сколько угодно места». Джексон ожи­дал здесь корабль «Виндворд», который, как он заверил их, до­ставит обоих в Норвегию. «Сколько угодно места» оказалось несколькими квадратными метрами пола, не занятыми членами его экспедиции. «Но если у человека большое сердце, то и в доме у него всегда найдется место».

Дрожащими от волнения руками вскрывал Нансен письма двухлетней давности, доставленные сюда экспедицией.

«Новости были только хорошие. Удивительный покой осенил мою душу».

Не верилось, что можно снять с себя грязные лохмотья, вы­мыться с мылом, постричься, сбрить бороду и стать вполне циви­лизованным человеком, если это возможно сделать в один миг.

А еда!

«До чего же это вкусные вещи, оказывается,— хлеб, молоко, кофе, сахар и все то, без чего мы хотя и научились обходиться за эти долгие месяцы, но все же скучали».

Но, несмотря на все лишения, по их весу нельзя было сказать, что они умирали с голоду. Нансен весил девяносто два кило­грамма, на десять больше, чем на «Фраме», Юхансен — семь­десят пять, он поправился на шесть килограммов.

«Вот что значит питаться одним только мясом и салом в усло­виях арктического климата! Это не соответствует прежним взглядам».

Хозяева сделали все, чтобы они забыли лишения этой зимы, но, хотя они чувствовали себя великолепно, все же с нетер­пением ожидали корабль, который, по словам Джексона, должен был прийти «со дня на день». Чтобы скоротать время, они заня­лись охотой. Птиц было достаточно, а на мысе Флора водились медведи.

Остров оказался интересным и в геологическом отношении. И Нансен не мог упустить такую возможность. В одиночку или с врачом и геологом экспедиции Кётлицем Нансен провел ряд исследований и сделал интересные наблюдения.

Но где же корабль?

Нансен уже стал подумывать, не лучше ли пешком отправиться к Шпицбергену, пока не поздно. Он сожалел, что не сделал этого сразу.

X. А В ЭТО ВРЕМЯ В ГОТХОБЕ

Пожалуй, картина, которую рисовал себе мой отец, сидя в хи­жине на Земле Франца-Иосифа, была не так уж далека от истины. Ему представлялась мама, склонившаяся у лампы над шитьем в Готхобе, рядом с ней — маленькая светловолосая девочка, играющая с куклой. И ему казалось, что он видел, как мама уронила на шитье слезинку.

Я уверена, что у мамы часто бывали такие минуты, когда ее одолевали страхи и тоска. Но она им не поддавалась.

Людям, которые плохо знали маму, казалось даже, что она чрезвычайно весела и беззаботна. В ее положении женщине, хотя бы ради приличия, следовало бы держаться посерьезнее, считали они. Те, кто был ближе к ней, думали, что своей жизнерадост­ностью она хочет оградить себя от любопытства людей, не желая, чтобы они по ее лицу догадались об ее отчаянии. И мало кто знал ее настолько, чтобы понять, что жизнерадостность и искренность просто в ее характере. Близкие друзья это понимали. Они знали, что независимый характер сложился у нее еще в отрочестве и что — как бы ни были трудны годы ожидания и неизвестности — она выдержит это испытание. После смерти моей матери про­фессор Герхард Гран[91] писал Бьёрнсону о том впечатлении, какое производила на него Ева. С особой теплотой говорил он об ее живости и  силе  воли,  за  которые  он перед  ней  преклонялся.

«...Сперва на лице ее появлялась неуверенность, присущая бли­зоруким людям, зато какой добротой и приветливостью озарялось оно, как только она разглядит, кто перед нею. Она принадлежала к тем очень редкостным людям (среди женщин их и того меньше), которым не пришлось разочаровываться в детской вере, и это дало ей ту языческую невинность и свободу совести, которая про­изводила на всех такое же освежающее впечатление, как глоток воды. Такая гордость, такое бесстрашие, такая полная свобода от всяческих болезненных фантазий! Смех ее вспыхивал быстро, такой свежий, здоровый, такой заразительный, открывая белые крепкие зубы. Быть может, ее натуре и не хватало задушев­ности, но это совершенно искупалось ее добродушием. Не знаю, глубока ли она была — мне ни разу не удавалось проникнуть дальше самой поверхности,— зато от этой видимой глазу свер­кающей поверхности так и веяло солоноватой освежающей прохладой».