Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

• Название: Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

В последнем романе английского писателя Э. Бульвер-Литтона (1803–1873 гг.) "Кенелм Чиллингли" сочетаются романтика и критический реализм.

Это история молодого человека середины XIX столетия: мыслящего, благородного, сознающего свое бессилие и душевно терзающегося. А. М. Горький видел в герое этого романа человека, в высшей степени симптоматичного для своей эпохи.

---

На тропинке им попадалось мало прохожих: почтенная пожилая чета вероятно, пастор с женой; девочка лет четырнадцати, ведущая за руку семилетнего мальчика; двое влюбленных — очевидно, влюбленных, по крайней мере на взгляд Тома Боулза, ибо, взглянув, как они проходили мимо, не обращая на него внимания, он вздрогнул и изменился в лице. Даже после того, как они прошли, на лице Тома все еще застыло выражение страдания, губы его были крепко сжаты и углы их мрачно опущены.

В эту минуту к ним с коротким, быстрым лаем бросился шпиц с острым носом и настороженными ушами. Подбежав к Кенелму, собака перестала лаять, обнюхала, его брюки и завиляла хвостом.

— Клянусь священными музами, — вскричал Кенелм, — это та самая собака, которая носит оловянный поднос. Где твой хозяин?

Собака как будто бы поняла вопрос, потому что повернула голову, и Кенелм увидел под липой, вдали от тропинки, человека с альбомом в руках, очевидно, занятого рисованием.

— Пойдемте, — оказал Кенелм Тому, — я узнал знакомого. Он вам понравится.

Том в эту минуту не желал заводить новых знакомств, но все же покорно пошел за Кенелмом.

ГЛАВА IX

— Видите, нам суждено было встретиться опять! — оказал Кенелм, растянувшись на траве возле странствующего певца и знаком предложив Тому сделать то же самое. — Но вы, кроме стихотворчества, занимаетесь еще и рисованием? Копируете то, что называете природой?

— То, что называю природой, — да, иногда.

— А не находите ли вы в рисовании, так же как и в стихотворчестве, ту истину, о которой я прожужжал вам уши, хотя вы и не очень охотно меня слушали, а именно — что у природы нет голоса, кроме того, который человек влагает в нее, сообразно своему складу души? Я готов держать пари, что этюд, который вы теперь набрасываете, скорее попытка воплотить вашу собственную мысль, чем изобразить то, что представляется взору каждого наблюдателя. Позвольте мне судить самому.

Он наклонился над альбомом. Тому, кто сам не художник и не знаток в этом деле, чаете трудно судить, рукой ли профессионального художника или просто любителя набросан этюд. Кенелм не был ни художником, ни знатоком, но карандашный рисунок показался ему таким, какого можно ожидать от всякого человека с верным глазом, взявшего несколько уроков у хорошего учителя рисования. Для него, однако, этого рисунка было достаточно, чтобы он мог послужить иллюстрацией к его теории.

— Я был прав! — закричал он с торжеством. — С этой высоты открывается, на мой взгляд, великолепный вид — на город, на луга, на реку. А гармонию всего создает солнечный закат. Он, как позолота, соединяет враждующие между собою цвета и смягчает их соединение. Но я совсем не вижу этого в вашем этюде. То, что я вижу, для меня полная загадка.

— Вид, о котором вы говорите, — сказал певец, — без сомнения, очень хорош, но его должен рисовать Тернер[117] или Клод[118]. Моего дарования недостаточно для изображения такого ландшафта.

— Я, собственно говоря, вижу в вашем этюде только одну фигуру девочки.

— Тсс! Вот она стоит. Не спугните ее, подождите, пока я положу последний штрих.

Кенелм напряг зрение и увидел вдали девочку, которая подбрасывала что-то вверх — он не мог различить, что именно, — и подхватывала предмет на лету. Она стояла на самом краю пригорка, позади нее розовые облака окружали заходящее солнце; внизу в смутных очертаниях расстилался большой город. В этюде эти очертания казались еще более расплывчатыми — они были обозначены лишь несколькими смелыми штрихами, но фигурка и лицо были набросаны смело. В окружавшем ее уединении была какая-то невыразимая прелесть, а в ее веселой игре и обращенных ввысь глазах — глубина спокойного наслаждения.

— Но на таком расстоянии, — сказал Кенелм, когда художник убрал карандаш, полюбовался рисунком, молча закрыл альбом и обернулся к Кенелму с приветливой улыбкой, — но на таком расстоянии как вы можете разглядеть лицо девочки? Как вы могли увидеть, что предмет, который она подбрасывала и ловила, — мячик, сделанный из цветов? Вы знаете эту девочку?

— До сегодняшнего вечера я никогда ее не видел. Но пока я сидел здесь, она бродила около меня одна, плела венки из полевых цветов, собранных вон у той изгороди близ большой дороги, и все время напевала какую-то милую детскую песенку. Вполне понятно, что, услыхав ее пение, я заинтересовался, и когда она подошла ко мне поближе, заговорил с ней. Мы подружились. Девочка сказала, что она сирота и живет у старика, дальнего ее родственника, занимающегося мелочной торговлей. Их дом расположен в многолюдном переулке в самом центре города. Старик очень добр к ней, и так как старость и нездоровье удерживают его дома, он отпускает девочку летом по воскресеньям гулять в поле. У нее нет подружек-сверстниц. Она сказала, что не любит соседских девочек, а единственная, которая ей нравилась в школе, — дочь каких-то важных людей, и ей не позволяют играть с моей маленькой приятельницей. Поэтому она уходит одна и говорит, что кроме солнца и цветов ей ничего не нужно.

— Том, слышите? Вы ведь будете жить в Ласкомбе. Отыщите эту странную девочку и будьте ей другом, сделайте это для меня, Том!

Вместо ответа Том молча положил свою широкую ладонь на руку Кенелма, а сам пристально посмотрел на певца. Тому был приятен его голос и черты лица, и он подошел по траве к нему.

— Пока девочка разговаривала со мной, — продолжал певец, — я машинально взял из ее рук гирлянды и, не думая о том, что делаю, свернул их в виде мячика. Она увидела это и, вместо того чтобы, как я того заслуживал, рассердиться на меня за то, что я испортил ее красивые гирлянды, пришла в восторг от новой игрушки. Она побежала с мячиком, весело подкидывая его, взобралась на этот пригорок, а я начал свой этюд.

— Личико, которое вы нарисовали, очаровательно. Это действительно похоже на нее?

— Нет, только отчасти. Рисуя, я думал о другом лице. Словом, это один из тех эскизов, которые мы называем фантазией. Когда я встретил этого ребенка, я как раз собрался выразить свою мысль другим путем — с помощью стихов.

— Услышим мы их?

— Боюсь, если это не наскучит вам, то наскучит вашему другу.

— Я уверен в обратном. Том, вы поете?

— Прежде пел, — робко произнес Том и понурил голову. — Мне хотелось бы послушать, этого джентльмена.

— Но я только сейчас сочинил эти стихи и пока не могу положить их на мелодию, но запомнил их настолько, чтобы прочесть.

Певец помолчал, как бы собираясь с мыслями, а потом нежным, звучным голосом и с той чистотой произношения, которая отличала его, когда он читал или пел, прочел стихи, внося в свое исполнение такую трогательность и разнообразие, которых нельзя было бы уловить, ограничившись только их прочтением.

Цветочница на перекрестке

На углу меж грязных лондонских домов,
Бледная девчушка летом и в морозы
Предлагает робко свой запас цветов:
Старикам — фиалки, юным девам — розы.

Не нужны фиалки,
Не нужны и розы,
Не до них прохожим:
Лондон — город прозы.

Этот слишком грустен, слишком весел тот.
У того — теплица, тот — с дырой в кармане.
А цветы живые видишь круглый год,
Для таких покупок часто нет желанья.

Выручка плохая:
Не продашь в морозы
Старикам — фиалки,
Юным девам — розы.

Когда поэт кончил, он не замолчал, ожидая одобрения, и не потупил скромно глаза, как это делают многие читающие свои произведения, но, ставя свое искусство гораздо выше, чем его слушатели, торопливо продолжал с некоторым унынием:

— Я с большим огорчением вижу, что мне лучше удаются этюды, чем стихи. Можете ли вы, — обратился он к Кенелму, — хотя бы понять, что я хочу сказать этими стихами?

Кенелм. Вы понимаете, Том?

Том (шепотом). Нет.

Кенелм. Я полагаю, что в своей «Цветочнице» наш друг творил не поэзию вообще, но поэзию свою собственную, вовсе непохожую на ту, которая теперь в моде. Однако я толкую этот образ шире и под цветочницей понимаю символ подлинной истины или красоты, за которую, живя искусственной жизнью тесных улиц, мы в суете не успеваем заплатить даже пенни.

— Понимайте как хотите, — сказал певец, улыбаясь и вздыхая, — но я не выразил словами и половины того, что было у меня в мыслях, и так удачно, как это получилось у меня в альбоме.

— А-а! Каким же образом? — спросил Кенелм.

— Воплощение моей мысли, которое я хотел дать в этюде, — подразумевайте под этим поэзию и называйте как хотите, — не связано с одиночеством на перекрестке двух улиц — девочка стоит на зеленом холме, а город, этот хаос зданий, расстилается внизу, и, не заботясь о деньгах и прохожих, она играет сорванными цветами, бросает их к небу и следит за ними глазами.