Лесли Блюм - Все себя дурно ведут

• Название: Все себя дурно ведут
• Автор: Лесли Блюм
• Жанр: Биографии

Лесли М. М. Блум – признанный журналист и автор бестселлеров New York Times. В настоящее время Блум специализируется на историях об историко-культурных достижениях и задокументировала основополагающие моменты в карьере Джексона Поллока, Трумэна Капоте и Эрнеста Хемингуэя, среди других великих людей. 7 июня 2016 года компания Eamon Dolan Books / Houghton Mifflin Harcourt выпустила новую книгу Блум «Все себя дурно ведут: правдивая история за шедевром Хемингуэя», чтобы отпраздновать 90-ю годовщину выпуска романа «И восходит солнце» в 1926 году. Книга стала бестселлером вскоре после ее публикации. «Все себя дурно ведут» – первая книга, рассказывающая полную историю самого раннего опубликованного романа Хемингуэя и того, как он привел его к международной известности. Она отобрала бесчисленные письма, интервью, эссе, давно ушедшие из печати мемуары, архивы и опросила десятки потомков прототипов персонажей, которые сыграли важную роль в воплощении в жизнь романа «И восходит солнце» – включая членов семьи и друзей Хемингуэя, – оракула джазовой эпохи Ф. Скотта Фицджеральда, грозного редактора Максвелла Перкинса, юмориста Дональда Огдена Стюарта и многих других. В глубине души все ведут себя дурно – это история о том, как Хемингуэй стал Хемингуэем.

---

Хемингуэй даже не пытался скрыть своих мучений от парижских друзей. Его письма во Францию становились все отчаяннее. Он умолял Паунда писать ему. «В ваших силах спасти жизнь человеку», – уверял он[251]. (Паунд, который якобы «ненавидел все американское», относился к канадской авантюре Хемингуэя с легким пренебрежением; его письма из Парижа были с издевкой адресованы в «банку помидоров» – «Tomato, Can.»)[252]. Более того, Хемингуэй страдал оттого, что внезапно остановился в творческом развитии; одному коллеге он пожаловался, что пребывание в Торонто уже отняло у него десять лет литературной жизни[253].

Напряжение между Хемингуэем и Хайндмаршем вплотную приблизилось к взрывоопасному состоянию, когда редактор отправил журналиста на задание в Нью-Йорк прямо перед тем, как у Хэдли должны были начаться роды. И действительно, их сын родился 10 октября, пока Хемингуэй находился в отъезде. Хемингуэй сразу вернулся и поспешил к жене. Хайндмарш в свою очередь объявил выговор Хемингуэю за то, что тот направился к жене, не занеся прежде материал в редакцию. Хэдли сочувствовала мужу: она опасалась, что новая работа «убьет моего Тайни, если мы задержимся здесь надолго», как писала она подруге[254]. Хемингуэй злился, что жене пришлось «мучаться в одиночку» и клялся Эзре Паунду, что впредь все задания для Хайндмарша будет выполнять «с полнейшим презрением и ненавистью»[255].

Хемингуэй и Хэдли назвали своего семифунтового младенца Джон Хэдли Никанор Хемингуэй[256]. В письмах Хемингуэй шутливо отмечал внешнее сходство ребенка с королем Испании. Хэдли объяснила свекрови, что Джон Хэдли – один из журналистских псевдонимов Хемингуэя. «Поскольку он содержит и мое имя, – добавляла она, – сын на самом деле назван в честь нас обоих»[257]. Имя Никанор досталось ему в память об испанском матадоре Никаноре Виляльте, которого супруги видели в Памплоне прошлым летом. Вскоре у ребенка появились и прозвища. Родители звали его Бамби – это прозвище, придуманное Хэдли, свидетельствовало о том, что он пухленький. Крестные мальчика, Гертруда Стайн и Алиса Токлас, звали его Годди[258].

Своим друзьям Хемингуэй и Хэдли рассказывали, как растет Бамби, с типичными для молодых родителей восторгом и гордостью, но Хэдли признавалась, что у них тяжело на сердце «как раз в то время, когда мы должны быть счастливы»[259]. Хемингуэй жаловался на рези в желудке, нервное переутомление и бессонницу[260]. Их жизнь в Канаде превратилась в кошмарный сон наяву, писал он Стайн и Токлас. И добавлял, что впервые в жизни понял, как человека можно довести до самоубийства.

Но по некоторым признакам, боевой дух Хемингуэя не погас, просто был временно подавлен. «Я еще доберусь до ваших полок», – заверял он Сильвию Бич[261]. Хемингуэй написал несколько энергичных статей о корриде и нашел время для пары-тройки злобных очерков, изображавших его коллег, о которых в письмах к Бич он говорил, что «все они дерьмо». У одного из этих коллег, писал он, «в голове все ссохлось, как в вагине старой шлюхи»[262].

Хемингуэй даже подумывал написать роман-реванш, высмеяв Хайндмарша, и озаглавить его «Зятёк». Насколько он продвинулся в этой работе, неизвестно; похоже, он быстро отказался от своей затеи и объявил одному коллеге, что писателю не следует посвящать роман тому, кто вызывает у него отвращение, поскольку враждебность искажает зрение[263].

Однако никакими способами ему не удавалось отвлечься от ежедневной изнурительной рутины. И вскоре было принято решение бросить все: не только пост в «Star», но и журналистику в целом. Не будет больше внештатной работы, последних сроков сдачи материала, заманчивых дальних поездок по заданию газеты. И он сможет только писать – писать по-настоящему. Хемингуэй и Хэдли принялись планировать бегство обратно во Францию, которая внезапно стала казаться им домом. Рассылали письма друзьям с Левого берега, упрашивая помочь им подыскать квартиру и вновь обосноваться в городе. В выборе жилья они не станут «слишком привередничать», обещала Хэдли Сильвии Бич; они просто рассчитывают как-нибудь пристроиться, чтобы «видеть свет в Париже»[264].

Этот переезд приобрел оттенок побега из тюрьмы. Поскольку Хемингуэи расторгли договор аренды незаконно, им пришлось просить друзей втайне вывезти их вещи из квартиры. Трансатлантический лайнер «Антония» отплыл во Францию из Нью-Йорка в середине января 1924 года, и Хемингуэи, теперь уже втроем, находились у него на борту.

Теперь Хемингуэй официально стал публикуемым писателем, отставным журналистом и самому себе хозяином. До тех пор, пока его художественная проза не начала приносить доход, семья могла рассчитывать лишь на трастовый фонд Хэдли. Вскоре им предстояло узнать, что такое бедность, однако материальные лишения не шли ни в какое сравнение с душевными страданиями, через которые они прошли. Год выдался бурным, полным испытаний и переживаний. Но как и в случае с «великим ограблением поезда» и «внезапной» беременностью Хэдли, вскоре стало ясно, что у побега из Канады есть и оборотная сторона. Как позднее заметил Морли Каллахан, «если бы не Хайндмарш, Хемингуэй остался бы в Торонто на весь год», и событий, заложивших фундамент для его первого настоящего романа, а не дилетантской попытки и не мстительной сатиры, могло бы вообще не произойти[265].

Глава 4 Пусть нарастает напряжение

Вероятно, у супругов Хемингуэй имелось особое качество – находить в Париже квартиры непременно над шумными и сомнительными заведениями, расположенными на первом этаже. Но на сей раз вместо игры на аккордеоне и топота в дансинге они были вынуждены слушать визг и хрипы пилы: их новая квартира в доме 113 по улице Нотр-Дам-де-Шан находилась над складом пиломатериалов и лесопилкой, где делали дверные и оконные рамы. Каждый день лесопилка начинала работу в семь часов утра, во дворе дома было полно рабочих и собак.

Перспектива жить надо всей этой какофонией привела бы других людей в отчаяние, но Хемингуэи ухитрились окружить обстоятельства, в каких очутились, романтическим флером. В квартире слышится лишь «негромкое жужжание», уверяла Хэдли мать Хемингуэя, зато снизу долетает чудесный аромат свежераспиленной древесины[266].

Зудевшая пила в сочетании с воплями новорожденного часто гнали Хемингуэя из квартиры на время работы. Он зачастил в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас и свирепствовал, охраняя свою территорию. Ежедневно Хемингуэй, по сути, устраивал себе рабочий кабинет за одним из мраморных столиков кафе, вооружившись карандашами, точилкой и стопками французских школьных тетрадей.

«Мраморная столешница, аромат cafe crèmes, запах утренней влажной уборки и удача – вот и все, что тебе было надо», – заявлял он[267]. Все перечисленное – и конский каштан с кроличьей лапкой как талисманы на удачу. Писатель с легкостью мог просиживать в кафе часами. «Никто бы не выставил вас вон и не сказал: „Если хотите остаться здесь, закажите еще что-нибудь“», – вспоминал поэт и экспат Арчибальд Маклиш. – «Так во Франции не делается»[268]. Подобные кафе были подарком судьбы для тех, кто нуждался в уединенном рабочем кабинете, но не обладал необходимыми средствами.

Неглупые знакомые быстро сообразили: от Хемингуэя лучше держаться подальше, когда он сидит на террасе «Клозери» и строчит карандашом по бумаге. Позднее он шутил, что на время работы превращается в «слепую свинью»[269]. Хорошо еще, что «Клозери» не успели облюбовать те же толпы экспатов, которые постоянно осаждали «Дом» и «Ротонду». Но к сожалению, оба этих кафе располагались на том же бульваре неподалеку, и Хемингуэю порой приходилось считаться с теми, кому не хватило мест в двух других. Большинство людей сочло бы подобные вторжения «профессиональным риском», сопряженным с работой в кафе, однако Хемингуэй воспринимал как враждебный акт любую попытку отвлечь его, которая «пакостила» его работе. С теми, кто мешает работе, нужно быть «беспощадным», всякий, кто прервет написание лаконичной и ритмичной фразы, может рассчитывать на приветствие вроде: «Какая нелегкая тебя принесла, сукин сын?»[270]

Это были отнюдь не праздные выходы в свет. Хемингуэй чувствовал, как нарастает напряжение. Он твердо решил посвятить писательству все свое время, работа просто обязана была принести прибыль как можно скорее, а сочиненных им текстов насчитывалось пока слишком мало. В Париже, как и в новостной редакции «Toronto Star», стиль Хемингуэя никого не оставлял равнодушным. Одни считали его произведения «великолепными», другие «брезгливо морщились», вспоминал писатель Малькольм Каули. Так или иначе, он сделался чем-то вроде младшего божества на Олимпе[271]. Поддержку ему оказывали правильно выбранные люди, Хемингуэй был честолюбивым.

Какими бы многообещающими и захватывающими для посвященных ни были его тонкие книжечки, изданные Робертом Макэлмоном и Биллом Бердом, они практически не укрепили материальное положение Хемингуэев, которые едва сводили концы с концами теперь, когда ко всему прочему прибавились расходы на ребенка. Парижские книги Хемингуэя не произвели фурора и среди крупных американских издателей и критиков. «В наше время» вышел в свет в марте 1924 года; Берд планировал издать эту книгу тиражом 300 экземпляров, но примерно треть тиража оказалась испорченной, а это означало, что для продажи пригодно лишь 170 экземпляров[272]. (Справедливости ради следует отметить, что Берд первым признал: книгоиздательство для него лишь хобби). То есть теперь у Хемингуэя было две изготовленные практически кустарным способом книги общим тиражом 470 экземпляров – мало по любым меркам, особенно для того, кто всеми силами стремится к коммерческому успеху. Лишь немногие критики в Штатах заметили появление этих книг. Критик из нью-йоркской «Herald Tribune» счел обе книги в целом вторичными с редкими проблесками оригинальности, что, вероятно, было хуже, чем если бы он всецело игнорировал их.