Илья Ратьковский - Дзержинский. От «Астронома» до «Железного Феликса»

• Название: Дзержинский. От «Астронома» до «Железного Феликса»
• Автор: Илья Ратьковский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-906979-74-2

Когда восемнадцатилетний Феликс Дзержинский в 1895 году примкнул к революционному движению, то в качестве подпольной клички выбрал псевдоним «Астроном». Когда он умер в 1926 году, то друзья и враги уважительно называли его «Железным Феликсом».

Для одних он был создавшим ВЧК «первочекистом» и организатором Красного террора. Для других «аскетичным рыцарем революции», который реанимировал экономику России после Первой мировой и Гражданской войн, боролся с коррупцией и беспризорностью. Кем же он был на самом деле? И в честь кого были названы 1342 городских объекта России, площади, улицы, проспекты и переулки?

---

12 мая 1902 г. Дзержинского отправили в Верхоленск с партией заключенных (44 человека). Дорога предполагалась продолжительной, до полутора месяцев, так как до Вилюйска предстояло проехать еще 4 тысячи верст. Дзержинский надеялся, что ему дадут возможность немного подлечиться в Якутске, так как здоровье его вновь ухудшилось[378]. Так же он намеревался использовать свою болезнь для подготовки побега.

Первоначально путь проходил на телегах и пешим порядком. Маршрут пролегал от Александровского централа до Качуга,[379] пристани Лены, где ссыльные должны были пересесть на паузки[380] и далее плыть по течению три тысячи верст до Якутска. К этому времени количество человек в этапе сократилось за счет поселенных вдоль линии железной дороги. Например, Церетели остался недалеко от Иркутска. Первоначально настроение было восторженное: из Александровского ехали с песнями и красным знаменем, которое находилось у Дзержинского. Постепенно настроение ухудшилось. «Была весна, но по утрам в кадке с водою плавали куски льда, и было холодно. Этапные избы были мрачны. Грязь была такая, что, уронив пятачок на пол, мы теряли его безвозвратно: такой слой жидкой грязи лежал на полу избы. Спали все вместе, мужчины и женщины, на общих нарах, не раздеваясь, конечно. Таких тюрем до Качуга, если не ошибаюсь, было пять»[381].

Дзержинский часто подсаживался к Чулкову на телегу и, слыша чей-то, казавшийся ему несодержательным разговор, шептал последнему на ухо свою любимую ироническую присказку «люблю красноречие и буржуазию». Чулков вспоминал: «Дзержинского я запомнил. Он был тогда стройным, худощавым, гибким. Несмотря на революционную непримиримость и решительность, было в нем что-то польско-женственное и, пожалуй, что-то сентиментальное. Он, кажется, сам это чувствовал и стыдился и боялся этого в себе. Он и Сладкопевцев казались мне характернейшими людьми революции, как я ее тогда понимал. В двух моих рассказах, напечатанных задолго до нашей революции, – «На этапах» и «Пустыня» – я зарисовал типы «подвижников» революции. Я имел тогда в виду Сладкопевцева и Дзержинского»[382].

На одном из первых этапов жандармы привезли еще одного арестованного. «Это был В. Е. Попов, прославившийся впоследствии своими корреспонденциями о Спиридоновой, о карательных отрядах и пр., журналист, известный под псевдонимом Владимирова. Он работал тогда как инженер и занимал в Москве видный пост. Он ехал с большим комфортом – с какими-то коврами, самоварами, несессерами, чуть ли не со специальными курортными нарядами, угощал нас ликерами и вообще нарушил своею особою наш арестантский стиль… Два жандарма, которые привезли Попова из Иркутска, послужили поводом для нашего третьего бунта. Дело было в том, что у нас готовился побег. Собирались бежать Дзержинский, Сладкопевцев и Скрыпник. Дзержинский и Сладкопевцев отложили свой побег до Верхоленска, а Скрыпник спешил осуществить свой план. Конвойные нисколько этому не мешали; жандармы, напротив, были зорки и опасны. И вот мы предъявили требование об удалении жандармов, которые, мол, напрасно нас раздражают. Не все были посвящены в план побега. Многие настаивали на удалении жандармов от избытка бунтарских чувств и настроений. Тогда выяснилось, что из Иркутска пришла бумага к нашему конвойному офицеру, на этот раз вовсе не двусмысленная, в коей рекомендовалось расстрелять партию, ежели она будет вести себя по-прежнему, то есть не считаясь ни с какими правилами сибирских этапов. Очевидно, у начальства лопнуло, наконец, терпение, и оно решило не церемониться со строптивыми арестантами. На одном из этапов была сходка, где мы решали вопрос о том, настаивать или нет на требовании нашем. В избе было мрачно, тускло горела коптящая лампочка. Настроение было подавленное. Все чувствовали, что дело идет на сей раз о жизни и смерти. Решено было, однако, не сдаваться и не уступать. Офицер терпеливо ждал конца сходки. Мы сообщили ему наше решение, поразившее его, по-видимому. Мы не знали, что будет. Солдаты стояли вокруг с винтовками и, кажется, тоже чувствовали, что дело принимает серьезный оборот. Тогда добродушный офицер, подумав, приказал жандармам следовать на каком-то почтенном расстоянии, чуть ли не десяти верст, что никак не могло помешать побегу. На это мы, разумеется, согласились. И Скрыпник благополучно бежал. Две ночи мы клали чучело на нары, и конвойные, пересчитывая арестантов, не замечали побега. А когда побег выяснился наконец, офицер наш запил горькую и на паузках уже ехал всю дорогу мертвецки пьяный. Моя жена догнала меня на пароходе, и я должен был получить разрешение на присоединение ее к партии, и вот страж наш долго не мог понять моего заявления, а когда сообразил, в чем дело, защелкал шпорами, не будучи в силах подняться с постели, выражая, очевидно, свое почтение к даме и согласие на присоединение ее к партии. Я по крайней мере так это понял, и жена моя села на паузок. Хороший был человек офицер. Его судили военным судом, но мы своими показаниями выручили его как-то, и он не пропал: служил впоследствии благополучно на железной дороге.

Где-то недалеко от Качуга встретила нас колония политических. Бронштейн-Троцкий опередил товарищей. Его я увидел первого. Он шел один, махая фуражкой и крича приветствия…»[383]. Л. Д. Троцкий, тогда еще не носивший своего известного партийного псевдонима, встретивший партию ссыльных с Дзержинским на пересылке в Качуге в 1902 г., также оставил воспоминание об этом событии: «Весной, когда по Лене прошел лед, Дзержинский перед посадкой на паузок в Качуге, вечером у костра читал на память свою поэму на польском языке. Большинство слушателей не понимало поэмы. Но насквозь понятно было в свете костра одухотворенное лицо юноши, в котором не было ничего расплывчатого, незавершенного, бесформенного. Человек из одного куска, одухотворенный одной идеей, одной страстью, одной целью»[384].

«Конвойный офицер на ночь передал охрану партии местной полиции, и наш отряд был окружен стражниками-бурятами, которые с зловонными трубками во рту сидели у костров, поджав под себя ноги, как будды, ко всему презрительно равнодушные.

Дрожали золотые ресницы звезд, и казалось, что небо смотрит на табор наш миллионами зорких глаз. На рассвете застучали топоры. Это достраивали паузки, на которых предстояло нам плыть по великой реке три тысячи верст.

Не все из нашей партии дошли до Качуга. Многих поселили по линии железной дороги. На паузок сели политические, которых отправляли в Якутскую область, – человек сорок, если не ошибаюсь. Среди нас были: Сладкопевцев, Дзержинский, Урицкий, Сыромятников, Ховрин, Игорь Будилович, Бибергаль, Швейцер, Касаткин, Сбитников, Столыпин, Попов и др.»[385].

На корабельной палубе было утверждено красное знамя, за которое отвечал Дзержинский и Сладкопевцев. В Верхноленске они высадились 22 мая и остались там, сказавшись больными, оставив красное знамя на паузке в распоряжении Ховрина. Следует отметить, что Дзержинский не симулировал болезнь, дорога его сильно изнурила, хотя он и писал сестре Альдоне из Верхоленска про места своего пребывания, что «…климат здесь довольно хороший. Вообще Сибирь влияет на легкие неплохо»[386].

12(25) июня 1902 г. по пути следования к месту ссылки в город Вилюйск Якутской области состоялся второй побег Феликса Дзержинского. Он бежал вместе с эсером Михаилом Дмитриевичем Сладкопевцевым[387], членом террористического крыла в эсеровской партии. Позднее об этом побеге Дзержинский напишет рассказ, который высоко оценил с художественной точки зрения М. Горький.

Согласно Дзержинскому, он и Сладкопевцев, погасив огонь в избе, после полуночи вылезли через окно во двор. На берегу реки они в полной темноте нашли лодку: им предстояло проплыть до 9 часов утра не меньше 15 миль по Лене. Около 6 часов утра их лодка налетела на сук, торчавший из воды. Дзержинский оказался в быстрине, пальто стало вмиг тяжелым; он ухватился за ветку, но она сломалась. Собрав последние силы, Дзержинский выпрыгнул из быстрины и ухватился за второй сук, но и она сломалась… Сладкопевцев, каким-то чудом выброшенный на камни, ухватил Дзержинского за воротник пальто, когда тот уже тонул, и поднял его к дереву. Едва не утонув, беглецы оказались на речном острове. Утром за 5 рублей крестьяне перевезли их на берег. Дзержинский и Сладкопевцев представились потерпевшими крушение купцами, ехавшими в Якутск за мамонтовой костью. На телеге они доехали 10 верст до села, а затем на перекладных до следующего населенного пункта. Их история также следовала с ними. В одной из деревень их пытались остановить, но Дзержинский накричал на старосту «посмевшего» задержать «честных купцов», грозя всяческими бедами. Затем он присел писать жалобу генерал-губернатору, комментируя каждое написанное слово, в конце призвав крестьян поставить подписи как свидетелей чинимых препятствий. В результате мужики разбежались, а староста пошел на попятную, выделив сразу же лошадей для «господ купцов». Это было последнее испытание для беглецов. Через несколько дней они уже сели в поезд, и вскоре Дзержинский уже был в Литве. Весь путь продолжался 17 дней, в отличие от двух месяцев поездки в ссылку[388].