Тамара Александрова - Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой

• Название: Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой
• Автор: Тамара Александрова
• Жанр: Историческая проза

«Посиделки на Дмитровке» – сборник секции очерка и публицистики МСЛ. У каждого автора свои творческий почерк, тема, жанр. Здесь и короткие рассказы, и стихи, и записки путешественников в далекие страны, воспоминания о встречах со знаменитыми людьми. Читатель познакомится с именами людей известных, но о которых мало написано. На 1-й стр. обложки: Изразец печной. Великий Устюг. Глина, цветные эмали, глазурь. Конец XVIII в.

---

Погода словно раздумывала, чем бы ей заняться, – то ли нахмуриться, то ли улыбнуться, то ли дохнуть холодом или брызнуть мелким ситничком. Именно такие дни, одетые в призрачную молочную мглу, без теней и звуков, с намеком на тайну, остаются в памяти, и хочется продлить их и прожить заново. Я оглянулся: первая ступенька отодвинулась в невнятной, колдовской дымке, увязла в парном сумраке. Загадочный покой разлился в природе… Прощай, гостинец из космоса!

Я снова полез в рюкзак: тропа есть тропа, но надо определиться в пространстве, а для этого требуется карта. Вообще-то известный афоризм «Все карты врут» имеет под собой кой-какие основания.

Был в советские времена такой всемогущий комитет по охране государственных тайн, который из соображений секретности чуть-чуть изменял масштабы рек, дорог, городов и гор. Ни одна карта, выпущенная в свет при его непосредственном участии, не вполне соответствовала реальной местности и, видимо, издавалась не для простых смертных, вроде нас, а ради дезинформации шпионов и прочих агентов, работающих в пользу империалистических разведок. При Совете Министров СССР усердно трудились целые организации над тем, как бы половчее и не вызывая подозрений изменить угол речного поворота, расположение села, конфигурацию горы или болота… Но эта карта, коврижинская, которую директор лесхоза вручил мне с некоторой опаской, была выполнена еще царским Генеральным штабом, в году эдак 1907-м, и содержала безупречно правдивую информацию. И если в нее вносились какие-нибудь изменения, то исключительно волею тех лиц, которые сами побывали на этой местности, «отпахали» ее пешим ходом с комариным звоном.

Я шел по расхлябанной колее, обходя лужи, куда уже успели переселиться крикливые лягушки. Ноги скользили по размякшей земле, неприятно вздрагивали, попадая в ловушки с застоявшейся водой. В глубине леса копошились какие-то существа – то ли скрип, щебет, перебранка птиц, то ли завывание бензопилы, вгрызающейся в мякоть дерева, – и вскоре эти звуки перекрыл сначала еле слышимый, а потом все нарастающий перестук колес на стрелках. Поднатужившись, захрипел протяжный гудок. Вот она, узкоколейка! Я ринулся вперед, пренебрегая тропинкой.

У воспетой многими поколениями поэтов северной земли масса самобытных символов. Один из них – прадедовская узкоколейка. Однако большинство из них сейчас на пенсии. Я не принадлежу к числу безответственных романтиков, но это такое удовольствие – прокатиться по 750-миллиметровой колее со скоростью 15—20 километров в час! Хорошо поработали мужики-таежники сто с гаком лет назад, прорубая просеки в чащах и увязая лаптями в болотах! Уютный, почти игрушечный поезд с такими же игрушечными вагончиками качался на поворотах, повязгивая буферами, спотыкался на стыках, как крестьянская подвода на кочках, и никаких тебе аварий и поломок. Ветки деревьев хлестали по открытым окнам, глухари с рябчиками перелетали через крыши вагонов, дорогу перед идущим паровозиком перебегали зайцы, кабаны и даже волки… Узкоколейки продержались вплоть до 1980 года, и если бы не Олимпиада с ее фанфаронской показухой, существовали бы и сейчас… А вот эта, «назло врагам», сохранилась.

Появившийся из-за поворота мотовоз с тремя миниатюрными вагончиками сбавил скорость – начался затяжной подъем. Это было мне на руку. Я примерился к поручням третьего вагончика и запрыгнул на подножку. От резкого толчка две бутылки в моем кармане устроили маленький скандал, но без битья посуды. И этот звук, видимо, привлек внимание единственного пассажира.

Был он крепок, жилист, медвежеват и, судя по выражению его лица, соскучился по общению. Редко, но бывает: посмотришь на русского человека острым глазком; посмотрит и он на тебя острым глазком – и все понятно, не надо никаких вопросов и объяснений. Ha его обветренном, иссеченном морщинами лице выделялся длинный, как банан, нос, редкое зрелище среди северян. Вероятно, этот нос был задуман на трех человек, а достался почему-то одному.

– Давайте знакомиться, — предложил я и назвал себя.

Его взгляд долго блуждал между мною и моим рюкзаком.

– У меня, вишь, китайская фамилия, – словно стесняясь, сообщил Длинноносый.

– Интересно – какая? – удивился я.

– На-Ли-Вай! – по слогам отчеканил он и посмотрел на меня с надеждой. Я видел в его глазах то, что он видит в моих глазах, и мы друг другу нравились. Был он того неопределенного возраста, когда человеку можно дать и пятьдесят, и все семьдесят с горкой.

– Вот это интуиция! – почти прокричал я и полез в рюкзак за «Беленькой». Но от волнения вытащил не водку, о чем до сих пор сожалею, а темно-красную фигуристую бутыль зеленомысского происхождения, цена которой… эх, лучше промолчать! Для тех, кто не знает, сообщаю: сей сосуд был разделен на две равных половинки с перегородкой внутри. Одна половинка содержала жидкость молочного цвета, другая – ярко-красного, почти кровавого. В предвкушении выпивки, с распахнутой да ушей улыбкой, старик обнажил щербатый рот, в котором светился один-единственный зуб из нержавейки. Он пробулькнул ликер прямо из горлышка, поморщился, громко крякнул и заявил с обидой:

– Шмурдяк!3

…Вообще, как он затесался в мое повествование, этот длинноносый дед Наливай-Шмурдяк? Мало того, что он обидел высочайшего класса экзотический продукт, он еще и отвлек меня от заданной темы. Как дальше писать и о чем? Может быть, прав Лев Николаевич, когда говорил в запальчивости, что писать надо «вне всякой формы: не как статью, рассуждения и не как нечто художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь», обо всем, что встретилось тебе на пути. Возможно, Толстой был предтечей нынешнего модернизма. Писать надо не совершенно, а незавершенно, как сказал другой классик, «законченность опасна для писателя»…

Поезд шел ни шатко ни валко, с кочки на кочку, через вымершие полустанки, колючие леса и топкие болота. Мимо ягельных опушек, чистых говорливых рек и речушек, угрюмых лешачьих озер и, наконец, остановился у здания под названием «Продукты». Станция была безымянная и почти безлюдная. У вагона меня встречал директор лесхоза Коврижин, и вид у него был немного встревоженный. Видимо, переживал, не потерял ли я его карту в своих скитаниях по тайге…

«Из Египта евреев вывел Пророк Моисей, а нас, восемнадцать жителей белорусского местечка Долгиново, вывел лейтенант Коля Киселев»

…Он принадлежал к невезучей когорте младших офицеров 1941 года. Окончившие в ускоренном темпе командирские курсы, мало чему научившиеся, с ходу брошенные под вражеские танки, артобстрелы, авиабомбежки. Испытавшие ужас и панику первых дней войны. И каждый день, каждый час стоящие перед реальной угрозой угодить в фашистский плен. Слава Богу, что были беспартийные, а то бы, попав в лапы гитлеровцев, загремели бы под расстрел…

Николай Киселев сполна прошел все эти испытания. Что известно о его довоенном прошлом? Родился в Башкирии, в небольшом городке, где недавно ему поставили памятник, окончил Институт внешней торговли в Москве, на фронт ушел добровольцем. Никогда не нюхавший пороха, характером – мягкий и интеллигентный, он, за отсутствием выбывших из строя кадровых офицеров, сразу был назначен командиром стрелковой роты. Воевал недолго, что вполне закономерно. Попал в окружение у деревни Долгиново, в Белоруссии. С осени 41-го находился в лагере военнопленных, но успешно бежал. Партизанил в полесских лесах и болотах.

И вот тут начинается главная – 40-дневная – одиссея его жизни.

270 долгиновских евреев чудом уцелели после массовых расстрелов. В основном это были старики, женщины и дети. Каким-то образом они сумели спрятаться в лесах, окружавших белорусские деревни, и укрыться под защитой партизанских отрядов. Во главе их стояли властолюбивые «батьки» – бывшие командиры Красной Армии и местные партработники. Они привыкли ни от кого не зависеть и никому не подчиняться. Отряды, привыкшие к легким победам над полицаями, все глубже обнаруживали свою несостоятельность – у них не было ни оперативной разведки, ни связей, ни способности к сложному маневру в тылу врага. А тут еще нескончаемый обоз беженцев, которых требовалось хотя бы элементарно прокормить. Многие из евреев, понимая это, уходили на «вольный выпас»: у местного населения пытались обменять свою одежду на хлеб и молоко. Однако в селах их встречали с недоверием, а порой и враждебно. Почти на каждой хате висели грозные приказы немецкой администрации о расстреле на месте, если кто-то из крестьян станет укрывать евреев. Редко кто отваживался нарушить эти приказы и оказать помощь несчастным старикам и детям.

Тем временем из белорусского штаба партизанского движения поступило обращение: вывести жителей Долгинова с оккупированной территории на «большую землю». Приказать легко, а как это сделать? Два командира партизанских отрядов долго ломали головы. Да, еврейские беженцы – это стихийное бедствие, обуза для бойцов сопротивления. Потому что вместо боевых действий приходится подчас проводить действия сугубо хозяйственные, продовольственные. А именно – отозвать у немцев склады с зерном и обмундированием.