Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

• Название: Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли
• Автор: Виктор Кротов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Воспоминания охватывают период с середины двадцатого века до нашего времени. В книге много выразительных описаний реалий своего времени. Читатель встретится здесь с многими замечательными людьми, совершит путешествие по временам Советского Союза и перемен общественного строя. Молодёжь встретится с особенностями жизни, о которых ей известно не так много. И каждый найдёт в авторе собеседника, который постарается рассказать много важного о внутреннем мире человека и его возрастном развитии.

---

Печально вспомнить и прощальный «бешбармак», который постепенно превратился в лихую пьянку (всё лето у нас был «сухой закон»). Беш-бармак (мясное блюдо) там тоже был, однако водки было куда больше. Впрочем, и целинников было немало. Наш стройотряд проявил свою сплочённость, справившись с поставленной выпивкой и требуя добавки. Под харизматическим руководством Отачкина самые боевые скандировали:

– Иван Иваныч, ящик водки! Иван Иваныч, ящик водки!..

Председатель совхоза обречённо отправился будить заведующую продмагом, чтобы действительно вытащить требуемый ящик. Что было дальше, не знаю: решив, что с меня достаточно, вместе с менее сплочённой частью отряда ушёл встречать рассвет…

Рассвет в казахской степи был хорош, но его я видел лишь однажды, в последнюю ночь. Зато закаты… Степной закат, казалось, занимал большую часть мира. Оставался не заполнен оттенками красного только твой наблюдательный пятачок, которым становилась вся окружающая степь. Каждый закат имел свою динамику, своё действо. Его можно было слушать взглядом – слушать, как вселенскую симфонию. Как мне под эту музыку думалось!..

И песни… О, целинные песни! Лирические и блатные, народные и эстрадные, известных бардов и неизвестных… Песни, сочинённые предыдущими целинниками, да и нами тоже. Например, на мотив «Когда фонарики качаются ночные…»:

…Мне руки-ноги поломало серым бутом,
И рукавицы я свои давно порвал.
Машину накидал,
Об отдыхе мечтал,
А вдалеке гудит уж новый самосвал…

Миша Самбурский120, невысокий мягкий паренёк, который вёл нашу фотолетопись, ещё собирал тексты всех песен, что мы пели. Потом, в Москве, сделал несколько машинописных песенных сборников, и они пользовались большим успехом.

Ездил я на целину и на следующее лето. Правда, сначала месяц путешествовал по Средней Азии. В этот раз мы занимались строительством жилых домиков, но дух отрядной жизни был тот же.

Возвращение со второй целины было знаменательно для меня тем, что на обратном пути пробежала искорка между мной и Таней Зиновьевой – весёлой и заводной гитаристкой нашего отряда.

Потом, когда поехать на целину у меня уже не получалось, я всё равно продолжал активно общаться с целинниками. Мехматский отряд развивался, обрёл имя «Республика Тын» («тын» по-казахски – непаханая земля), узаконил знамя, под которым и мы когда-то ездили, герб (человечек с мастерком и в плавках из листа Мёбиуса, стоящий на земном шаре) и гимн. Как автору этого гимна (на мотив морской песни «Покрепче, парень, вяжи узлы», любимой Отачкиным) мне довелось остаться в истории целинного отряда мехмата. Но куда больше он остался в истории моей жизни.

Трудовая вольница

И в первой бригаде, и ещё в большей степени на целине, я столкнулся со странным ощущением. С одной стороны, приходилось как следует вкалывать. Если на целине это хотя бы можно было мотивировать заработком (правда, мы не очень-то представляли, сколько заработаем, да и мало для кого это служило основным стимулом), то на овощехранилище и денег-то никаких не давали. С другой стороны, рабочая жизнь сопровождалась замечательным чувством свободы в те немногие часы, которые оставались от трудового процесса.

Работа по-своему – физически, материально – оправдывала твоё существование на белом свете и вселяла какую-то особую освобождённость от повседневных проблем. У кого-то свобода выражалась в увлечениях, прогулках при луне и поцелуях (у нас после целины появились супружеские пары), у кого-то – в песнях возле костра (к этому и я был причастен), у кого-то – в зарабатывании денег. Мне – думалось. Я иногда писал письма, вёл урывками записную книжку, немного читал, но важнее всего было само клокотание мыслей.

Работать с мыслями я ещё не умел, так что и у них была вольница. Прилетали и улетали.

И ещё одну степень свободы дала мне целина. Я научился работать. Овладел основными рабоче-строительными навыками, умел орудовать топором, класть шифер, ставить опалубку, готовить цементный раствор и всякое другое. Привык к этой тягости, переходящей в радость, к этой особой упряжи нрава. Почувствовал и поэзию трудовой самоотдачи, и растворение личности в общем деле… Это была витаминизация свободой созидать – на всю жизнь.

Полуразрешённая культура

Почти во всё время моей учёбы на мехмате у нас был довольно либеральный партком, который смотрел сквозь пальцы на различные наши культурные мероприятия, поэтому можно было порою делать то, чего не дозволялось в других местах.

Иногда, например, у нас устраивали необычные для советских времён выставки. Запомнилась выставка Николая Недбайло, рисовавшего в наивной манере (портреты большеглазых девушек и т.п.), никак не соответствовавшей идеологии соцреализма. Понравились картины Николая Фоменко, полные топологических озарений. Сейчас он академик (известный широкой публике своим переиначиванием мировой истории), а тогда заканчивал или только что закончил мехмат.

Многое организовывал факультетский КИВ (Клуб интересных встреч, в работе которого я активно участвовал), созданный и вдохновляемый худощавым, с курчавой шевелюрой, Валентином Гефтером.

Самым ярким событием, по-моему, стал первый в СССР вечер памяти Мандельштама в 1965 году121. Он проходил в аудитории 16—10, спускавшейся крутым амфитеатром к длинному преподавательскому столу и забитой в тот день до предела. Сидели на лесенках и даже на подоконниках вверху. Естественный ажиотаж: на этот вечер собрался цвет свободной литературы. Вёл его Илья Эренбург. Выступали Варлам Шаламов, Арсений Тарковский и многие другие, кого не так-то просто было увидеть и услышать. Мне довелось встречать и провожать гостей. Помню свой трепет, когда я ехал в лифте с Эренбургом и даже беседовал с ним. И он благодарил нас за этот вечер!..

На вечере была Надежда Яковлевна Мандельштам. Она сидела в середине аудитории, теребила подаренный ей букетик цветов. Когда Эренбург сообщил, что она здесь, и все устроили овацию, она встала и, отказавшись спуститься вниз, негромко сказала:

– Спасибо. Не обращайте внимания на меня, пожалуйста. Я ещё не привыкла к почестям. И Осип Эмильевич писал: «Я к величаньям не привык…».

Это тихое и гордое «ещё» нас всех тронуло.

Поразило выступление Шаламова. Он читал «Шерри-бренди» – рассказ, посвящённый смерти Мандельштама в лагере, сам по себе трагичный и вызывающий, но особенно волнующий в исполнении автора, высокого, корявого, с какой-то изломанной жестикуляцией, нервно переживающего каждую свою фразу.

В середине рассказа Эренбургу пришла записка, он её прочитал и молча сунул в карман. Потом я узнал, что кто-то из нашего партийного начальства забеспокоился и просил Илью Григорьевича «тактично прервать это выступление». Он тактично… этого не сделал. А в заключение высказал надежду, что этот вечер поможет приблизить издание книги поэта.

Читали стихи Мандельштама. Какой-то студент Щукинского училища был приглашён специально для этого, но читал плохо, без понимания, а в одном стихотворении вообще забыл последнюю строфу.

– Я качался в далёком саду… На простой деревянной качели… – стали подсказывать из зала.

Так что слова одного из выступавших о том, что «Мандельштам – поэт широко известный в узком кругу литераторов», звучали эффектно, но были не очень справедливы.

Год спустя, когда умерла Анна Ахматова, на мехмате прошёл вечер её памяти – первый в стране, ведь советская власть до сих пор относилась к ней не очень одобрительно и как бы не заметила её ухода.

Думаю, всё это было результатом активности Вали Гефтера, как и выпуск альманаха «Гамма». Альманах носил более или менее литературный характер, но словесное творчество тогда было либо просоветским, либо… считалось неприемлемым (неважно уже, каким оно было по сути). Наш альманах просоветским не был. В нём имелись произведения с других факультетов и, кажется, даже не из МГУ. Мы решили повесить его не на мехмате, а внизу, в холле между двумя большими аудиториями. Там стоят круглые колонны, и нам пришлось раздобыть листы какого-то пластика, а на них уже прикреплять произведения.

Ничего такого уж антисоветского там не было. Но и советского не было, что считалось ошибочным для лучшего вуза страны. Так что провисел наш настенный альманах лишь один вечер. На следующий день его сняли, а «Голос Америки» (который глушили, но многие ухитрялись его слушать) сообщил, что в Московском университете вышел новый диссидентский журнал. Получалось, как бы печатный…

МГУ нередко становился и площадкой для острых спектаклей. Прежде всего, они шли в университетском театре, находившемся в здании гуманитарных факультетов. Там я смотрел спектакль «Карьера Артуро Уи»122 Бертольда Брехта (с великолепной сценой, когда одинокий человек марширует на сцене, скандируя «Что я могу сделать один?», – а потом к нему присоединяются ещё один, и ещё, и уже вся сцена полна народом, сотрясающим её и скандирующим ту же фразу). Ещё запомнился спектакль «Хочу быть честным»123 Владимира Войновича (вроде бы советский спектакль, но побуждающий переосмыслить всё, что происходит вокруг). Оба спектакля ставил Марк Захаров, тогда ещё не очень известный.