Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

• Название: Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли
• Автор: Виктор Кротов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Воспоминания охватывают период с середины двадцатого века до нашего времени. В книге много выразительных описаний реалий своего времени. Читатель встретится здесь с многими замечательными людьми, совершит путешествие по временам Советского Союза и перемен общественного строя. Молодёжь встретится с особенностями жизни, о которых ей известно не так много. И каждый найдёт в авторе собеседника, который постарается рассказать много важного о внутреннем мире человека и его возрастном развитии.

---

Открытки начали собирать родители. Я лишь добавлял те, что приходили по почте или попадали в руки другим образом. Открытки помогли мне узнавать картины художников (не на уровне качества живописи, конечно, но хотя бы на уровне сюжетов), города и страны.

Были у меня и две нестандартные коллекции. Одна – в пластмассовой чёрной коробке с прозрачной крышкой; мне её подарила тётя Фаня. Там скапливались постепенно небольшие памятные вещицы95. Футляр из-под грифельков с семечками акации, значок «Юный техник», вручённый мне в пионерлагере, брошка, подаренная мне индианкой на прогулочном теплоходе, лоскут от арестантской одежды, оторванный отцом в лагере мне на память… Коробка пополнялась ещё много-много лет. Каждому из детей я показывал её и рассказывал разные истории, связанные с этими вещами. Как писал Дмитрий Кедрин: «Есть у каждого бродяги сундучок воспоминаний…». Об этих мелочах я ещё расскажу.

Идею второй коллекции подала небольшая коробочка с надписью «1000 мелочей». Я купил её в одноимённом магазине на площади Гагарина (тогда она была ещё площадью Калужской заставы). Решил материализовать надпись и собрать сюда тысячу крошечных предметов. Штук семьсот за многие годы набрал, потом как-то заглохло.

Подозреваю, что к собирательству меня подталкивал какой-то атавистический инстинкт. Хотя каждое из моих накоплений имело определённое развивающее значение, но мне вообще нравилось собирать, что угодно. Ягоды в саду, жёлуди или каштаны, упавшие на землю, гербарий (не всегда по заданию из школы) и т. д. Может, это вообще наследие пещерных времён?

Собирательство – от накопления к постижению

Стремление к собирательству бытует в человечестве на уровне инстинкта. Другое дело, насколько оно осознано и окультурено.

Простейшее собирательство – ягод или грибов – досталось нам издревле, когда вопрос пропитания решался уже не в Райском саду, и от собирательской предприимчивости могло зависеть выживание. Но вот Владимир Солоухин написал «Тихую охоту», и выяснилось, что сбор грибов близок к поэзии. Собирание картин служит средством сохранения капитала – но мы ходим в Третьяковскую галерею, основанную великим коллекционером.

Когда собирательство-накопление переходит в коллекционирование, оно может приобрести научную или почти научную специализацию, художественную, историко-образовательную. Оно становится собирательством-постижением. В детстве, в отрочестве, в юности собирательство-накопление редко становится познавательным. Но иногда это случается, и тогда оно способно определить в чём-то призвание человека.

Во всяком случае, у меня этого не произошло, разве что на самом зачаточном уровне. Однако уже в более зрелом возрасте я нащупал своё литературно-философское коллекционирование. Его предметом стали афоризмы-определения. Не были ли всевозможные собирательства тренировкой навыка перед тем, как заняться по-настоящему своим коллекционированием? Может, не атавистический инстинкт проявлялся, а побудительные блики Луча располагали что-то такое попробовать? Или одно другого не исключает, и незачем противопоставлять?

Иногда кажется, что само писательско-философское творчество для меня в чём-то похоже на собирательство. В каждом из основных жанров собранный урожай доставляет удовлетворение. Эссе, сказки-крошки, трёхстишия, собственные афоризмы и определения, основные философские тезисы, и так далее. Все эти урожаи ведут меня к постижению, и мне это очень нравится.

Пневматическое ружьё

На десятилетие отец подарил мне пневматическое ружьё. Иметь его было приятно, хотя не помню, чтобы я добивался такого подарка. Но стрелять в тире мне нравилось, и отец это знал.

Дома, когда оставался один, я стрелял по пустым катушкам от ниток и спичечным коробкам, расставленным, как солдатики, на верхней полке стеллажа.

Пару раз мы брали ружьё в пионерлагерь. Оно служило прекрасным средством педагогического воздействия. Чести поучаствовать в занятиях по стрельбе добивался каждый, но отбирали лучших. Как помощник педагога (моей мамы) я руководил занятиями. Стреляли очень аккуратно, только из положения лёжа, только по консервным банкам и только по моей команде.

Но… но… были два случая, о которых хотелось бы забыть.

Один случай – это подбитая трясогузка. Лето, пионерлагерь. Почему-то я бродил с ружьём возле лагерной территории. Видать, воображал себя охотником. И… Это же так просто – пульнуть по скачущей на тропинке трясогузке. Я принёс её, раненую, к родителям, они ещё работали в лагере оба. Хочется думать, что птичку всё-таки выходили. Но больше я почему-то её не видел.

Ещё трагичнее оказалось то, что произошло со мной в нашем пустынном дворе. Как-то вечером я вышел во двор с ружьём. Вокруг никого. На бесформенном здании-складе по углам крыши сидели воробьи, выделяясь на фоне вечернего неба. И я сбил одного… другого… Подбегал к ним, жалобным и беспомощным. Мне ничего не оставалось, как добить их из того же ружья и похоронить под тополями. Что это было со мною? До сих пор до конца не понимаю. Но – было.

Жестокость или бесчувственность

Вроде бы жестоким я не был. Даже точно не был. Мне бы в голову не пришло экспериментировать, отрывая мухе лапки и крылышки и наблюдая за нею. Сейчас сама мысль об этом вызывает у меня отвращение. Но тогда, в отрочестве, если бы я увидел, что кто-то развлекается таким образом, не стал бы ужасаться и вмешиваться. Пожал бы плечами и отошёл. Вот что меня беспокоит.

Бесчувственность, пониженная сострадательность – не то чтобы разновидности жестокости, но условие сосуществования с её проявлениями, готовность безучастно мириться с нею, пока она не достигает каких-то вопиющих крайностей. А иногда бесчувственность и сама может незаметно стать источником жестокости. Такого, к счастью, у меня не произошло, если не считать подстреленных птичек. Хотя забыть про них невозможно…

Подростковая бесчувственность была постепенно компенсирована работой мозгов, чтением и знакомством с гуманистическими взглядами. Помогли и Лев Толстой, и Морис Метерлинк, и Альберт Швейцер, и другие. Хотя, конечно, многие острые вопросы остались для меня нерешёнными. Стать вегетарианцем я был бы не прочь, но мой рационализм и мой организм этому решительно воспротивились.

Наверное, сформировавшийся человек должен чётко и непримиримо относиться к подростковой жестокости, тогда как подростковая бесчувственность нуждается во внимательной педагогической терапии. До каких-то вещей нужно дорасти, созреть, чтобы они стали чертами характера, а не просто поведенческим притворством.

В большей степени это мальчишеская проблема. И оставлять мальчишек полностью наедине с ней не стоит. Особенно важно здесь мужское влияние, но формирование армии мужчин-педагогов пока не предвидится. Что ж, хоть сигнальный буёк на этом месте надо установить.

Двухромовокислый вулкан

В сороковой школе я увлёкся химией. Учительница ли тому причиной? Римма Евлампиевна проводила уроки интересно, но меня постепенно стала привлекать экспериментальная сторона химии, возможность что-то сделать самому.

Дома у меня завёлся целый шкафчик (настенный, выпиленный отцом из фанеры) с пузырьками и коробочками, где лежали всякие вещества. А когда мама подарила мне набор «Юный химик», я освоил его до последней крупинки. Более того, стал наведываться в магазин на Варварке (тогда улица 25-летия Октября), где продавали химические вещества, и кое-что покупал там.

Удавалось мне добывать светильный газ из обломанных спичек, подогревая их в пробирке с помощью спиртовки. Нравилось серебрить медные монеты в особом растворе. Правда, когда медяки в результате реформы в десять раз подорожали, намерение их серебрить у меня как-то улетучилось.

Но я не ощущал и намёка на призвание стать химиком. Со временем увлечение пошло на спад, не оставив никакого следа в моей судьбе, кроме воспоминаний. Хотя долго ещё странствовали со мной по местам моего обитания металлический йод (в пробирке с притёртой крышкой, залитой воском, чтобы не испарялся), кусочек парафина в целлофане и спиртовка из химического набора, палочки серы и прочие «остатки былой роскоши». В частности, банка с оранжевым двухромовокислым аммонием.

С этим веществом связан один из наиболее ярких (буквально) и, наверное, один из последних экспериментов. Если на кучку оранжевого порошка, сделав ямочку для «кратера», положить смоченную спиртом ватку и поджечь, начинается бурная реакция – с искрами, напоминающая извержение вулкана. В маленьких масштабах я это уже пробовал, но однажды, когда на моём попечении остался крохотный Максимка, у меня возникла замечательная идея: опробовать «вулкан» позначительнее, этак на полбанки вещества. Чем я и занялся, усадив братишку на высокий стульчик поодаль. Вулкан я расположил на полу, подложив под него подносик и расстеленную газету.