Алексей Смирнов - Пешком и проездом. Петербургские хроники

• Название: Пешком и проездом. Петербургские хроники
• Автор: Алексей Смирнов
• Жанр: Русское современное

В сборник вошли эссе о современном будничном Петербурге – живом городе, как он есть; юмористические и печальные миниатюры; зарисовки, сделанные в петербургских автобусах, троллейбусах и метро, а также мистические рассказы.

---

И эта сцена повторялась изо дня в день; у отдыхающих образовался там гад-парк, маленький земляной клуб, где разворачивались однообразные, но обязательные к исполнению ритуалы.

Так мы знакомились со спиртным. На том же Большом Стадионе мы познакомились с женским естеством. Женское естество обеспечивал коллектив прядильно-ниточного комбината имени Кирова, который приходил туда загорать. Мы уже подросли; таинственные обряды причерненных мужиков давно были нами разгаданы, и нас волновали другие тайны. Мы уже были школьниками; двенадцати-четырнадцати лет мы как бы ненароком пробегали по Большому Стадиону, пересекали его будто бы по делу, а дело было одно: быстро повернуть голову и посмотреть: не приподнялся ли кто, не поправляет ли под собой полотенце. Многие, разумеется, так и делали, сочувствуя нашему гормональному интересу.

И это было знакомством с табу под нумером два. Энциклопедии с анекдотами не шли ни в какое сравнение с натуральным опытом.

Я давно там не был. Говорят, что уплотняя наш город по-женски, по-губернаторски, страстно – сжимая и разжимая колени – Большой Стадион решили застроить дворцом. И демонстрационной площадке приходит конец. Там выстроят высокий дом от компании ЛЭК, и это правильно. Потому что мужчин тех, что показывали нам азы пищеводного увлажнения, давно уже повыбило и повыжгло каленым железом изнутри. А женщинам, которые застенчиво и щедро покачивали перед нами грудью, а то и двумя, показать больше нечего: годы, проклятые годы.

Зло

«Не убоюсь я зла» – что это значит?

Есть такая неприятная болезнь: антропоморфизм. Мы часто приписываем человеческие черты различным явлениям, которые нас пугают.

Тогда как ко злу эти домыслы не имеют никакого отношения.

Я помню два случая, когда меня здорово напугали, до столбняка. В первом случае я гулял в Таврическом саду, мне было лет семь. Будучи образцовым паинькой, я прилежно собирал себе маленький гербарий: обрывал листья со всяких кустов, и только потянулся за сиреневым, как на меня напала какая-то горбатая старуха. До нападения она шла себе, глядя под ноги и что-то бубня под нос, заложив руки за спину; она не была ни сторожем, ни тайным координатором подпольного тогда общества Зеленых, Розовых и Голубых; но она вдруг резко свернула и бросилась на меня, стала орать, да в придачу такое, что я ни слова не понял.

Второй случай произошел в цирке. Меня повели полюбоваться на дрессированных якобы яков. Яковы, якобы дрессированные, бежали трусцой вкруг арены, а я созерцал их, сидя в первом ряду. И неожиданно один, самый резвый, повернулся прямо ко мне, пригнул рога и впрыгнул передними копытами на бордюр, а может быть, на поребрик. Я окаменел и отравился собственным адреналином; потом-то мне стало ясно, что это было нарочно придумано, и як этот ничего ужасного не хотел. Он вообще ничего не хотел: стоял и слюняво жевал какой-то травоядный приз за образцовое послушание; глаза у него были бесконечно равнодушные, все ему казалось по сараю. Прикажут – поставит копыта, прикажут – откинет. И жизнь-то ему обрыдла давным-давно.

Мой испуг в обоих случаях был вызван тем, что я наделил животных человеческими желаниями, пускай и непонятными мне. Я приписал им намерения.

Со всяким злом, если раздеть его догола, та же история.

Ничего оно не хочет, ко всем безразлично.

Можно чуть-чуть продвинуться рогом.

Можно и не двигаться.

Ничего личного, как принято говорить.

Девятый Вал

Я тут подумал, что многие нынешние никогда не видели очередей за пивом и водкой. Мало того, что не видели – даже в них не стояли.

Вас здесь не стояло, друзья.

А ведь это была школа выживания, национальный экстрим. Я очень хорошо помню один пивной ларек из Сосновой Поляны, у самой городской черты. Каждый день, ровно в 8.30 утра, я проезжал мимо этого ларька в электричке, направляясь на работу в петергофскую поликлинику. И каждый день, зимой в том числе, я видел, что возле ларька, в разбавленных сумерках декабрьского утра, прохаживается один и тот же, как я до сих пор убежден, человек в скромном, недорогом пальто и меховой шапке. Лет шестидесяти, судя по резвости перетаптывания. Ларек открывался, в лучшем случае, в десять-одиннадцать, а часто не открывался вообще. И этот страж там стоял всегда – не каком-нибудь сартровском одиночестве, но следуя великому пивному Дао.

«Большая и маленькая с подогревом и повтором» – такого уже не услышишь. Мой друг, например, пока ему наливали Большую, всегда успевал чинно, но быстро, выпить Маленькую, которую брал первой: затравочка. И разные вещи случались в этих очередях. К одному человеку (этого я не видел, мне пересказывали), пристал какой-то нервный субъект с вопросом «Который час?» Как будто это хоть сколько-нибудь важно. Тот молчал, но заполошный и суетливый надоедала не отставал, пока его не вразумил Стоявший Через Одного: «Ну что ты прилип к человеку? не видишь, что у него фуфырь портвея прививается?»

А был еще случай, мелкий эпизод, который стоил всех сентиментальных многосерийных мелодрам, и это я уже сам видел: дружинники вывели из очереди усатого, пузатого господина, который уже отстоял свое, наполнил пивом четыре трехлитровые банки, и встал опять, и стоя, пил прямо из банки, из каждой по очереди, и продолжал стоять, но его изъяли из обращения и увели.

Водочные очереди горбачевских времен были гораздо живее и суетнее, в них не было пивного олимпийского буддизма. Однажды меня попросили купить две бутылки для дачного счастья, и я долго разыскивал, где бы их взять; наконец, нашел. Войти в магазин было невозможно, желающие слиплись в огромную серную пробку. Так что в итоге многих своих, имеющих протекцию с рекомендательными письмами, стали передавать по воздуху, по головам, и все они плыли, подобные белоснежным бригантинам и корветам, с пиратским нецензурным воем. Я посмел возмутиться этой уличной айвазовщиной; ко мне прикипел огромный красный детина в белой рубашке, расстегнутой до пупа; он отчаянно захрипел мне в лицо: «да я тебя сейчас из очереди выну», и стал, действительно выдергивать, уже просто так, чтобы крупно напакостить, уже не держа на меня зла. Я никогда не забуду безнадежного чувства, которое испытал в те минуты. Каким-то чудом я остался стоять; по-моему, тот недруг в некий миг забыл, чем он занимается, на самом пике выдирания репки. Он просто запамятовал, в чем состоит его действие, отвлекся и затерялся. Я стоял; от меня к прилавку продолжали плыть шумные каравеллы, еще живые; обратно их, уже полуживых, возвращалось меньше, но некоторые все-таки возвращались, обогнувши мыс Горн, навстречу мне, груженные, с полными трюмами. Они, получив пробоины и растеряв по пути обезумевших крыс, ликовали и палили из всех орудий.

Ничего, что маловат – все равно: Виват

Я в который раз убеждаюсь, что в нашем народе живет неистребимое желание чуда; потому, наверное, и теорию Дарвина он принял на ура, со всеми вытекающими из нее представлениями. Самозарождение жизни есть случайность со столь малой вероятностью, что вполне подпадает под разряд чудес.

И все волшебное таится, конечно, не в звездном скоплении, а где поближе, да погаже, чтобы рукой подать. Где безнадежнее, там и волшебство: верую, ибо нелепо. Я уже знаю, что нет на свете пруда, возле которого не томился бы одинокий рыбак, который непонятно, на что рассчитывает. Он не прячется от жены, не пьет водку; он искренне ловит. Вот и нынче: проезжая в троллейбусе мимо нашего парка я увидел такого рыбака, сторонника самозарождения рыб. Он, видимо, знаком с Аристотелем и знает, что если могут самозародиться черви, то и рыбы не хуже, а по Дарвину так даже и лучше. Пруд наш давно вычистили, выложили бетоном, провели две трубы для освежающей ирригации. Рыб там, на глубине в девяносто сантиметров, не может быть ни при каких обстоятельствах. Но рыбак верил и будет вознагражден за свою веру полумертвым рыбункулусом.

Это не более, чем путевое наблюдение; я хотел сказать совсем о другом, вне связи с Дарвином и рыболовством. Получасом позже я осмотрел новую статую Петра, что на Большом Сампсониевском проспекте.

Петр был ничего себе мужчина; с меня примерно ростом – по обманчивому закону перспективы. То есть «ничего» для человека, но для памятника маловат. Получается, что Петр стоит еще в своей Юности, а не в Итоге Славных Дел. К тому же в монументе плохо отражены хромосомные нарушения Петра, в которых того заподозрила наша кафедра биологии.

Вид со спины немного огорчил: уж больно там оттопыриваются широкие, до промежности достающие, ботфорты. Они являют пустоты, и кажется, будто Петр снимает или теряет штаны, а то и вовсе с ним сзади происходит нечто досадное для правителя. И это не очень вяжется с его петушиной грудью-колесом; вообще, мне показалось, что создатель, ваяя Петра, слишком часто звал его про себя «петя, петя».