А. Сметанников - Опыты морально-психологические, философические, etc.

• Название: Опыты морально-психологические, философические, etc.
• Автор: А. Сметанников
• Жанр: Философия

Основанные на личном опыте и общей гуманитарной эрудиции размышления о добре и зле, власти и мировоззрениях, истории и cовременности и о других глобальных координатах человеческих отношений.

---

Я всегда и везде – «какой-то не такой». Вопрос принадлежности, причастности, социализации.

Я всегда «между». Я тем самым похож, например, на интеллигенцию – «свободно парящую» или в качестве межклассовой «прослойки», – а также и на еврейство, веками скитавшееся между народами, и на Россию, которая между Западом и Востоком, и на человечество вообще, которое между природой и культурой, – можно и еще продлить этот «оправдательный» список.

Это очень существенно, принципиально – к кому я обращаюсь, адресуюсь со своей речью. Вполне ясно, что для большинства она не имеет смысла. Следовательно: к себе и к тем, кто мне близок душевным складом, ситуативно, etc.

Реальность и философия (Дебор, Общество спектакля)

Спектакль является сущностью грегарного общения как такового, а не только современной эпохи, связанной с капиталистическим способом производства. Поэтому социальная критика должна исходить непосредственно из критики способности общения, или из критики способа общения, преобладающего в данном эоне и являющегося его определением, синонимом, и симптомом («Весь мир – театр, и люди в нем – актеры»; Гофман, Представление себя другим в обыденной жизни; Tuttle, Crowd is Untruth: the Existential Critique of Mass Society in the Thought of Kierkegaard, Nietzsche, Heidegger, and Ortega y Gasset; и т. п.).

Эмансипация вообще мыслима лишь как освобождение от самого иерархического, которое связано именно с характером общения, животным, соматически ориентированным по преимуществу, и которое воспроизводится в различных формах. Из этих форм лишь некоторые, наиболее заметные, были предметом озабоченности мыслителей XIX в., чьи объяснительные схемы до сих пор довлеют гуманитарной мысли. Между тем, освобождение как раз совершается, и одним из его признаков является самое стремление к свободе, преобладающее на Западе, но все еще эффективно подавляемое на Востоке.

«Превознесение существующего» никогда не было «работой философа». Философия как специфически западная теоретическая традиция, всегда являлась именно критикой существующего (наличных форм власти и собственности), как в оригинальном значении слова «критика» (объективное рассмотрение), так и, тем самым, в его общеупотребительном смысле. Пафос утверждения существующего, который даже Гегелю более приписан, чем имеется в его наследии, взятом в целом, отнюдь не свойствен западному гуманитарному дискурсу, т. е. собственно философии. От Сократа и Христа до Дж. Бруно, Спинозы, вождей Просвещения, Маркса, Ницше, и далее западная мысль восстает против существующего. Этот дискурс в высших своих проявлениях никогда не принимал существующее целиком и в качестве непреложно данного, но подходил к нему дифференцированно, в основном относительно сущего, бытия, и блага, которые отнюдь не отождествляются с имеющимся порядком вещей и отношений. Для Аристотеля, например, рабство, на котором строилась древнегреческая экономика, вовсе не было само собой разумеющимся4.

«Оптимизм» Лейбница или Гегеля, склонных считать этот мир наилучшим (из возможных), не лежит в русле mainstream’а западной мысли и объясняется скорее как раз восточными, «центрально-европейскими» свойствами немецкой мысли. Именно принципиальное отличие существующего от сущего, как абсолютного бытия, которое утверждается в греческой философии и решающим образом в еврейском теизме, создает возможность и необходимость критического отношения к существующему. При этом идеализм и трансцендентализм западной традиции принципиально отличны от восточного трансцендентализма, вопреки их отождествлению в теории проф. Ш. Н. Эйзенштадта, например.

Апология существующего преобладает в восточной мысли, которую поэтому прежде всего и нельзя считать философией, вопреки неряшливому и поверхностному современному словоупотреблению.

Ленин и стена

Хрестоматийный диалог начинающего Ленина с полицейским чином:

– Куда вы прете, молодой человек, ведь стена!

– Стена, да гнилая, ткни, и развалится.

И действительно, ткнул (и) – и развалилась. И тут же давай другую городить, железобетонную, ошибки не повторяем… Потом и она обветшала, растрескалась, развалилась, но и за ней теперь вот опять стена возводится.

Что делать?.. Кто виноват?..

О дневниках Л. Толстого и культе личности

Писать в дневник имеет смысл лишь постольку, ИМХО, поскольку это писание выводит на новое понимание себя и своей ситуации, «реальное», экзистенциально переживаемое. У меня это всегда получалось, – в отличие от многих других, к моему удивлению. Это получалось, например, и у Льва Толстого в юности, я много читал его дневники, и в своем личном 22-томном СС, где они даны в выдержках, и полный вариант, с сокращением только матерных слов – ханжеским, по нынешним меркам, – в 90-томном ПСС, в спецотделе краевой библиотеки. В общем-то, все лучшее, что он написал, вошло в основные последние издания – 20— или 22-томное, и по дневникам, и по сочинениям. Из юношеских дневников, времен службы на Кавказе, там повыкидывали, конечно, всякие подробности типа «весь вечер хоть на стенку лезь; ходил по девкам, ни одна не дала» (причем за деньги! все заняты оказались. – А. С., цит. прибл.). Да и зачем такое публиковать? Только тень бросать на великого человека… :-)5

На этот истукан, «зеркало русской революции», произведение монументального жанра, затеянное еще почтеннейшим Н. Н. Страховым. Русская официальная культура, в качестве вторично-европейской по преимуществу, полна таких матерых человечищ без страха и упрека, отчасти забабаханных по образцу западных кумиров, от Вольтера до Маркса, но уже и в пику им («почвеннический» мотив Ап. Григорьева и Страхова). «Да кто ж его посадит – он же каменный!!!» Степь да степь кругом, но там-сям расставлены монументы и разложены мощи.

Это кумиростроительство производилось, конечно, в том числе и в интересах просвещения, популяризации культуры, чтобы мужик вместо милорда глупого понес с базара Пушкина и Гоголя. Но тот, кажется, так и не понес. Или не донес, на Донцову и «шансон» сменял по дороге.

90-томное ПСС Льва Толстого показательно как артефакт ликбеза и пролеткульта 1920—30-х, в рамках государственной культуртрегерской программы. Тома in-folio на толстой бумаге крупным шрифтом, по содержанию два или три вмещаются, кажется, в один обычного формата. Зачем эта трата бумаги и краски? А затем, чтобы грамотный сельский активист или свежеиспеченный красный профессор знали, что вот ПСС нашего Толстого насчитывает 90 томов, да еще каких толстых! Можно даже взять один такой с полки где-нибудь в образцово-показательной избе-читальне, полистать, поцокать языком, изумиться восхищенно-испуганно, зачитать что-нибудь смешливой классовой подруге (хотя это, пожалуй, уже баловство) … На Достоевского тогда еще косо смотрели, Пушкин и прочие-разные дворяне тоже были еще под подозрением после разночинского разноса 1860-х гг., а вот Толстой всем взял, хоть и граф, но мужицкий, и по росе босиком, и дореволюционные правящие классы разоблачал со знанием дела. Да и «сам» утвердил: «зеркало», так что уж куда с добром!..

И сделали из Льва Толстого, такого противоречивого и мятущегося всего, очередной фасад. Не такой, конечно, как из Горького, но поболе будет, чем «красный граф» Алексей Толстой. И все ж таки где-то в подсознании теплее становилось у представителей первого-второго непоротых поколений оттого, что вот и графья иные, которые посознательнее, с нами одной дорогой – правильной, стало быть, дорогой идем, товарищи! Он ведь, падла, хоть и сплотатор, одначе барин, и сообразить, и рассудить (нас) завсегда могёт очень даже просто!

Толстой действительно «вырос ужасно большой», по его собственным словам, и благодаря именно дневникам, в которых оттачивались и мысль его, и слог – нарочито и принципиально иногда аляповатый, как известно, для остранения в том числе (Галковский забавно и точно этот слог спародировал). И ему свойственно некоторое избыточное доверие к себе, опирающееся однако на любовь к истине, к реальной сути вещей, т. е. человеческих отношений, вкус к которой он почувствовал, прикасаясь к ней через писание в дневник и сочинительство. Это философия в исконном смысле слова, именно вкус к правде, который большинство, всегда лояльное господствующей лжи, благополучно душит в себе от младых ногтей. Однако и дневник он завел, чтобы справиться со своими комплексами, отчасти собственно личностными, отчасти социально обусловленными (хоть и титулованный, но захудалой ветви развесистого рода, и чуть ли не мелкопоместный), образ Левина – почти автопортрет, как известно.

Какой-то «поток сознания», так и до «постмодернизма» недолго докатиться… И за что я так «постмодернистов» не люблю? А вот не нравятся они мне, и все! Не глянутся, как сказал бы «наш великий земляк» В. М. Шукшин. В Барнауле-то так не говорят, – в Сростках, наверное, или еще где по деревням, – в Журавлихе, например, откуда родом мой отец.