Сборник - Ялос-2015

• Название: Ялос-2015
• Автор: Сборник
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906829-77-1

В России 2015 год объявлен Годом Литературы. Россия отметила 70-летие Победы над фашистской Германией. И ровно год, как Крым вернулся в культурное пространство России, стал её южным форпостом.

Наш Международный музыкально-поэтический фестиваль «ЯЛОС» посвящён Всемирному Дню поэзии. И так получается, что мы открываем поэтическое фестивальное движение в Крыму.

---

Экспресс «Крым»

Любимая, знаешь, весеннею грустью
объяты поля.
Несётся мой поезд равнинною Русью,
кружится земля.
О, Волга, грачи, пастухи на привале,
дымки папирос.
И дали, бескрайние русские дали
под стуки колёс.
В купе на секунду зайдёт проводница —
чайком обогреть;
наверное, стоило всё же родиться,
чтоб мир посмотреть.
Ты знаешь, родная, а всё же дорога —
раздумию мать.
Как много хотелось сказать мне, как много
не смог я сказать.
Сойду в Волгограде! У мемориала
с людьми постою.
Как мало мы знаем, родная, как мало
Отчизну свою!
И снова – вперёд! А пейзаж убегает
всё время назад;
с попутчиком в шахматы вяло играем,
наверное – пат.
Грачиные гнёзда равнинной России
и ширь без конца.
О сколько же горя пришлось здесь осилить,
огня и свинца!..
Несётся мой поезд. За лесом. Над пляжем.
Мой поезд – в пути.
Прости, дорогая, всего не расскажешь,
за краткость прости.
И всё же я счастлив – меня оросили
святые дожди.
Грачиные гнёзда равнинной России.
И жизнь впереди!..

Мадьярская скрипка – 1954 (ресторан «Южный»)

Памяти венгра Додика, скрипача

…Тот кабачок у порта в старом доме
так памятен, как будто был вчера.
Там пьяные, кто в злобе, кто в истоме,
матросы коротали вечера.
Их ни «на бога» не возьмёшь, ни криком.
– Не траться, фраер! Пожалей слюны!..
Туда попасть считалось высшим шиком
для слободской заносчивой шпаны.
Там наливали в долг. И если ссуда
была нужна, давала всем без слов
буфетчица Ивановна, паскуда,
скупавшая «котлы» у шулеров.
А не вернёшь – ну что ж,
хлебнёшь как надо! —
блатные с «пиками» не «мусора», поди…
Стекала в бухту звёздная прохлада,
теснилась неприкаянность в груди.
Ещё в порту не подорвали дзота,
он бычился с готичной вязью – «ХАЛЬТ!»
Любой пацан тогда «по фене ботал»
и цвиркал через зубы на асфальт.
А к дому возле рухнувшей акации
за справками народ тянулся, где,
что ты не скурвился при немцах в оккупации,
без устали строчил НКВД.
Из проходных дворов тянуло скукой
дешёвой, как казённое сукно…
Тот ресторанчик был шикарной штукой,
похлеще, чем трофейное кино.
Играл в оркестре там мадьяр на скрипке
так нежно, словно знал он тайны птиц.
Стихали споры. И уже улыбки
черты смягчали огрубевших лиц.
В дыму табачном плыли пары в танце,
дрожал смычок у самого виска.
Казалось, что владела иностранцем
какая-то надмирная тоска.
В глазах цыганских стыл туман далёкий
и шёл на нас, как на берег волна,
и понимал я той тоски истоки,
настолько близкой мне была она.
И удивлялся я: как в этом теле,
большом и полном,
по веленью рук
такие чувства плакали и пели,
что плакали и пели все вокруг?
И просыпались души
– (или что там?), —
и полнились любовью и виной.
Рыдала скрипка вовсе не по нотам —
по судьбам, исковерканным войной.
Сиротство… плен…
разлука… гибель близких…
то умирал смычок, то оживал,
и, как в кино, руины, обелиски,
мерцая, плыли через дымный зал.
И зал смолкал.
Сходились брови строго.
– Присядь, танцор! Не надо!
Не греши!..
А скрипка разговаривала с Богом
и с Ангелом Хранителем Души…
И вот сейчас, пусть даже и солги я,
что прахом всё,
что выжег те года,
щемяще в сердце ноет ностальгия —
о чём? – бог весть! —
но вижу как тогда:
тоскует скрипка, бредит бас-гитара,
и Додик-венгр, лоснящийся, большой
из золотого, с монограммой,
портсигара
подносит папироску с анашой…

Тамариск

Люблю цветущий тамариск!
Весна. И ярость волн слепая.
Дрожит в солёных брызгах кисть,
дрожит у гибельного края.
От штормов рушится обрыв,
но стихнет моря нрав суровый,
и, словно кается, залив
весь отражает куст багровый.
А тот висит на волоске,
скрепив откос корнями мудро.
О, если б и моей руке
такая цепкость к строчкам трудным!
Такая вера в торжество
усилий!
Вижу каждый день я,
как цепкий куст – не волшебство? —
спасает берег от крушенья.
А сам цветёт —
багряно-кремов —
бессилен перед ним Прокруст,
и самый изощрённый демон
не поколеблет божий куст…
Не усомнюсь, как год назад,
в своём призвании я низко,
безволия постыдный яд
нейтрализован тамариском.
И я иду, иду на риск,
я сам к себе сегодня строже;
цветёт над морем тамариск,
он по-другому жить не может!
Держись!
И берег свой держи!
Цвети, чтоб жизнь казалась краше!
Не зря приветливо с баржи
тебе всегда механик машет.
Не зря пичуг залётных писк
трепещет в шуме волн контрастно;
цветёт над морем тамариск,
цветёт возвышенно и страстно!

Крокусы

Плющ подбирается к самой макушке
дуба, объятого ленью,
жёлтые крокусы, словно веснушки,
склон облепили весенний.

Я над строкой, как всегда, терпеливый,
жду, чтобы образы спелись,
словно снежинками,
дикие сливы
белым цветеньем оделись.

Ранней весной опьянён уже весь я,
весел – ну чем не повеса? —
жёлтые крокусы, словно созвездья,
светятся в сумраке леса.

Примулы вдоль ручейка у тропинки,
зелень воспрянувших почек,
где-то кукушка ведёт без запинки
счёт, мне бессмертье пророча.

И на все беды рукой не махну ли,
если, все в солнечном дыме,
жёлтые крокусы в небо вспорхнули
бабочками золотыми…

Улица Рузвельта

Качает сухогруз волна,
спят чайки на волне;
нигде нет улиц Рузвельта
других в моей стране.

И черноморских ветров соль
горька, что океан.
На Рузвельта – отель «Бристоль»
и славный ресторан!

Чудесных в Ялте див не счесть,
их больше что ни год,
за что же иностранцам честь
мой город отдаёт?

За то, что в самый грозный час
сплотила нас беда,
а дружбу мы без громких фраз
приветствуем всегда.

Дели с открытою душой
и горе, и успех.
А Рузвельт был тогда большой
авторитет у всех.

Политики аэрозоль
коварен и бедов:
английский помнит порт Бристоль
дым транспортных судов.

Кольцо блокад и бед разжав,
познав победный путь,
здесь, в Ялте, главы трёх держав
вершили мира суть.

В Ливадии хранит дворец
средь перечня потерь,
какой нашёл себе конец
фашистский лютый зверь.

Так сладок в зной арбуз для рта,
как сладок город мой,
когда иду по Рузвельта,
в тени её, домой…

«Бристоль»

Забуриться, что ль, в кабак «Бристоль»?
«Южным» ресторанчик звался нежно.
Здесь мелькнули юность и надежды —
в этом-то и всей печали соль.

Ресторанчик «Южный» – шум и чад,
шарм послевоенный, блеск и драки,
о прошедших днях сейчас молчат
новоиспечённые писаки.

Говорят, помпезным стал «Бристоль»,
но могу на это лишь заметить:
как салюту звёзд не обесцветить, —
Айседоре не затмить Ассоль.

Грина и Есенина люблю!
Вспомню их – и в сердце словно талость.
Сколько за кормою миль осталось!
Жизнь – она подобна кораблю.

Порт английский славится – Бристоль.
Улица – в честь Рузвельта! – всё краше!
Ради них забыть нам юность, что ль,
ничего не выйдет – это наше!

Той гостишки «Южной» бедный быт,
голь, толкучка, гопники, бандиты,
и хотел бы, только не забыт
шарм послевоенных лет несытых.

Пусть в душе останется мечтой
ресторанчик, где на скрипке Додик
«Чардаш» выдавал, и было вроде
до «Бристоля» уж – подать рукой…

Ялтинский бриз

Ялтинский бриз – запах полыни;
лавр, кипарис, ливни глициний.

Кукситься, что ль, вставшему рано?
Ныне «Бристоль» мне по карману!

Ныне я царь! Выйду из бара —
модный кепарь, бриджи, сигара.

К пляжу пойду в знойную пору,
всё на виду – город и горы.

А облака даль укачала,
чешут бока яхты причалам.

У «Ореанды» встал супердом.
Вина Массандры, чаек содом.

Ялтинский бриз лечит все боли!
Лавр, кипарис, глянец магнолий…

А над Ай-Петри, как замки, стоят облака

Грязная пена, муть до буйков, грузный накат.
Шторм затихает, не вечно затянуты гайки.
На берег выброшен труп хвостокола – он скат,
плоская, то есть, акула, и рвут его чайки.

Шторм затихает, за мысом и вовсе затих.
Что ему надобно было? Какого он чёрта!
И появление в скверах весёлых франтих
снова вернуло элитную славу курорта.

Ах, как магнолии пахнут, как розы цветут!
С Ялтою в августе может сравниться лишь Ницца.
Розово-шёлковый кружит зари парашют
и ленкоранской акации в крону садится.

Шторм затихает, за мысом и вовсе затих,
чайки умолкли, устали от ора и гвалта;
летнюю Ялту вобрать в себя пробует стих
и не поймёт, что становится сам уже Ялтой.

Он отмечает: на пляже опять кутерьма,
солнце в тела загорающих стрелы пуляет,
летнее море, что явно сходило с ума,
снова зеркальностью душу и взор изумляет.

Воздух с водою слились, горизонт растворив,
и у дороги просёлочной Южного Крыма
лох серебристый и узкие листья олив
чем-то Элладу напомнили неуловимо.

А над Ай-Петри, как замки, стоят облака,
яхта плывёт, и несутся все чайки вослед ей,
первая, с грязью и мутью штормящей, строка,
самоочистясь, становится светлой, последней…

Тарханкутская сага