Сергей Чухлеб - Лекции по истории западной философии Нового времени

• Название: Лекции по истории западной философии Нового времени
• Автор: Сергей Чухлеб
• Жанр: Философия
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-98604-421-7

Издание содержит: Новое время: новая культура, новая философия; философия XVII века; философия XVIII века; философия XIX века и т. д.

---

Опытное, эмпирическое знание предполагает, в качестве своего источника, две процедуры: наблюдение и эксперимент. Античность и Средние века знали лишь наблюдение, но, поскольку наблюдение, в отличие от эксперимента, часто вводит нас в заблуждение, древние не решались рассматривать чувственное, эмпирическое знание как нечто самоценное. В Средние века значимость эмпирического знания умалилась еще больше. В то время всецело господствовала метафизическая традиция, основанная Платоном и Аристотелем. Главный объект познания – Бог, не дан нам в чувственном восприятии и может быть познан лишь через веру и метафизическое умозрение. Подлинная реабилитация опыта происходит лишь в XVI веке.

Леонардо да Винчи, Галилей и Френсис Бэкон – люди, которые открыли экспериментальный метод и настояли на значимости эмпирического познания. Бэкон не раз подчеркивает, что разум – это такая птица, которая норовит оторваться от всего земного и унестись в неведомые дали на крыльях пустого умозрения. Чтобы воспрепятствовать этому, «… человеческому разуму надо придать не крылья, а, скорее, свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет» (1. Т. 2. С. 61). Лишь проверяя каждое наше суждение экспериментом и наблюдением, мы сможем получить истинную науку.

Реабилитация научного значения опыта была бы невозможна вне рамок капиталистической цивилизации. Интеллектуальная сфера аграрных обществ, стреноженных жестким сословным расслоением, чужда практики и эксперимента, ибо и то, и другое самым тесным образом связано с трудом и коммерческим интересом. Интеллектуалы аграрных обществ, как правило, являются либо выходцами из высших классов, либо ориентируются в своей деятельности на эти высшие классы.

И именно поэтому интеллектуалы оказываются «заражены» презрением аграрной элиты к труду и коммерции. Труд и желание извлечь прибыль – первый признак человека из плебейского сословия. Благородный человек выше торгашеской корысти и необходимости зарабатывать свой хлеб трудом. Он добывает средства к существованию не трудом и торговлей, но мечом. Жрецы также разделяют этот предрассудок, ибо стремятся приблизиться в своем статусе к положению благородного сословия. Свой хлеб они зарабатывают молитвой и служением Богу.

Лишь капитализм порождает идею благородства труда и коммерческого интереса. В капиталистическом обществе практика, труд и прибыль становятся критериями личности. Заслуживает уважения лишь тот, «кто сделал себя сам». Нет ничего благородного в праздности аристократов, которые лишь волей случая и рождения приобрели знатность. Истинное благородство присуще лишь тому, кто умом, талантом и трудом возвысился до высокой доли.

Это изменение отношения к труду и практике непосредственно повлияло и на деятельность ученых. Человек, целыми днями сидящий в своей лаборатории, облаченный в фартук и перчатки, обложенный различными приборами и непрерывно что-то конструирующий, очень похож на ремесленника или высококвалифицированного мастера. Такой человек вызывает презрение у аристократа и уважение у буржуа. Особенно если его деятельность приносит хороший доход[11].

Кстати, современная наука, всецело базирующаяся на эмпирическом знании, по-прежнему нуждается в защите. Правда, теперь ее атакуют не интеллектуалы, зараженные аристократическим пренебрежением к практической пользе, а сторонники мистических, религиозных, оккультных и прочих форм знания. Дело в том, что наука, ориентирующаяся на достижение объективной истины, всегда и везде досаждает тем, кто вслед за А. С. Пушкиным восклицает: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман…».

Предпочтение – вещь субъективная. Каждый волен выбирать то, что он считает правильным и полезным. Я предпочитаю «низкую истину» возвышающему обману, ибо лишь истина способна сделать меня хозяином самого себя и тех ситуаций, в которых я оказываюсь. Обман же исходит, как правило, от людей, которые хотели бы завладеть моей жизнью и подчинить ее свои интересам.

Говоря об опыте, Бэкон особо акцентирует внимание именно на эксперименте. Лишь эксперимент дает нам надежное знание. «Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте». (1. Т. 2. С. 34) «Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах (то есть в экспериментах – С. Ч.). Здесь чувство судит только об опыте, опыт же – о природе и о самой вещи.» (1. Т. 2. С. 22).

«Подобно тому как люди плохо определяли конечную цель и мету наук, так же избирали они дорогу совершенно ошибочную и непроходимую, даже когда цель определялась ими правильно. И если кто поразмыслит, он будет глубоко поражен, что ни у кого из смертных не было заботы и попечения о том, чтобы открыть и проложить дорогу человеческому разуму при помощи самого чувства и приведенных в порядок и хорошо построенных опытов, но все было предоставлено или мраку преданий, или круговращению силлогизмов, или случайности и произволу смутного, неупорядоченного опыта… Истинный же метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом дорогу: он начинает с упорядоченного и систематического опыта, отнюдь не превратного и отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из построенных аксиом – новые опыты; ведь и божественное слово не действовало на массу вещей без распорядка!

И потому пусть люди перестанут удивляться тому, что путь наук еще не пройден, ибо они вовсе сбились с дороги, решительно оставив и покинув опыт или путаясь и блуждая в нем, как в лабиринте. Правильно же построенный метод неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию аксиом». (1. Т. 2. С. 44–45).

Но Бэкон не собирается замыкать научное знание в пределах опыта. Он полагает, что опыт ценен и необходим лишь как фундамент этого знания. Наука же в целом должна преследовать знание о скрытой природе вещей, о причинах и аксиомах. Довольно часто философ определяет научное знание как знание о формах. При всей внешней схожести этого определения науки с определением Аристотеля, под формами Бэкон понимает не метафизические сущности, лежащие в основе вещей, а реальные связи между вещами. Фактически, форма суть закон природы. Таким образом, бэконовское определение истинной науки следует трактовать следующим образом: истинная наука есть знание о законах природы. Постигая частности посредством опыта, мы, обобщая их, восходим к высшим рациональным суждениям о мире.

Но совершенно очевидно, что подобная истинная наука, опирающаяся на опыт, будет знанием лишь о материальном, чувственно-воспринимаемом мире. Для современного человека это естественно – ценность познания окружающего мира ныне почти никем не оспаривается. Но эта установка «естественна» только потому, что этот проект в свое время сформулировал Френсис Бэкон, а последующее развитие цивилизации его поддержало. Для средневекового ученого подобная постановка вопроса бессмысленна, если не кощунственна. Божественное – единственный предмет, который должен занимать науку. Задача человека – отвернуться от мирского и обратиться к Божественному. Знание, которое мешает этому, есть дьявольское наущение.

Впрочем, не стоит думать, что средневековый человек в своей массе успешно реализовывал это требование. Человек всегда остается человеком. И повседневный человек Средневековья почти всегда интересовался скорее мирским, нежели божественным. Но делал он это неофициально и весьма стыдился этого, когда ему напоминали его христианском долге.

Это весьма любопытный момент. С самого возникновения цивилизаций культура редко охватывает, осознает (полностью или частично) и благословляет все стороны человеческой жизни. Как правило, она настаивает на одних человеческих проявлениях, отрицая и подавляя другие. Те человеческие проявления, которые разрешены культурой, получают в рамках этой культуры вербальное (словесное) озвучивание. Культура старательно выписывает программы подобного поведения.

Те же человеческие проявления, которые оказываются под запретом, почти не находят своего текстуального оформления в рамках культуры (либо же проявляются в маргинальных формах). Человек все равно делает то, что он делал, но он либо стыдится этого и, стыдясь, прикрывает это официально разрешенными текстами, либо делает, но не может развернуто озвучить, а, значит, и осознать происходящее. Естественно, что подобное положение вещей существенно тормозит развитие практик, не одобряемых господствующей культурой.

Таким образом, в рамках средневековой науки и философии почти не существовало оформленных программ, обосновывающих и продвигающих практику познания чувственно-воспринимаемого мира. Если же такое познание и осуществлялось, то оно декларативно «привязывалось» к теологическому знанию.