Александр Брикнер - Светлейший князь Потёмкин-Таврический

• Название: Светлейший князь Потёмкин-Таврический
• Автор: Александр Брикнер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-75595-0

Полководец, дипломат, администратор, фаворит (а потом и тайный супруг) императрицы Екатерины II, Григорий Александрович Потёмкин (1739–1791) – одна из самых ярких фигур екатерининского царствования.

Среди его трудов во славу Государства Российского присоединение и обустройство Новороссии и Крыма занимает особое место. За подвиги на этом поприще Высочайшим указом от 8 (19) июля 1787 года ему был пожалован титул Таврического и велено именоваться впредь светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим.

Выдающийся государственный муж и легкомысленный сибарит, устроитель государства и своенравный, корыстолюбивый аферист, герой и фанфарон, идеалист и циник, Потёмкин сочетал в себе культурную утонченность и варварство, гуманность и самодурство, огромный ум и взбалмошность.

Биография Потёмкина, созданная русским историком Александром Густавовичем Брикнером, – одна из наиболее удачных попыток постичь всю сложность и глубину этой противоречивой натуры.

---

Из некоторых сохранившихся писем Потёмкина к императрице[206], Булгакову[207] и другим видно, как многостороння была его деятельность в 1783 году. Летом он тяжело заболел. Завадовский писал 19 сентября к графу С.Р. Воронцову: «В Крыму будучи, кн. Потёмкин получил горячку: она так сильна была, что он соборовался маслом, исповедался и причастился. В горячке он и христианской веры обряды хранит. Однако ж он выздоровел. В болезни перевезли его в Кременчуг» и проч.[208]. В Петербурге ходили слухи о безнадежном положении князя. Рассказывали, будто Екатерина отправила на юг офицера с поручением запечатать в случае кончины Потёмкина все его бумаги[209].

Так как Потёмкин летом 1783 года писал редко, императрица не совсем была довольна им. Из Царского Села она писала 15 июля: «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть беспокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель; сверх сего, здесь слухи бывают ложные, кои опровергнуть нечем. Я ждала занятия Крыма по крайнем сроке в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и папа римский; сие неминуемо производит толки всякие, кои мне отнюдь не приятны: я тебя прошу всячески, уведомляй меня почаще, дабы я могла следить за течением дел; природная деятельность моего ума и головы измышляет тысячи мыслей, которые часто мучат меня». Узнав об успешном окончании крымского дела, она писала князю: «Прямо ты друг мой сердечный. На зависть Европы я весьма спокойно смотрю; пусть балагурят, а мы дело делаем». В письме от 31 августа сказано: «Ожидала ли я, чтоб ты всекрайне опечалил меня известием о твоей опасной болезни… Просила я тебя, да и прошу ради самого Бога, и естьли меня любишь, приложи более прежнего старание о сбережении драгоценного твоего для меня здоровья… Браниться с тобою и за то хочу, для чего в лихорадке и в горячке скачешь повсюду; теперь крайне буду беспокойна, пока отпишешь что каков». В сентябре она писала: «Друг мой сердечный, я об тебе в крайнем беспокойстве и для того посылаю нарочного курьера, чтоб узнать, каков ты? От посторонних людей слышу, что маленько будто лучше тебе»[210].

Присоединение Крыма к России легко могло иметь следствием столкновение между Россиею и Портою. Уже в 1783 году ожидали разрыва. Недаром Потёмкин все время переписывался с Булгаковым. Именно в то время, когда состоялось занятие Крыма, Булгаков писал Потёмкину о настроении умов в Константинополе, о появлении какой-то книги, в которой заключалось пророчество неминуемо предстоявшего крушения Турецкой империи[211]. Любопытно, что Потёмкин скоро после присоединения Крыма к России мечтал о поездке в Константинополь и писал о своем намерении Булгакову. Последний не советовал князю посетить Турцию. В его письме от 15 (26) марта 1784 года сказано: «Здесь почитают вашу светлость нашим верховным визирем. Прибытие ваше сюда не может быть утаено и произведет суматоху в народе, коей и поныне еще Сераль и Порта опасаются, ибо думают, что духи еще не успокоились…»[212]

Около этого времени не только крымские дела, но и все части турецкой монархии обращали на себя внимание Потёмкина. Он знал обо всем, что происходило в Дунайских княжествах и на Кавказе. Всюду он имел своих агентов, с которыми вел переписку[213]. С Булгаковым он переписывался о заключении турецко-русского торгового договора, с Павлом Потёмкиным – о делах Грузии;[214] академик Паллас составил по желанию Потёмкина проект учреждения военных колоний на Кавказе;[215] о персидских делах князь переписывался с Безбородкою[216] и проч. Во все это время он очень часто бывал в дороге. Занимаясь управлением южной России, он часто ездил в столицу. Приехав в Петербург в конце 1783 года, он уже в марте 1784 года снова покинул столицу. Сообщая об отъезде Безбородко, в письме к А.P. Воронцову замечает: «Он полагает первые четыре или пять месяцев года всегда проживать в своих наместничествах»[217]. В июле этого же года он опять был в Петербурге[218]. Около этого же времени была речь о путешествии Потёмкина в Италию, чему, однако, не суждено было осуществиться[219]. Осенью 1785 года он собирался ехать на Кавказскую линию[220]. В 1786 году он, побывав в столице, осенью отправился на юг, куда собиралась ехать немного позже императрица. На пути туда он побывал в Риге, где ему был оказан самый торжественный прием[221].

В качестве президента военной коллегии и фельдмаршала Потёмкин во все это время занимался администрацией войска. Безбородко писал о нем в 1784 году: «По военной коллегии не занимается он, кроме секретных и самых важных дел, дав скорое течение прочим»[222]. «Потёмкин ворочал военною частью», – писал о нем впоследствии Завадовский[223]. Он был, так сказать, военным министром. Фельдмаршалом он сделался в начале 1784 года[224]. Важные реформы его в военном деле относятся к 1783 и 1784 годам. В подробной записке он изложил свой взгляд на технику обучения солдат, на их одежду, уборку волос и проч. Тут развиваются мысли о большей свободе, о сбережении сил и времени военных, о гуманном обращении с солдатами. Он ратовал против «вредного щегольства, удручающего тело»; встречаются очень дельные замечания об истории одежды и вооружения солдат; князь между прочим резко порицает «педантство» иностранных офицеров. «Им казалось, – писал он, – что регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, в ружейных приемах… Занимая же себя такою дрянью, они не знают самых важных вещей». Дальше сказано: «Завивать, пудриться, плесть косы – солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал и готов»[225]. Все это изложено весьма подробно; указание на частности свидетельствует о полном знакомстве с делом. В этом смысле были проведены реформы, которыми восхищались современники. Самойлов хвалит «внимание князя об искоренении жестоких наказаний, попечение его об обогащении солдатских артелей и об устроении лазаретов…» «Солдаты русские, – говорит он далее, – никогда не забудут того, что князь Григорий Александрович острижением волос избавил их от головных болезней, от лишних напрасных издержек для мазания пудреной головы»[226]. Довольны были этими нововведениями также и другие современники[227]. Даже граф С.Р. Воронцов, вообще очень резко осуждавший деятельность князя, хвалит его за введение удобного и соответствующего климату обмундирования войска[228]. Державин одобрял введение князем легких сапожек – ботин[229]. Солдаты сочинили песню о перемене солдатской прически: «Дай Бог тому здоровье, кто выдумал сие; виват, виват, кто выдумал сие…» [230] Энгельгардт рассказывает в своих записках, что один гренадер говорил по случаю кончины Потёмкина: «Покойный его светлость был нам отец, облегчил нашу службу: довольствовал нас всеми потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети…»[231]

Менее довольны Потёмкиным были офицеры, как видно из следующей записки князя к Суворову, найденной в бумагах последнего (без числа): «Сведал я, что офицеры ваши разглашают, что они не могут ни в чем угодить, забывая, что если бы они делали, что других полков делают, то бы они равно сим угождали. То и извольте им сказать, что легкий способ все кончить: отстать мне от них и их кинуть, предоставя им всегда таковыми остаться, каковы мерзки они прежде были, что я и исполню, а буду заниматься и без них государственною обороною»[232].

Впрочем, были слышны и чрезвычайно неблагоприятные отзывы о военной администрации Потёмкина. Граф С.Р. Воронцов сильно порицал чрезмерное обращение внимания князя на конницу[233]. После кончины Потёмкина Безбородко писал о «воинском хаосе», находя «более всего странною страсть князя к казакам, которая до того простиралася, что он все видимое превращал в это название»[234]. В среде иностранцев находили, что нововведения Потёмкина повредили дисциплине в войске[235]. Саксонский дипломат Сакен доносил своему правительству о страшном беспорядке, якобы господствовавшем в военной администрации вследствие небрежности Потёмкина[236]. Ходили слухи о неудовольствии Алексея Орлова, Румянцева и других лиц по поводу мер, принятых князем, и разных злоупотреблений[237]. Особенно резко осуждал военную организацию Потёмкина князь Кочубей, обращая главное внимание на распущенность солдат, развившуюся вследствие мер Потёмкина и необдуманного формирования им новых и новых полков конницы[238]. Граф С.Р. Воронцов писал из Пизы своему брату в 1785 году: «Князь Потёмкин, даром что он военный министр, ничуть не годится для этой должности; он вздумал сооружать крепости при помощи нехороших топографических карт; таким образом был построен Херсон, таким образом сооружена Моздоцкая линия укреплений; напрасно специалисты, люди знающие старались убеждать князя в невозможности такого образа действий; он считал себя Вобаном и верил безусловно в свою способность к математике»[239].