Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

• Название: Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
• Автор: Александр Поповский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Александр Поповский — один из старейших наших писателей.

Читатель знает его и как романиста, и как автора научно–художественного жанра.

Настоящий сборник знакомит нас лишь с одной из сторон творчества литератора — с его повестями о науке.

Тема каждой из этих трех повестей актуальна, вряд ли кого она может оставить равнодушным.

В «Повести о несодеянном преступлении» рассказывается о новейших открытиях терапии.

«Повесть о жизни и смерти» посвящена борьбе ученых за продление человеческой жизни.

В «Профессоре Студенцове» автор затрагивает проблемы лечения рака.

Три повести о медицине… Писателя волнуют прежде всего люди — их характеры и судьбы. Александр Поповский не умеет оставаться беспристрастным наблюдателем, и все эти повести построены на острых конфликтах.

В сборнике ведется серьезный разговор о жизни, о нашей позиции в ней, о нашем мироощущении.

---

Этой перемене предшествовало событие, смысл которого понимал лишь один человек — Мефодий Иванович Степанов.

Ординатор не слишком жаловал Елену Петровну своими посещениями. Во время утреннего обхода он заходил в палату, задавал больной два–три вопроса и, словно чем–то смущенный, торопился уйти. Однажды он сказал сестре: «Ее ждет серьезнейшая операция, наше дело укрепить больную, подготовить сердечнососудистую и нервную систему к этой нагрузке, а она у вас лежит в психическом шоке. Не поддержим сейчас, потом будет поздно. Послеоперационный период потребует своего и ничего не уступит. Повлияйте на нее, упросите, что ли. Вы, женщины, это делаете лучше нас».

На четвертый день он пришел со шприцем в одной руке и клеенчатой тетрадью в кармане. Пока шли приготовления к уколу, Мефодий Иванович не проронил ни слова. Елена Петровна заметила, что он избегает ее взгляда и губы его, как у человека, который подавляет в себе боль, плотно сжаты. Ей стало жаль добряка и захотелось его успокоить. Она мягко тронула его за плечо и спросила:

— Зачем вы утруждаете себя, поручили бы это дежурной сестре.

— Нельзя, — все еще не поднимая глаз, ответил он, — я хочу на вас поставить опыт.

Больная улыбнулась: опыт на человеке, кто ему поверит?

— Вы и меня посвятите, в чем дело, — спросила она, — или подопытного ^то не касается?

— Посвящу, — серьезно произнес хирург, — и даже попрошу вашей помощи.

Так невероятно было то, что Степанов сказал, и так не вязалось это с его серьезным и даже строгим видом, что она невольно рассмеялась.

— Наши физиологи позволяют себе опыты над безнадежно больными, когда эти испытания могут хоть немного испытуемым помочь. Могу ли я на это надеяться?

— Судите сами, — нисколько не задетый ее насмешкой, ответил он, — я буду вводить вам экстракт селезенки, значение которого вы знаете лучше меня. Вы говорили мне, что больным от него становится лучше.

Степанов поднял наконец глаза и стал поспешно застегивать ворот халата. Пальцы в резиновых перчатках долго не находили пуговицы или, нащупав, тут же теряли ее, не поладив с халатом, они стали теребить бородку и усы.

«Что с ним? — недоумевала Елена Петровна. — У него руки дрожат от волнения. Уж не обидела ли я его своей шуткой?»

— Вы сердитесь на меня? — виновато спросила больная. — Не надо, я ведь так… Давно не смеялась.

Ей показалось, что она сказала не то и не так, как надо, и с искусством, которым владеют только женщины, дополнила свою мысль нежной улыбкой.

— Послушайте, Елена Петровна, — ободренный этой улыбкой, начал Степанов. — Окажите мне услугу. Я все эти дни хотел вас попросить, но не смел. Я, как вам известно, экстракту селезенки, как лечебному средству, значения не придавал. Вы пробовали меня убедить, — не выходило. Я, как врач, нуждался в доказательствах, а у вас их не было. Самочувствие кролика, как бы объективно его ни описали, нас не интересует. О болезни мы прежде всего судим по самочувствию человека. И анализ и снимки мне дороги, но коль скоро стонет больной, меня эта объективность не утешит. В таком трудном случае, как использование нового препарата, не всегда достаточны и субъективные показания больного. Есть глубокая разница между самочувствием больного врача и рядового человека. Испытуемый врач и исследователь знает толк в деле и не спутает у себя селезенку с зобной железой. Так вот, Елена Петровна, пришло мне в голову воспользоваться вами для опыта. Вреда тут никакого, это известно вам из собственной практики, а мы тем временем изучим ваши квалифицированные показания. Будет толк, скажем вашему итальянцу — Фикеру — спасибо, дозировку составим и, что называется, введем медикамент в практику.

Он произнес это все одним духом и, словно с ним уже согласились, продолжал:

— Вот вам тетрадка, бумаги и чернил не жалейте, все записывайте. Как бы незначительно ни было ощущение или перемена в вашем самочувствии, ради бога, отмечайте. Результаты мы с вами же будем обсуждать.

Он, видимо, сейчас лишь сообразил, что поторопился, согласия ему не дали, а возможно, и не дадут, говорить о тетради было преждевременно.

— Не откажите в моей просьбе, сделайте, прошу…

По мере того как Мефодий Иванович говорил, недоумение Елены Петровны все возрастало. О чем он так просит ее? Ведь впрыскивание экстракта ей необходимо. Такой ли уж труд сделать запись в тетради? И какой это опыт? Тут ничего экспериментального нет. Множество людей подвергались уже испытанию. Необычна была просьба, непонятно его смущение, и больше всего удивляло несоответствие между выражением лица и звучанием голоса. Черты лица оставались напряженными, тревожными, а голос трогательно и нежно молил. Казалось, Степанова волнуют противоположные чувства. Пока одно находит выход, другое остается настороже. Откуда такая непоследовательность в этой доброй душе, у человека с золотым сердцем?

— Вам незачем просить меня, я это сделаю.

— Спасибо.

Он крепко пожал ее руку, бросил взгляд на клеенчатую тетрадь, предмет его тайных упований, и стал промывать и укладывать шприц. Елена Петровна подумала, что рукопожатие и «спасибо» были выражены по–разному и по различному поводу. Горячая рука благодарила не за то, о чем Степанов просил, а за нечто другое, что главным образом его занимало.

Тем временем с Мефодием Ивановичем произошла пегемена, напряженность оставила его, и он с чувством человека, который долго молчал или говорил не то, что ему хотелось, задушевно и страстно заговорил:

— Ставить опыты на себе — почетное дело и свойственно характеру русского человека. Врачи Минх и Мочуткояский. заподозрив, что возбудитель сыпного тифа циркулирует в крови сыпнотифозных, привили себе кровь больных и чуть не погибли. Мужество этих людей ускорило открытие заразного начала и его переносчика… Да, впрочем, вам ли мне рассказывать… Николай Дмитриевич Зелинский, подаривший человечеству древесно–угольный противогаз, прежде чем отдать свое изобретение армии, проверил его действие на себе. Он завернул кусок угля в носовой платок, закрыл им лицо и пустил отравляющий газ в лабораторию…

Последние слова Степанов произнес взволнованным шепотом. Речь о мучениках науки растрогала его. Тот, кто взглянул бы в эту минуту на него, прочел бы в его улыбке готовность перенести любое испытание, стать мучеником науки, если в этом встретится надобность.

Елена Петровна никогда не узнала, что пережил Степанов, о чем только не передумал в те дни. Надо было вывести ее из состояния психического шока, но как этого добиться? Только творческая страсть, глубокий интерес к любимой работе могли вернуть ее к жизни и подготовить организм к предстоящим испытаниям. Тема о субъективных ощущениях больного врача была придумана для нее, Степанов в ней не нуждался. Он решительно не верил измышлениям итальянца. Нелегко было правдивому Мефодию Ивановичу говорить об одном и желать другого, увещевать больную помочь ему в опыте, желая в душе, чтобы она эту работу для себя полюбила. И горячее рукопожатие и сказ о мучениках науки были последней попыткой признаться в том, что сказать прямо не привело бы к цели.

Степанов не ошибся в расчете. Едва Елена Петровна сделала первую запись в тетради, ей понадобились для справки лабораторные материалы. В первой папке она нашла много интересного, еще больше сулила вторая. К вечеру стол был усеян бумагами и препаратами, возникла надобность в микроскопе. Незадолго до прихода Андрея Ильича увлеченная работой Елена Петровна успела подумать, что записи в тетради пригодятся и ей. Работы в лаборатории и у постели больных до сих пор носили физиологический характер, измерялись различные реакции организма и нисколько не учитывались субъективные ощущения людей. Как можно было пренебречь самочувствием больного, ведь экстрактом на–перевались лечить людей. Этой работы ей хватит надолго, пожалуй, до выздоровления. Яков Гаврилович будет доволен, работа в лаборатории не остановится. Она поведет наблюдения и над другими больными, будет сравнивать их самочувствие со своим. Спасибо Степанову, он невольно навел ее на чудесную мысль.

«Спасибо, Мефодий Иванович, я исполню ваше желание, в тетради вы найдете ответы на все, что тайно и явно волнует вас».

Андрей Ильич по обыкновению хотел сесть у стола, напротив окна, но нашел свое место занятым. Там стояла тумбочка с букетом свежих цветов, присланных Студенцовым. Он сел у дверей, вынул из кармана газету с намерением прочитать в ней обширный материал, напечатанный на первой странице. Статья обещала быть интересной, затронутый в ней вопрос давно занимал его, но прочитанное почему–то не запоминалось, никак не укладывалось в голове. Над всеми мыслями господствовал недоуменный вопрос: «Что случилось? Что с ней?» Откуда эта разительная перемена? Недавняя больная выглядела здоровой и свежей, ее уверенные движения говорили о душевном мире.