Макс Бирбом - Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

• Название: Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви
• Автор: Макс Бирбом
• Издательство: Kolonna Publications
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-98144-218-6

В каноне кэмпа Сьюзен Зонтаг поставила "Зулейку Добсон" на первое место, в списке лучших английских романов по версии газеты The Guardian она находится на сороковой позиции, в списке шедевров Modern Library – на 59-ой. Этой книгой восхищались Ивлин Во, Вирджиния Вулф, Э.М. Форстер. В 2011 году Зулейке исполнилось сто лет, и только сейчас она заговорила по-русски.

---

Ее улыбка, кажется, уязвила ректора.

— Я пользовался большим успехом, — сказал он. — Большим, — добавил он.

— И вам это нравилось?

— Да, дорогая. Боюсь, что нравилось. Но я этому никогда не потворствовал.

— И ваше сердце оставалось холодным?

— Да, пока не встретил Лору Фрит.

— Кто это?

— Моя будущая жена.

— И чем она вас привлекла? Она была очень хороша?

— Нет. Нельзя сказать, что она была хороша. Вообще-то она считалась некрасивой. Пожалуй, мне понравилось достоинство, с которым она держалась. Она не улыбалась мне лукаво, не трясла локонами. Тогда у юных дам был обычай делать вышивные туфли для приглянувшихся им духовных лиц. Я получил сотни — тысячи — таких туфель. Но ни одной пары от Лоры Фрит.

— Она вас не полюбила? — спросила Зулейка, сев на пол у дедушкиных ног.

— Я пришел к такому выводу. Меня это крайне заинтересовало. Взбудоражило меня.

— Она неспособна была полюбить?

— Нет, в ее кругу все знали, что она влюблялась часто, но несчастливо.

— Почему она за вас вышла?

— Думаю, я ее утомил своей настойчивостью. Она была не слишком стойка. Возможно, она за меня вышла с досады. Она мне не говорила. Я не спрашивал.

— И вы с ней жили счастливо?

— Пока она жила, я был совершенно счастлив.

Девушка ладонью накрыла стиснутые руки старика. Тот сидел, устремив взгляд в прошлое. Она помолчала, вглядываясь в его лицо; в глазах ее появились слезы.

— Дедушка, милый, — но слезы были и в ее голосе.

— Дитя мое, ты не понимаешь. Если бы мне нужна была жалость…

— Я понимаю — отлично. Я вас не жалела, милый, я вам немного завидовала.

— Мне? Старику, которому остались одни воспоминания о счастье?

— Вам, которому счастье было даровано. Но я заплакала не из-за этого. Я заплакала, потому что обрадовалась. Вы и я, между нами столько лет, и все-таки — мы так замечательно схожи. Я всегда себя считала совершенно исключительным существом.

— Ах, все так про себя думают в молодости. Это проходит. Расскажи про наше замечательное сходство.

Он внимательно слушал, пока она изливала перед ним душу. Но после того, как она свои признания закончила, сказав: «Так что видите, дедушка, это чистая наследственность», — он в ответ произнес: «Чепуха!»

— Прости меня, дорогая, — сказал он, похлопав ее по руке. — Это был весьма интересный рассказ. Но, кажется, молодежь теперь понимает себя еще хуже, чем в мои времена. И к каким грандиозным Она прибегает теориям! Наследственность… как будто невообразимо, чтобы девушке нравилось, когда ею восхищаются! И будто бы чрезвычайно удивительно с ее стороны ждать того, кого она сможет чтить и уважать! И будто своим равнодушием мужчина не заставляет ее рядом с ним особенно остро Чувствовать свою неполноценность! У нас с тобой, дорогая, во многих отношениях, возможно, есть странности, но в делах любовных мы вполне заурядны.

— Дедушка, вы это серьезно? — пылко воскликнула она.

— В моем возрасте человек бережет свои силы. Он говорит только то, что думает. Тебя отличает от других девушек то же, что меня отличало от других юношей: особая притягательность… Я сказал, тысячи туфель? Десятки тысяч. Я копил их из глупой гордыни. Вечером после помолвки я сжег их на костре, который видели в трех графствах. Всю ночь я танцевал вокруг него. — Тут из старых его глаз метнулись отражения того пламени.

— Великолепно! — прошептала Зулейка. — Но, — сказала она, поднимаясь, — не говорите больше об этом… о, горе мне! Видите ли, я — не просто особенно притягательна. Я — неотразима.

— Смелое заявление, дитя мое, — и труднодоказуемое.

— Разве сегодняшний день не достаточно его доказал?

— Сегодняшний?.. А, так они в самом деле все ради тебя утопились?.. О господи!.. И герцог тоже?

— Он подал пример.

— Неужели! Да что ты говоришь! Он был крайне одаренным молодым человеком, настоящей гордостью колледжа. Но он мне всегда казался довольно — как это сказать? — бесчувственным… Сейчас припоминаю, он вчера весьма взволновался, когда пришел на концерт, а тебя не было… Ты уверена, что он умер ради тебя?

— Вполне, — сказала Зулейка, дивясь тому, что врет, а точнее, привирает: он ведь СОБИРАЛСЯ умереть ради нее. Но почему не сказать правду? Неужели, подумала она, проклятое тщеславие пережило ее отречение от мира? Почему ее так возмущают сомнения в той самой неотразимости, которая загубила и исковеркала всю ее жизнь?

— Да, дорогая, признаюсь, я удивлен… поражен. — Ректор снова поправил. очки и посмотрел на нее.

Она заметила, что ходит по кабинету с грацией манекена в демонстрационном зале портного. Она попыталась остановиться; но тело ее, казалось, не хотело повиноваться уму. Оно имело наглость продолжать шагать по собственной воле. «Вот в келье нашагаешься», — мстительно проворчал ум. Тело на это не обратило никакого внимания.

Откинувшись в кресле, дедушка уставился в потолок, задумчиво постукивая кончиками пальцев друга о друга.

— Сестра Зулейка, — в потолок же сказал он.

— Ну? и что такого… такого смешного в… — но тут она залилась смехом, а затем зарыдала.

Ректор поднялся из кресла.

— Дорогая, — сказал он, — я не смеялся. Я просто… пытался представить. Если ты действительно хочешь удалиться от…

— Хочу, — простонала Зулейка.

— Тогда, возможно…

— Не хочу, — проскулила она.

— Ну конечно, не хочешь, дорогая.

— Почему «конечно»?

— Пойдем, бедное мое дитя, ты совсем устала. После такого удивительного, исторического дня это совершенно естественно. Давай вытрем глаза. Вот, так лучше. Завтра…

— Вы, по-моему, немного мною гордитесь.

— Господи помилуй, по-моему, да. Дедовское сердце… Но спокойной ночи, дорогая. Позволь зажечь твою свечу.

Она взяла плащ и вышла с ректором в зал. Там она сообщила, что рано утром намеревается уехать.

— В монастырь? — спросил он лукаво.

— Ах, дедушка, не дразните меня.

— Мне жаль, что ты уедешь, дорогая. Но, возможно, учитывая обстоятельства, это и к лучшему. Приезжай обязательно еще, — сказал он, вручив ей зажженную свечу. — Только не в учебное время, — добавил он.

— Да уж, — повторила она, — не в учебное время.

Глава XXIV

Из изменчивой лестничной темноты выйдя к мягкому сиянию, исходившему из открытой двери спальни, Зулейка почти воодушевилась. Она постояла на пороге, наблюдая Мелизанду, сновавшую, как челнок на ткацком станке. Вещи уже большей частью были собраны. В гардеробе зияла пустота, тут и там виднелся ковер, многие дорожные сундуки уже набиты были доверху и переполнены… Снова в путь! Как перед разбитым под звездным небом шатром, слыша львиный рык в фургонах, рев слонов, лошадиное ржание и стук копыт по примятой траве, Зулейкина мать, наверное, ощущала легкое опьянение, так и дочкино сердце воспрянуло и затрепетало перед привычной суетой отбытия. Она утомлена была миром и сердита, что все-таки недостойна лучшего. И все же — прощай, во всяком случае, Оксфорд!

Она завидовала Мелизанде, столь проворной и веселой в своем усердии, ждущей дня, когда ее суженый скопит довольно, чтобы открыть свое небольшое кафе, а ее взять в жены и буфетчицы. Ах, иметь бы цель, предназначение, застолбить в мире место, подобно этому верному созданию!

— Можно тебе помочь, Мелизанда? — спросила она, пробираясь по забросанному полу.

Мелизанду, прихлопывавшую кучу нарядов, такое предложение позабавило.

— Мадмуазель владеет своим искусством. Вмешаюсь ли я в него? — воскликнула она, показав на малахитовую шкатулку.

Зулейка посмотрела сначала на шкатулку, затем с благодарностью на горничную. Искусство фокуса — как же она его позабыла? Вот ее утешение и предназначение. Она будет работать, как не работала никогда. Она была уверена, что способна на большее. Она себе призналась, что не всегда прилежна была в выступлениях и репетициях, полагаясь больше на личное обаяние. И вчера она не единожды оплошала. Бравурный номер с Демонической Рюмочкой для Яиц совершенно был непристоен. Может, зрители не заметили, но заметила она. Надо стремиться к совершенству. Через пару недель выступать в «Фоли-Бержер»! А что, если… нет, прочь эту мысль! Но мысль не уходила. Что, если в Париже взяться за то, что уже не раз она подумывала привить к своему репертуару, — зa Дерзкий Наперсток?

Эта идея воодушевила ее. Что, если весь ее нынешний репертуар — лишь преходящий период, самое начало, ранняя манера ее искусства? Она вспомнила, как великолепно вчера подменила запонки на серьги. Но ах! ее лицо застыло, погас свет в глазах. За одним воспоминанием следом пришли другие.

Когда она бежала с Брод-стрит, окно Ноукса затмило все остальное. Теперь перед глазами снова появилось окно повыше, девушка, щеголяющая в ее сережках, насмехающаяся над ней. «Он мне сам их надел!» — снова прозвучало в ушах, щеки вспыхнули. Хорошо он придумал, не поспоришь — отличная мелкая месть, вполне в его духе! «Поцеловал на улице, все видели» — превосходно, превосходно! Зулейка заскрежетала зубами. И сразу после она догнала его и с ним дошла до плавучего дома? Возмутительно! И на ней были его запонки! На которые она ему указала, когда…