Михаило Лалич - Облава

• Название: Облава
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1969

---

Пашко пожалел, что и эту показал: «Теперь из-за нее перессорятся, а то и подерутся, потом жены будут его проклинать — кинул кость раздора… Впрочем, пусть дерутся, решил он про себя, их не переделаешь! Опять долит дрема, кажется, так на ногах и усну. Каждый засыпает прежде времени, никто не успевает довести до конца свои дела — потому беспорядок все и увеличивается, а люди, чем дальше, тем все хуже. Надо сначала найти лошадей и сани, отвезти в больницу ту женщину, а потом уж спать. Если я ее не отвезу, никто этого не сделает. Другие, чего доброго, потащат ее в хлев, — испоганился народ, привыкли над турчанками измываться, к плохому человек скорее привыкает, чем к хорошему; бог знает, наступит ли когда-нибудь порядок… Она не турчанка, наша кровь — не дам ей так погибнуть!.. Куда же меня черт понес на эту гору? Пошел, кажется, лошадей искать. Для чего? Тут нет лошадей, одни волки. А там, где грохочет, коммунисты бьются и гибнут один за другим. Плохо, если все погибнут, один только Арсо останется — никто ему не поверит, что он честно выпутался».

С этими мыслями Пашко поднялся на Рачву и протиснулся сквозь толпу, окружившую убитых. Над головой Ивана Видрича, расставив ноги, стоял Логовац; весь взъерошенный, вытаращив налитые кровью глаза, он приставил дуло винтовки к бледному рту мертвеца, собираясь выломать ему зубы, остальные смотрели на это с явным одобрением.

«Сон это или явь, — подумал Пашко. — Нет, не сон! Мало того что убили, они еще хотят изуродовать мертвого, надругаться над ним, не понимают, что самих себя позорят. Так только турки поступали, а у нас такого еще никогда не было. И не будет, я не позволю». — И он крикнул:

— Ты что, выродок поганый, делаешь, убей тебя бог!

— Тише, — закричали окружающие. — Видишь, человек снимается.

— Чтоб вас черти сняли! Неужели срама не знаете?

— Потише, Пашко, ты что, рехнулся. Хочешь в тюрьму сесть?

Чтобы уберечь Пашко от ареста, толпа заслонила и оттеснила его назад. И только тогда он увидел, что по другую сторону убитого стоит черный, как дьявол, Ахилл Пари в карабинерской форме, перепоясанный ремнями. В руках у него фотографический аппарат, он прижал его к своему крючковатому носу, целился в стеклянный кружок и противным голосом кудахтал, как следует стоять и что делать. Переводчик переводил с итальянского его короткие указания:

— Вытаращите глаза, сделайте свирепое лицо, наставьте винтовку, хорошо бы со штыком. Неужели ни у кого нет штыка? Надо же, чтобы было видно, как вы их ненавидите…

Наконец аппарат щелкнул. Люди загалдели, началась давка. Подошли новые. Одни хотели только посмотреть, другие сфотографироваться — раз бесплатно — и оставить для потомства доказательство своего героизма. Просят итальянца, тащат его за ремни, пытаются подкупить улыбками, предлагают деньги, умоляют переводчика замолвить за них словечко…

Другая группа толпилась вокруг Душана Зачанина — приставляли ко лбу дула винтовок, проводили штыком у горла, толкали друг друга. У Пашко потемнело в глазах. Глупый народ, — кричало все его существо, — негодяи, а не люди! Нет им спасения! Все, что собрались здесь, заражены и отравлены, их не следует и спасать. Пусть пропадают, и чем скорей, тем лучше — земля будет чище. А для этого нужна особая облава, огромная, против которой сегодняшняя ничто. И они накличут ее. Боже мой, сохранит ли хоть один человек здравый рассудок, когда пройдет это безумие?..

Сквозь толпу протиснулся Лазар Саблич, подошел к Зачанину, стал одной ногой ему на грудь и поднес кулак к его остекленевшим глазам.

— Ну, собака, — крикнул он, — получил по заслугам!

— Не лай, — крикнул Пашко неожиданно для самого себя и, прежде чем понял, что делает, ударил Саблича прикладом в грудь. Сообразив, что ничего уже исправить нельзя, щелкнул затвором.

— Что такое? — спросил Саблич, оцепенев перед направленным на него дулом.

— Собака ты, а не Душан Зачанин! Не позволю топтать моего мертвого кума! Двинешься, мозги вышибу!

— Он рехнулся, — сказал Саблич. — Надо ему руки связать!

Поднялся крик — одни за то, чтобы связать, другие против. Казалось, толпа только и ждала повода, чтобы разделиться сначала на две, потом на четыре части — на села, на братства, на старые враждующие партии. Одни были недовольны жалкими результатами облавы, другие, наоборот, встревожены ее результатами, за которые придется расплачиваться; третьи раздражены тем, что не удалось сфотографироваться; четвертые напуганы тем, что попали в объектив аппарата; и все, злые и пьяные от усталости, пытались в громкой сваре излить накопившееся бешенство или хотя бы приглушить его. Верней, приглушить голос совести. Были и более глубокие мотивы, непостижимые для их разумения: пребывание в коллективе, в стаде, ничего хорошего не принесло и потому их инстинктивно тянуло рассориться, раздробиться, разойтись, вернуться к одинокому существованию, снова стать быдлом, свободным от воспоминаний и лишенным дара предвиденья. Они кричали и в то же время чувствовали, как тонки связывающие их общественные узы, как быстро они рвутся. И вот опять они одни, каждый сам по себе, окруженный недругами, и каждому угрожают заклятые враги-соседи, которые ревут и замахиваются; облава, подобная той, что тянулась целый день по горам и долам, поднялась в конце концов и на них.

Нашлось человек десять, которые пытались успокоить толпу. Они вовсю размахивали руками, рвали глотки, и получалось, будто они и есть самые сварливые и отчаянные коноводы.

Филипп Бекич в страхе начал креститься. Ахилл Пари убежал к мусульманам: ему казалось, что через минуту разразится безумная драка, гораздо серьезней той, в которой избили Чазима, и что в общей свалке, как в темноте, посыплются немилосердные удары в кого попало и куда попало. Так бы и случилось, если бы собравшиеся у голых скал мусульмане внезапно не открыли огонь. В тот же миг свалка прекратилась, крики умолкли. Одни кинулись в укрытия и взяли винтовки наизготовку, другие попадали в снег. На ногах остались лишь Пашко и командир Филипп Бекич.

— Вы что, сдурели там, зобастые черти, мать вашу перемать, — закричал Бекич, приставив ладони ко рту. — Почему стреляете?

— Не бойся! Не в тебя стреляем, а вниз.

— В кого?

— В коммунистов. Вон двое внизу, живые.

— Как живые? Они же разбились!

— По ним ничего не видно. Здоровы-здоровехоньки, вон идут.

— Тогда тут какое-то чудо, — сказал Бекич и поспешил посмотреть на чудо.

II

Издалека и сверху казалось, что они целы и невредимы: головы на плечах, винтовки в руках, — значит, все в порядке. Вблизи они выглядели иначе: лица сплошное месиво, видны только налитые кровью глаза. Они с трудом встали на ноги, пораженные тем, что еще ощущают боль, хотя уже перешли последнюю грань, за которой человек становится либо покойником, либо призраком. У Шако такое чувство, будто его провезли по скале от самой вершины до подножья; на камнях остались куски его кожи и мяса, а в теле засели мелкие камни, колючки и обломки сучьев, за которые он цеплялся; он словно смешался с поверхностью, по которой скользил, и она держит его теперь на растягивающихся нитях, тащит назад, не дает вздохнуть от боли, не позволяет прийти в себя, двинуться дальше. Ладо идет впереди в трех шагах от него и не знает, на какую ногу ступить: ступишь на правую — от боли в глазах темнеет, будто нога изломана в десяти местах, и левая ничуть не лучше. Так он и прыгает, как на раскаленных углях, а в голове возникают странные мысли: «Почему у человека всего две ноги, было бы гораздо лучше, будь их несколько!» Или: «Почему бы не попробовать перевернуться вниз головой и идти на руках?..»

Когда Ладо бросился с отвесной голой скалы, остался один на один с зияющей пропастью и ощутил ее холодящее дыхание, он позабыл о людях, о ненависти, о мести, о Неде и обо всем, что привело его сюда. Ладо чувствовал только первобытный страх, чувствовал, как он чередуется с болью, хищно соревнуется и смешивается с ней, неосязаемый, как облако, и вязкий. Ладо проваливался сквозь это облако, судорожно стискивая в объятиях винтовку — единственное, что его еще связывало с людьми. Он смотрел на Шако, видел, как тот с удивлением встает, ощупывая себя, и вдруг испугался, что товарищ попросит у него помощи, а он не сможет ее оказать. Неужели после всего, что случилось, недоумевал Ладо, может существовать еще какое-то «после», какая-то жизнь, похожая на ту, которая прошла и в которой снова нужно шагать в лохмотьях и опанках, будто ничего не произошло.

Шако тем временем встряхивал головой, пытаясь отогнать от себя всякие мысли: можно жить и без мыслей, легче, когда ни о чем не думаешь; надо куда-то идти, надо идти вниз, потому что вниз идти легче. Он шел, спотыкаясь, хватая здоровой рукой то ветку, то воздух, пересеченный длинными тенями. В ушах стоял звон, и ему казалось, что где-то впереди мир гремит пенистыми громовыми раскатами водопада. В налитых кровью глазах прыгали черные точки, то и дело заплывая туманом, в котором ему виделись заборы, распахнутые калитки, коридоры, образованные веревками, с развешанными на них простынями, штабеля дров в дворах, тесных от множества амбаров и клетей, куда вели расшатанные ступеньки из побеленных камней. В этих призрачных селениях, откуда угнано или разбежалось все живое, он временами неясно видел и с неудовольствием полуузнавал Ладо. Ему не хотелось тратить силы и утруждать свой мозг, рыться в запутанном прошлом землянок и смертей и вспоминать его имя. Шако лениво рассуждал: «Вот уж навязался на мою голову, ни на шаг от меня, и без него забот полон рот…»