Михаило Лалич - Облава

• Название: Облава
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1969

---

— Нельзя поминать войну, это может быть опасно.

— Какую войну? Мы не видели ее и не слышали.

— Мы мирные люди, это нам все от страха причудилось.

— И облавы не было, ничего не было. Все здесь, а кого нет, сами виноваты. Зачем им понадобилось валить столбы?

— Да, конечно, все это снилось. Лучше всего позабыть.

— Вот сойдем вниз, совсем вниз, и убедимся, что это был только сон.

VI

На Рачве, в небольшой котловинке, на снегу под солнцем отбивается Иван Видрич. Положив винтовку на левую руку, он время от времени стреляет то в качнувшуюся ветку, то в мелькнувшую тень. Минутами ему кажется, что он не из винтовки стреляет в людей, а секачом рубит дубовые ветки. Болит плечо и локоть; хорошо бы повернуться в другую сторону, но нет времени и мешает боль. Он почти привык к пулям. Рой шмелей, золотистых и светящихся, недолго крутился в воздухе, тщетно жужжа, и тут же замирает в снегу. Над шмелями виднеется вспоротое, залатанное небо. Слышатся крики. Видричу кажется, будто он видит эти хриплые крики: они снуют, точно челноки, от четников к мусульманам и обратно. Когда челноки застревают или замедляют свой бег, раздаются сиплые возгласы карабинеров, и челноки начинают сновать с новой силой. Бормочет Шако, рычит Ладо, еще живы, значит! Долго же мы живем, думает Видрич, и диву дается, как это еще служат ему воспаленные глаза, усталые руки. Только в голове не все в порядке, он никак не может вспомнить, кто с ними четвертый. Не Слобо и не Раич Боснич, — те отправились вслед за Гарой. Знает, что и не Арсо, — Арсо где-то пролез. И хорошо, подумал он, пусть хоть кто-нибудь останется в живых, чтобы не говорили потом: вытравили всех до последнего…

Иван Видрич повернул голову, насколько позволяла боль, и увидел сидящего на земле Душана Зачанина. Он сидел, точно бей на коврах, стреляя с руки и не пряча голову. Лицо черное, как черный бор, лоб, освещенный солнцем, покрыт блестящими капельками пота. Это у него от боли, подумал Видрич, нарочно так сел, чтоб наверняка убили.

— Очень больно, Душан?

— Нет, нет! На дурака и муха валится!

— Затянулось все, они, кажется, не торопятся.

— Много их, мешают друг другу — потому так и затянулось…

— Спрячься за что-нибудь, нельзя так сидеть.

— Но ведь ты тоже сидишь?

— Я не могу иначе, рана не позволяет.

«Раны не дают нам головы склонить…» — сказал он про себя — это, кажется, из какой-то песни… Видрич только хотел вспомнить, из какой именно, как пуля, рассыпавшись на десять частей, распростерла над ним ночь.

Черная бездна. Сверкают во тьме молнии, а над бездной, нагоняя друг друга, грохочут громы. Они ищут и зовут его: «Где ты? Чего ждешь? На что надеешься? Ты все потерял. Признайся, подпиши, что проиграл! Подпишешься кровью, если не хочешь иначе. Техника в наших руках, столбы мы снова поставили, телефоны звонят. Алло, алло! Мы мечем в тебя громы, ты нас слышишь? Здесь Тьер и Гизо, и Спартак бросил оружие, и братья Гракхи, и Карл Либкнехт… Вот мы собрались здесь, чтобы и тебя уничтожить, валяешь тут дурака с четырьмя винтовками! Гляди-ка, не хочет!.. Алло, алло! Сейчас наступает другая смена — Петен, Недич и Юзбашич с марокканской кавалерией генерала Франко. Им дано задание выгнать тебя из норы, а потом — как зайцев… Должно быть, он ранен, нет сил выйти. А может быть, ранены его товарищи, потому он и не хочет выходить…»

Рассвет незванно нагрянул с запада, сопровождаемый стрельбой. Пришел, как товарный поезд, вызвав искры боли в левом боку. Прежде всего Видрич увидел свою разбитую на куски винтовку, потом левую руку — она стала длинной и повисла, как сломанная ветка. Несколько мгновений он смотрел сквозь облако дыма и набежавшие на глаза слезы, и не мог решить, что болит больше — винтовка или рука. Он вытянул правую руку, чтобы узнать, что с ней; боль унесла его высоко за горы, бросила на стог черного сена, который сорвался в звездную бездну, далеко за орбиту Земли. «Конечно, — подумал он, проваливаясь, — я ничего больше не могу сделать ни для своего народа, ни для товарищей коммунистов в долине Караталих, ни для Гары. Гара отправилась первым поездом, а я за ней туда же. Пропасти эти, верно, бездонные, трудно даже себе их представить — туда идут все, а никто ни с кем никогда не встречается и никого не догоняет…»

— Попали в него, — сказал Шако. — Вон как мучается.

— В руку, кажется, — сказал Зачанин. — Иван, в руку, да?

— В винтовку, — ответил он. — Сидите, не высовывайтесь!

— Тебе помочь?

— Нет, я еще правой могу. Из пистолета!

Он вытащил пистолет, поднял его и, не целясь, для пробы, выпустил пулю в кусты, в которых до этого нерешительно поднималась лохматая шапка. Шапка упала, а простоволосый человек на длинных ногах подпрыгнул, разинул от удивления рот и зацарапал себя по груди быстро, быстро, точно ловил мышь, которая забралась к нему под одежду, потом принялся проклинать каким-то тонким от невыносимой боли, вибрирующим голосом, — казалось, проклинает не он, а его жена с шестью ребятами. Сзади его схватили за ноги, повалили и оттащили в укрытие. Видричу стало легче, что он скрылся с его глаз. «Покается тот, кто убьет, — заметил он про себя, — но покается и тот, кто не убьет. Настоящая западня, — продолжал он свою мысль, — в самом деле: мир — западня и останется западней до тех пор, пока наши его не перестроят…» Он выстрелил еще два раза в кусты, в те́ни — просто для того, чтобы заглушить в себе голоса сожаления и нерешительности. Незаметно он оказался в середине ложбинки. Острая щепка от разбитого приклада вонзилась под самым глазом, теперь он ее вдруг почувствовал. Он вытащил занозу и закрыл глаза — они жгли огнем. Он вытер их мокрой рукой, но глаза жгло по-прежнему. Всюду раны, подумал он, одни только раны…

Пулеметная очередь, до сих пор бороздившая снег между Шако и Ладо, внезапно переменила направление, и в грудь Видрича вонзилось десять раскаленных вертелов. Из разорванных жил брызнули струи крови в освещенный солнцем простор. Сердце гнало их к солнцу, земля притягивала к себе — перекрещивающиеся дуги образовали красный куст с летающими между солнцем и снегом цветами. Это трепещущее чудо длилось несколько мгновений. Увидев его над собой, Видрич удивился: «Откуда это над моей могилой такой дождь цветов?..» Рука выпустила пистолет, голова упала на грудь. Так он и замер, точно о чем-то задумался.

— Неужели погиб? — спросил Ладо, не веря своим глазам.

— На открытом месте, — зарычал Шако. — Да еще грудь выпятил…

— Что ж ты не сказал, чтобы я оттащил его?

— А ты сам не видел? Глаза и у тебя есть.

— Ссору отложите до завтра, — крикнул Зачанин.

А про себя подумал: «Завтра уж не будет! С нынешнего дня мы земля и навсегда ею останемся. Никогда больше не поглядим друг другу в глаза и не поспорим всласть. Тихо-тихо будем покоиться в земле и во тьме».

«Высокая зеленая ель Тьмы…» — сто раз я спрашивал, что это за песня и что это за женщина такая — Тьма? Никто не знал. Верно, это дано узнать, когда пробьет час смерти? И лучше, что так. Сейчас вот я знаю, кто такая Тьма, и вижу, как одного за другим нас покрывает своей тенью высокая ель Тьмы. Ненавижу тебя, темная Тьма, убил бы тебя, если бы мог! Ты отвратительна, прожорлива вместе со своей елью, которая переплела корнями землю, а ветками закрыла солнце и месяц! Ненавижу тебя за несправедливость, за то, что не знаешь порядка, выхватываешь вне очереди молодых — сука ты, Тьма!..»

— Ребята, — сказал он, — чего вы еще ждете?

— Ждем ночи, — сказал Шако.

— Ночь будет, и долгая. Лучше бы чего-нибудь другого.

— Чего?

— Не знаю. Надо их как-то перехитрить, испортить им победу.

— Арсо ушел, и хватит.

— Нет, не хватит! Шако, дай деру!

— Стреляй, если можешь, не болтай пустое!

Зачанин умолк и стал высматривать себе цель. Цепь преследователей приблизилась, люди остервенели. Те, кто дальше, переходят поляну, не прячась. Он мог бы снять одного или двух, но не хочется стрелять в первого попавшегося. Кокнуть бы кого-нибудь из знакомых. Поэтому приходится ждать. Ясно, что Гиздич не встанет ему под мушку, и Леко Брадарич бережет свою голову, как поп попадью; теплится, конечно, маленькая надежда увидеть Филиппа Бекича. Он иногда любит пофорсить, или хотя бы Тодора Ставора. Еще утром, под Белой, он слышал, как кричал Ставор — с тех пор он все время поджидает его, удивляясь, почему это его не стало слышно. Вдруг ему почудился его голос, он повернулся — да, вроде Ставор: сутулый, коротконогий, с сединой на висках. Старательно нацелившись, он выстрелил — осечка. Зачанин снова начал целиться, но пуля попала ему в лоб, он удивленно поднял брови, голова откинулась назад в тень высокой ели Тьмы…

— Ушел и он, — сказал Шако. — Сейчас уж нам больше нечего здесь ждать.