Михаил Найман - Плохо быть мной

• Название: Плохо быть мной
• Автор: Михаил Найман
• Издательство: Время
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9691-1260-5

Добрый, наивный, влюбленный, неприкаянный русский американец Миша входит в нашу реальность как бы из небытия, из-за прикрытой судьбой двери — роман Михаила Наймана публикуется посмертно. Обидно, конечно, что автор, не доживший до сорока, никому не даст интервью и не подпишет книгу, но издательство уверено, что ей и без того суждена широкая известность. Так проносится реактивный самолет — уже скрылся за горизонтом, а звук только нарастает. Начитанные люди заметят родство героя с Холденом Колфилдом из романа Сэлинджера. Это хорошо: Холдену будет не так одиноко за горизонтом, ему будет приятно сознавать, что у него есть такой способный братишка в русской литературе.

---

Полина не глядя смахнула мое барахло со стола к себе в сумку и впервые посмотрела на меня. Я встал и потянулся — как всякий, кто знает, что его ждет комфорт и уют квартиры, где можно чувствовать себя дома.

— Это от такой женщины ты собирался уйти? — посмотрел на меня коп, видимо, вспомнив мой рассказ о том, как я здесь оказался. — За такой девушкой я отправился бы пешком в Калифорнию.

Мы вышли на улицу, я вдохнул вечерний воздух, мне хотелось прильнуть к Полининой руке, как я делал с рукой мамы в детстве.

* * *

Я въехал к ней через два дня. Мы были уверены, что влюблены. Время проводили прекрасно. Весь день в постели, а ночью выезжали в город. Болтались по самым крутым клубам, часто заходили в ресторан, где сидели с Парти. Брали такси и ехали из клуба в клуб, из бара в бар. Возвращались часов в пять утра.

Она купила мне новую одежду. Она вообще уделяла много внимания одежде.

— Если ты вернешься обратно в Англию, я прилечу к тебе и выйду из самолета, вся бледная, в черных очках и черном длинном плаще, — говорила она и показывала, как будет выглядеть. Вид у нее при этом был траурный, скорбящий, словно она прилетала не на встречу со мной, а на мои похороны. У нее так хорошо и убедительно получалось, что я верил, что то, что у нас с ней, навсегда.

Она нашла мне работу. Сделала это с поразительной легкостью. Где она была в начале моего пребывания в Нью-Йорке? Она просто зашла в галерею в Сохо, поставила меня рядом с собой, сказала, что этому молодому человеку нужна работа, и я ее сразу получил. Платили мне хорошо. Все, что мне надо было делать — это сидеть внутри у входа и выглядеть так же красиво, как все те замечательные и изысканные существа, которые туда заходили.

Часто у нас появлялись такие же невыразимо прекрасные, как Полина, люди. Они пили шампанское, смотрели на нас искусственным взглядом и говорили, как ей повезло со мной и как мне повезло с ней. Малик тоже говорил, что я не представляю, как мне подфартило.

С Маликом я практически перестал общаться. Звонил ему только для того, чтобы узнать свой же новый телефон, который никак не мог запомнить, чем вызывал его нешуточное раздражение. Он периодически требовал, чтоб я приехал и забрал свое шмотье, потому что оно заполонило его квартиру, но я никак не мог собраться.

— Неплохую расплату ты себе придумал за свои брайтонские провинности, — ехидничал он, когда я звонил ему. — Как ты там говорил: «потом и кровью искупать свои грехи»?

Иногда на Полину находило настроение, когда она пыталась меня просветить. Она сидела напротив меня, прижав мои руки к своей груди, и проникновенным голосом произносила непонятные мне слова. Из них я запомнил «эзотерика» и «эмпиризм». Она дала мне книжку с названием «Демон и лабиринт». Там было написано, что «тело движется в лабиринте, в пространстве, расчерченном маршрутами…».

— Ладно, — не выдержала она однажды, тряхнув со скорбным видом головой, — познакомлю тебя с людьми, для которых все, о чем я говорю, интересно и имеет настоящую ценность. — В этих словах прозвучали упрек и вопрос к себе самой — почему она со мной. Я и сам никак не мог взять в толк, почему она со мной.

Мы выехали в город раньше обычного. Свинцовое небо лучшей осени моей жизни начинало окрашиваться в пурпурно-бордовый цвет, когда наше такси остановилось у одного из зданий Сохо. В лифте, поднимавшем нас на последний этаж, были зеркало во всю стену и картина — лошадь, у которой вместо хвоста росли цветы.

Полина окинула зорким взглядом свое отражение, проверяя, по-прежнему ли она такая красивая, какой была последние двадцать восемь лет. Это выражение лица было у нее каждый раз, когда она смотрелась в зеркало. Потом посмотрела на мое отражение.

— Перестань! — раздраженно шикнула на меня.

— Я ничего не делаю!

Я правда ничего не делал, но Полина сегодня была не в лучшем настроении.

Лифт остановился, и Полина строгим голосом приказала мне распахнуть перед ней дверь. Впервые за время, что мы были вместе, она требовала, чтобы я ухаживал за ней. Мы вышли из лифта, и Полина увлекла меня в темную глубь этажа с видом, с каким родители ведут своих детей, когда их вызывают в школу.

Выяснилось, что весь верхний этаж принадлежит одному человеку. Сначала мы брели по сумрачным анфиладам комнат, потом забрезжил свет. В центре залы стояла группа людей. Они щебетали, ели сыр и запивали вином. Компания состояла из молодых людей, которые были слишком красивы, чтобы называться мужчинами. И только одна женщина, на редкость невзрачная. Она сидела на полу и подобострастно смотрела на них — как на богов, снизу вверх. Изредка она вставала, чтобы открыть новую бутылку и подлить вино в чей-то бокал. Ни один не обращал на нее внимания. Несмотря на серьезность темы, которую все обсуждали, шедший в студии разговор казался мне ненастоящим.

Полина, войдя, вместо приветствия засмеялась неестественным смехом так естественно, как будто только и делала всю жизнь, что так смеялась, и подвела меня к кружку. Парни дали ей себя поцеловать, и один из них назвал ее прустовским кустом боярышника. Я присел рядом с неудачливой женщиной, доброжелательно кивнув, как сестре по несчастью, закурил сигарету и так же, как она, принялся снизу вверх разглядывать молодцов.

— Интерпретация губит искусство, — услышал я реплику одного из красавцев, который походил на собственную фотографию в гламурном журнале. Я вспомнил слова Полины, что жить шикарной жизнью в Нью-Йорке — это профессия. — Вот почему я считаю, что за кино будущее, — продолжал он. — Единственная форма искусства, свободная от интерпретации. — Кроме того, что он стоит и что-то говорит, его больше ничего не интересовало. — Популярно мнение, что кино — самый примитивный вид искусства. Но в этом его секрет. Своей примитивностью оно обеспечивает непорочность и чистоту искусства. Человек потерял способность видеть достоверно.

Сидя рядом с неудачницей, я постарался вникнуть в смысл его слов. Сначала не получалось, а когда получилось, мне сделалось тоскливо, потому что единственное, что его интересовало, было не то, о чем он говорил, а он сам.

— Все современное искусство основано только на том, что одно подразумевает другое, — говорил он. — И только в кино вещи названы своими именами. Другими словами, это единственная форма искусства, где, когда человек спасает ребенка из огня, это хорошо. Да здравствует кино!

— Я с тобой не согласен, — перехватил эстафету другой представитель пола еще более прекрасного, чем женский. Его крашеная белая челка больше говорила не о долгих часах у парикмахера, а о напряженном отношении ученого к своей работе в химической лаборатории. — Творчество — это обязательная компонента искусства. Оно не зависит от художника. Тебе же известно понятие «творческий транс». Состояние выхода из обычного мира.

— Извините, у вас нет папиросной бумаги? — обратился я к невзрачной соседке чуть громче, чем следовало, и тем самым привлек общее внимание. Вся компания замолчала и одновременно уставилась на меня. На их лицах я увидел недовольство и немой вопрос. — Извините, — поспешил я попросить прощения. Еще какое-то время на меня смотрели неодобрительно, потом вернулись к беседе.

— Тебе известно понятие «творческий транс». Состояние выхода из обычного мира, — повторил свои последние слова молодой человек с точно той же интонацией. — А в кино в процессе съемок оно отсутствует. Съемки фильма — это рациональный процесс. А кино как искусство иррационально.

— Все зависит от того, как мы на это смотрим, — включился третий. — То, как мы сейчас разговариваем — это рационально или иррационально? Безусловно, мы эмоционально увлечены нашей беседой, но мы ведь говорим о конкретной вещи. Или то, как молодой человек только что бесцеремонно перебил Джуда и попросил у Глории папиросной бумаги. С одной стороны, он просит о конкретной вещи. С другой, он забывает обо всем на свете настолько, что пренебрегает элементарными правилами приличия…

Я бросил на Полину отчаянный, взывающий о помощи взгляд. Эти люди умели выставить тебя ничтожеством.

— Если мы будем идти по линии модерна, — напомнил, жеманно подняв руку, как школьник на уроке, крашеный блондин о том, что — вернее, кто — здесь главное. — В качестве поставангарда мы ничем не будем отличаться от парижской труппы, от «Ковент Гардена», который, надо заметить, в очень плохом виде сегодня.

— Вы знаете, я верю в молодой Нью-Йорк. Молодые нью-йоркцы знают цену всему этому шику, — возбужденно выдохнула Полина, и впервые за время нашего знакомства я не мог узнать ее.

— Не хотите ли вина? — спросил меня один из представителей гринвич-вилледжской элиты, протягивая бокал.

— Спасибо. — Я постарался звучать с тем светским британским акцентом, к которому прибегал в Англии, когда мне было что-то нужно от властей. — Я, знаете, до последнего времени не очень жаловал вино. Всегда предпочитал водку. Вино тянуло вниз, от него меня постоянно клонило в сон. А последнее время у меня вроде бы пошло, вино стало нравиться… — Я замолчал, потому что увидел, что вся компания молчит и все снова на меня смотрят.