Михаил Найман - Плохо быть мной

• Название: Плохо быть мной
• Автор: Михаил Найман
• Издательство: Время
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9691-1260-5

Добрый, наивный, влюбленный, неприкаянный русский американец Миша входит в нашу реальность как бы из небытия, из-за прикрытой судьбой двери — роман Михаила Наймана публикуется посмертно. Обидно, конечно, что автор, не доживший до сорока, никому не даст интервью и не подпишет книгу, но издательство уверено, что ей и без того суждена широкая известность. Так проносится реактивный самолет — уже скрылся за горизонтом, а звук только нарастает. Начитанные люди заметят родство героя с Холденом Колфилдом из романа Сэлинджера. Это хорошо: Холдену будет не так одиноко за горизонтом, ему будет приятно сознавать, что у него есть такой способный братишка в русской литературе.

---

— Скажи, что ты меня не видел, как я выходила из душа и ходила голая по квартире, — сказала Полина.

— Я тебя не видел.

Она снова меня поцеловала.

— Правильно, — сказала, отодвинув свое разгоряченное лицо от моего. — Советую тебе всегда делать то, о чем просят женщины. Даже если ради этого приходится плевать себе в душу…

Что-то мне послышалось в ее тоне насмешливое, я снова вспомнил Патрика. С раздражением огляделся, словно ища кого-нибудь, кого можно в чем-то обвинить, потом повернулся к Полине и злобно спросил, встретится ли она сегодня с Патриком. Полина, будто едкости не уловила, ответила, что может быть.

— Может быть, сегодня вечером, — добавила.

Я спросил, встречаются ли они в том ресторане, где мы были вчера. Вместо ответа она меня поцеловала. Мне сделалось совсем обидно. Настолько, что я спросил, будет ли она целоваться с Патриком так же, как мы целуемся сейчас.

— Точно, что не так, как с тобой! — возразила Полина, даже не заметив укола. — Совсем не так, как с тобой! Ты целуешься гораздо лучше Патрика! Слушай, где ты научился так целоваться? — отстранилась она и посмотрела на меня с дружелюбным интересом.

— Что, правда хорошо целуюсь? — Я дотронулся пальцем до губ проверить, на месте ли они.

— Правда! — выпалила она, словно маленькая девчонка, с пеной у рта доказывающая очень важное для нее. — Никто так не целуется!

Пока мы целовались с Полиной, мы очень старались, чтобы все получилось правильно. Очень сильно хотели друг другу нравиться, но не получалось, и обоим было грустно. Это было равносильно стараниям плавать в надувной лодке с дырой, когда ты и напарник оба понимаете, что никуда вам не продвинуться и у вас нет никаких перспектив, кроме как вскорости пойти ко дну. Я не знал, в какое именно время жизни в Англии у меня в душе появилась эта пробоина, отчего теперь мне не избавиться от неприятных холодных мурашек по коже, и я с отчаянием признаю, что изменить что-либо уже поздно.

Полина опять отстранилась.

— Слушай! — Как будто пришло прозрение. — Может, тебе это не надо?

— Что?

— Все. Может, тебе просто не надо этого в жизни? — Ей не было неприятно. Ее просто интересовало, правда это или нет. Она чуть-чуть оттолкнула меня и смотрела на меня с живым чувством, и в ее глазах не было и капли обиды.

Мы сидели в ее квартире — два молодых существа, в устроенном нами циничном вакууме, и в том, что мы делали, было столько отстраненности и равнодушия, что наши ласки походили на ритуал.

— Подожди… — сказал я и со злостью впился ей в губы.

Полина с силой притянула меня к себе и повалила на себя. Я старался как мог. А она вошла в привычную для себя роль жертвы. От этого ей становилось грустно, а мне — потому что ей.

Потом мы раскатились по разным сторонам кровати.

— По-моему, все-таки надо, — сказал я.

Она рассмеялась.

— Какой ты смешной!

Она встала и пошла на середину комнаты, вытирая губы, как будто на них что-то осталось.

— Ты даже не представляешь, какой ты смешной! Ты меня только что так рассмешил! — Ни ей, когда она это говорила, ни мне не было смешно.

Я поднялся с кровати и стал собираться. Она наблюдала, сидела, опустив руки.

— Куда ты? — В ее голосе я уловил укоризну.

— Не знаю. Может быть, в церковь. Если получится. — Секунду назад я не думал ни о какой церкви…

Она выслушала это понимающе и серьезно. Спросила почтительно:

— Сегодня праздник?

— Не знаю, — ответил без интереса. — Просто.

— Подожди, — удрученно проговорила она, будто взмолилась. — Может, последний косяк, а? Перед церковью?

Я согласился. Всего-навсего один маленький косяк. Много времени не займет.

Мы выкурили и за это время не сказали друг другу ни слова. Я торопился уйти. Поскорее докурить травку и пойти по городу. Я уже думал об осенних нью-йоркских улицах и был уверен, что чем скорее уйду, тем быстрее меня отпустит тяжесть Полининой квартиры. Я не очень хотел курить этот косяк и затягивался без удовольствия.

— Ты так хорошо их скручиваешь, — расстроенно выдохнула дым Полина.

— Знаю, — наскоро бормотнул я. Завязал ботинки, выпрямился, топнул, чтобы проверить, как они сидят, и с облегчением вздохнул. Я забывал о Полине, еще выходя из ее апартаментов. Она как будто прекрасно понимала все это. А вдруг, подумал я, в ее победоносной жизни ей впервые дают отставку.

— У тебя есть мой телефон? — окликнула она, когда я подходил к двери.

— Конечно, — рассмеялся я. — Я же звонил.

— Дай я сама тебе дам, — перебила она и принялась записывать номер на бумажке. — Слушай. Я думаю, ты не вернешься, но если тебе понадобится помощь… — Она вложила бумажку мне в руку и улыбнулась. — Приходи, когда захочется, даже без звонка, ладно? Я ведь как-никак дружу с твоей сестрой. Что я ей скажу, когда она спросит, как поживает ее брат в Нью-Йорке?

Я ничего не сказал, просто пошел к двери.

* * *

Я вышел с тяжелым чувством. Вроде того, как когда у тебя кончается детство.

Я вспомнил, что, перед тем как уехать из Англии, уже репетировал, как исповедуюсь, что употреблял наркотики, ходил на рейвы и воровал, и что это будет главная исповедь моей жизни и что потом все изменится. Я рассчитывал, что пойду с этим в церковь сразу по приезде в Нью-Йорк, но шел только сейчас.

Я не знал, который был час, когда входил в храм, но почти не сомневался, что служба уже кончилась и я опоздал. Так оно и было. Церковь оказалась пустой. Я надеялся, что когда войду в храм, ощущение вязкой тяжести от дней с Полиной пройдет. Но нет, ничего не уходило.

В правом углу храма стоял гроб, около которого сгрудилось несколько человек, а батюшка, отец Серафим, подходил к амвону, чтобы начать отпевание. Я сказал себе, что это тот самый отец Серафим, которому я собираюсь рассказать главную исповедь моей жизни, и заволновался. Он был точно таким же, как год назад: стоял в углу весь год, дожидаясь меня. Глядя на его четкий профиль, пока он произносил слова панихиды, я подумал, что он знает до деталей все, что произошло со мной в Англии. Я перекрестился и попросил Бога, чтобы новое, привязавшееся ко мне неприятное чувство прошло и чтобы все стало, как раньше. Я очень старался если не молиться, то попробовать молиться, но у меня не получалось.

Все было здесь хорошо знакомо, ничего не изменилось. Показалось, что я даже знаю покойника, что это прихожанин, которого я видел в церкви в прошлом году. Я подошел поближе, заглянул в гроб, но не узнал лежащего. Невероятно, я должен был его знать — не такой большой приход. Но никто меня ни о чем не спрашивал, и сам я ни для кого не имел значения, и что-то тут было гораздо более важное, чем мои личные дела. Я сразу успокоился, мне стало легче и лучше на душе.

Я встал по стойке смирно, как в детстве учил меня стоять на молитве отец, и начал креститься и подпевать, и мне было очень хорошо, что меня никто ни во что не ставит и мной не интересуется. Всякий раз, как хор пел «Господи помилуй», я пел вместе с ними и крестился и кланялся.

Я отошел к поминальному канону. Там было темнее, чем везде, горели свечки напротив иконы Божьей матери. Я решил помолиться за родителей. Они были живы, но тут было легче за них молиться — место подходящее. Я помолился, но получилось, что не о них, а им. Во всяком случае, очень хорошо получилось их вспомнить. И когда я точно вспомнил их такими, какие они были, меня окончательно отпустило, и весь груз как рукой сняло, и в этот момент я уже не мог вспомнить о Полине. Я как будто вернулся к ним, где мне легко и спокойно. Я стоял оживший и новый и знал, что, когда выйду из церкви, меня будет ждать новая жизнь.

Я посмотрел еще раз на отца Серафима, на гроб и свечи — они тоже выглядели по-новому, словно я только что помирился со всеми, кто стоял в храме, и все, включая покойника, стали моими друзьями. Я не поклонился, а скорее поздоровался с иконой Божьей Матери — с явственным чувством, что на самом деле поздоровался с родителями.

У выхода я положил на поднос два доллара. Перед тем как выйти, встал напротив алтаря, перекрестился и сделал земной поклон. Я не помолился, а пообещал лампадам и иконам, что приду сюда еще, пообещал, как живым людям, с которыми только-только познакомился. Я заключил мир с лампадами и горящими свечами и, уже выходя, не склонил голову по направлению к алтарю, а кивнул ему, кивнул опять-таки новому другу, которого только что приобрел.

Встав на ступеньки, я огляделся и ощутил прилив свободы и поверил, что Нью-Йорк и его улицы — за меня. Я услышал шелест деревьев, которыми был обсажен храм, я был не в городе, а на природе, где все, что видишь, принадлежит тебе и ты часть всего. Я решил идти и идти прочь от Полининой квартиры. Идти и не возвращаться и не останавливаться.