Леонид Корнюшин - На распутье

• Название: На распутье
• Автор: Леонид Корнюшин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-7632-0232-5

Новый роман известного писателя Леонида Корнюшина рассказывает о Смутном времени на Руси в начале XVII века. Одной из центральных фигур романа является Лжедмитрий II.

---

— Я покидаю Тушино, а ты, дура, молчи! — Самозванец стоял в казацком кебеняке, был злобен и не глядел на нее.

— Куда же ты бежишь? — Марина, как ни сдерживала себя, всхлипнула от злости.

— Услышишь… чай.

— А что будет со мною? — вырвалось хрипло, со стоном.

— Что хошь! Не лезь. Не до тебя тут…

— Я коронована в Успенском соборе, — напомнила, сжав надменно губы, — а на тебя пока венец не возлагали.

Самозванец усмехнулся ей в лицо:

— Такие речи со мной не калякай. Коронованная! Мне здесь быть нельзя. И тебя они удерживать не посмеют.

Вошел Кошелев:

— Едем, государь. Медлить нельзя, скоро зачнет светать.

Самозванец, ухватив шкатулку с золотом, не оглянувшись на польку, торопливо выскочил на крыльцо — плюхнулся в шибанувшие в нос навозом сани… Слезилось метельное утро. Погони вроде не примечалось, шут озирался по сторонам. Рассвело, и ехать было крайне опасно.

— Тутка есть надежные люди — прикроют. Пересидим здесь.

Въехали в крытый двор. Их встретил хозяин с широкой пегой бородой, в крытом нагольном полушубке.

— Заходьте в горницу — не боитесь. Мавра, пойди покличь Опанаса, — сказал хозяин.

Молодуха молча вышла и скоро воротилась с толстым, стриженным под горшок казаком лет под пятьдесят, сосавшим люльку.

— Опанас, надо вывезть государя…

— Це можна… Теперь али ночью? — спросил казак.

— Ночью стража дотошней. Выедешь под вечер… Наложишь чего-нибудь на воз.

Когда стало смеркаться, к южной заставе, стуча полозьями по обледенелым колеям, подъехала подвода, груженная новенькой пахучей дранкой.

— Куды це везете? — спросил свирепого вида хорунжий, по лицу которого можно было понять, что он не остановится перед тем, чтобы перетряхнуть воз.

Темноусый казак, ничего не говоря, вынул из торбы кухоль[52] горилки, произведший на хорунжего значительное впечатление: намерение ворошить дранку у него пропало.

— По надобности, доброди, хыбарку строим, — пояснил темноусый.

Хорунжий, ухватив кухоль, махнул рукою — проезжай.

Самозванец, лежавший под дранкою, передохнул от страха. К концу другого дня с изволока проглянула Калуга. Шут придержал коня.

— Куды, государь? В город?

— Сворачивай в монастырь.

Обитель была безлюдна, по обледенелым ступеням спустились в келью к отшельникам, — те, увидев не внушавших доверия путников, закрестились. Самозванец, сбросив медвежью доху, подсел к печи. Выл в трубе ветер, качался огонек лампадки. Тщедушного вида монах попытал:

— Кормишься, сынок, Божией милостью?

Шут Кошелев раскрыл пасть, обнажив лошадиные зубы:

— Глазелки повылазили? Пред тобой — государь Димитрий!

…Самозванец принялся за воззвание, где клялся не уступить королю «ни кола ни двора», закончив, велел монахам нести писание в город. К полудню в монастырь повалил народ. Но уже на другой день, когда в Калугу из Царева Займища на поддержку беглеца прибыли казаки Шаховского, заговорили по городу вовсе другое:

— Вор он — морда воровская. Нешто похож на царя?

Князь Димитрий Трубецкой и Засекин, не подчинясь атаману Заруцкому, двинулись из Тушина на помощь самозванцу в Калугу. Рожинский последовал за ними и начал стрелять из пушек. Таким образом, положили тысячи две казацких голов, иные из казаков вернулись обратно в стан, другие успели уйти и пошли к Калуге.

XXVIII

— Этот свинья посмел шарить в моей торбе! — сказал возмущенно ксендз, находившийся при гетмане.

— Тяни его на сук, — сказал гетманов секретарь, лях, напоминавший ржавую тощую селедку с выпученными глазами.

Перед ними стоял в наручах не кто иной, как вынырнувший из пучины смут, знаменитый московский тать Левка Мятый. Он только что попался в доме ксендза.

— Вы, господа паны, можете много плакать, когда узнают в Москве, что вы мене повесили, — огрызнулся Левка. — Я такой человек, что за меня вступится всяк православный.

— Хорош православный, хороша вера, если у них в почете вор! — ядовито усмехнулся ксендз.

Ляхи, задрав от высокомерия головы, засмеялись. Пан Будзило, проходивший мимо только что отстроенного дома ксендза, на двор которого выволокли Мятого и его товарища, подкрутив свои крысиные усики, крикнул:

— Посадить, собаку, на кол!

— Залучше, пан полковник, повесить москаля за ноги, — сказал какой-то летучий гусар, гремя доспехами, которые он не успел снять, воротившись с грабежа; вылазка была прибыльная, гусары набили сумы русскими мехами, и потому этот пан находился в радостном состоянии, назвать же себя вором он, конечно, и в мыслях не допускал.

— Какой добрый пан, — отбрехнулся Левка. — А вот ежели б ты попался мне, то я бы так тебя уделал, что сразу обделался.

Здоровенный лях ухватил Левку за шиворот, но Левка был не из тех, кто слыл трусом.

— Ты, скотина, посмеешь касаться меня, русского князя?

Паны затрясли бритыми подбородками, подняли хохот.

— А что вы таскаете моих славных казаков? — спросил, проходя мимо, атаман Швыдченков: ему почему-то захотелось вызволить из польских лап этих двух отпетых.

— Я, может, ослухался? — зло уставился на него ксендз. — Этот свинья посмел украсть моя торба!

— Казак не ворует: он отымает, у кого грабленое.

— Станем мы, христиане, мараться, — покивал Левка.

— Атаман верно говорит, — заявил случившийся тут Купырь, ринувшийся на выручку старого товарища, невесть как вынырнувшего в тушинском таборе.

— Вы меня, Панове, не злите. — Швыдченков лязгнул саблей, уводя Левку с товарищем.

— Не с того ль света выполз, Лева? — попытал Елизар.

— Бывал, братове, я на волоске.

— Мы много где бывали, — сказал Левкин товарищ с бельмом на глазу.

— Спасибо, господин атаман, выручил, — поблагодарил Левка.

— В другой раз не попадайтесь, — посоветовал, уходя, Швыдченков, — не то окажетесь на кольях.

— Пошли до моих хором. — Елизар кивнул на «царский» дворец.

— Что ж ты, али около него? — попытал Левка, когда вошли в жилье Купыря: в крохотный домишко на задах царского огорода.

— На мне была мыльня, а ныне царишка смылся.

— Куды?

— Бают — в Калугу.

— Теперь ты, стало, без дела?

— Я так кумекаю, Лева, шо нам надо бечь к нему. Тут нас перевешают как собак, — сказал Купырь, ставя закуску.

— Не, Елизарий, мы с товарищем подадимся на Можайскую дорогу, — отказался Мятый, усиленно работая зубами.

— Как хошь, а по мне так — податься в Калугу, а на Можайской можно угодить к ляхам.

— На ляхов у нас дробь да кистеня, ай не знаешь?

— Что ж, вы — на Можайку, а мы, видать, в Калугу. Авось когда встренемся, — сказал, как окончательно решенное, Купырь. — Ну-ка, отпробуем царского аликанту.

Как стемнело, они незаметно выбрались из табора.

XXIX

Тушинский табор походил на муравейник. После бегства «мужа» Марина как помешанная с раннего утра носилась по табору, уговаривая рыцарей и казаков идти в Калугу, на подмогу к «царю». Она не останавливалась ни перед какими средствами, лишь бы расположить к себе сердца. Атаман Иван Заруцкий на ее уговоры заявил прямо:

— Я казаков к нему не поведу. Вор он, не царь!

Марина вцепилась в атамана:

— А не ты клялся ему в верности?

— Я верен только своей сабле. — Заруцкий оглядел шляхтянку с ног до головы, примеривая ее на себя. Марина видела по его глазам, чего он хотел… Выпроводив из палатки сотенного, он облапил ее, повалив на свою походную кровать… После, криво посмеиваясь, похвалил:

— Гарна бабенка!

— Иди к бесу. Я на тебя много рассчитываю, Иван. — И посулила: — Будешь иметь все!

— Моя сабля, государыня, к твоим услугам, — заверил ее Заруцкий.

Казаки мялись: когда в Тушине сидел царек, то была хоть какая-то крепость, теперь же выходило, что служили шляхтичу, польскому гетману, презиравшему Русь!

Чесались и тушинские бояре: сидели в западне… Первыми покинули стан, переметнувшись к царю Василию, Захар Ляпунов, Федор Засекин, князья Василий и Михайла Туренины.

Из-под Смоленска пришла туманная грамота короля: трона добивался то ли для сына, то ли для себя…

Три дня спустя в стан к королю под Смоленск снарядили послов — от имени Московского государства, во главе с Михайлой Салтыковым. Давно боярин Михайло Глебович Салтыков запродал иноверцам и шляхте свою темную душу и теперь уже боялся оглядываться назад. При одной такой мысли по спине его пробегал озноб. Канцлеру литовскому Льву Сапеге он писал о своей рабской преданности: