Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь

• Название: Я уже не боюсь
• Автор: Дмитрий Козлов
• Издательство: Издательство АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-099370-3

17-летний школьник Миша Карасин занят обычными для большинства его сверстников вещами — спортом, девушками, дискотеками, прогулками и дворовыми посиделками. Близится конец учебного года, и будущее кажется безоблачным, а беззаботная жизнь — бесконечной, как грядущие каникулы.

Радость от наступающего лета сменяется шоком, когда отец Миши внезапно умирает. Справиться с болью помогает неожиданно обретенная любовь, и Мише кажется, что жизнь все еще может быть прежней. Однако новая трагедия лишает его любимой девушки, и эта сокрушительная двойная потеря грозит привести к непоправимым последствиям. За растянувшееся в целую эпоху лето Мише, бросающемуся из одной опасной крайности в другую и отчаянно пытающемуся устоять на ногах в навсегда переменившемся мире, предстоит открыть в себе много неожиданных черт, подойти к самому краю и, наконец, обрести себя заново, получив надежду на будущее.

---

Китаец. Никогда его раньше здесь не видел. Проходит мимо нас, скользит безразличным взглядом, заходит в «Дирижабль» и спускается по лестнице вниз.

— Давайте отсюда свалим, — говорит Никита.

Я мельком ловлю его взгляд и замечаю в нем что-то похожее на то, что чувствую сам.

Что-то вроде стыда.

Мы идем на Владимирскую горку, в скверик над здоровенным зданием, которое теперь называется Украинский дом, а раньше было музеем Ленина. По пути покупаем до фига пива, и я нахлестываюсь просто в хлам. Остаток вечера распадается на кадры, как в диафильме «Ну, погоди!», который я смотрел в детстве, прокручивая ручку похожего на маленький танк фильмоскопа. Помню, как иду к метро с Росей, несу какую-то чушь про музыку, она улыбается и кивает и поправляет чехол с гитарой на моем плече. Еще дает мне какую-то книгу, я ее бросаю в карман на чехле… Говорю, что мне двадцать три, она смеется и отвечает, что ей тридцать два. Потом долго жду троллейбуса в толпе на конечной. Чешская развалина приезжает и набивается под завязку.

Когда-то на первом этаже в нашем парадном жила Сумасшедшая. Никто не знал, как ее зовут, — просто Сумасшедшая, и все. С длинными седыми космами, облаченная в какую-то рвань, она любила иногда выглянуть из окна и завопить своим ужасным хриплым голосом любому прохожему что-нибудь странное, например: «Ты съел моих детей!» А еще она постоянно выносила мусор на белую разделительную полосу посреди проспекта, будто так и полагалось, а временами, в редкие и необъяснимые минуты доброты, бросала через форточку нам, малышне, конфеты, срок годности которых истек лет тридцать назад.

Мы вели себя с ней так же, как всегда ведут себя дети с кем-то необычным, — отвратительно. До словесной перепалки дело не доходило — никто не мог вынести ее хриплые вопли, — но вот бросить снежок (а однажды даже дохлую синицу) в ее вечно открытую форточку, откуда доносился мерзкий затхлый запах («запах склепа», как говорил Долгопрудный загробным голосом), это мы могли запросто. Помнится, как-то раз дворник дядя Федя — он, по слухам, подметал листья во дворе и прикладывался к бутылке, еще когда наш дом стоял один-одинешенек в лесу, а вместо соседних высоток цвели яблоневые сады, — позвонил в нашу дверь и, обдав родителей густым облаком перегара, пожаловался на мое недопустимое поведение. Меня после этого ругали, но не слишком: как ни прискорбно, но никому не было дела до Сумасшедшей. Она как-то тихо умерла зимой, и все о ней забыли.

Но, кроме криков, Сумасшедшая любила еще кое-что. Порой она выходила на улицу, садилась на скамейку и начинала говорить с невидимым собеседником. Причем человеком он был явно неглупым и образованным, хоть и воображаемым: иначе как объяснить обсуждаемые темы — фрески Микеланджело, фильмы Тарковского — и долгие споры о том, почему крут Рахманинов, а Дебюсси попса. Папа говорил, что она до сумасшествия была каким-то доктором каких-то наук… Для меня ее слова были чем-то вроде очень иностранного языка — из называемых имен я узнавал только Микеланджело, и то из-за «Черепашек-ниндзя».

Но дело было даже не в том, что говорила Сумасшедшая, а в том как. Это был не монолог — она действительно с кем-то общалась. Слышала ответы, спорила, смеялась и раздражалась. Помню, как в первый раз услышал эту ее «беседу». Мы тогда играли дома у Долгопрудного, он жил этажом выше Сумасшедшей. Я как раз едва не отдавил ему палец гусеницей стального игрушечного Т-34, который, кажется, весил как настоящий. Долгопрудный из последних сил сдерживался, чтобы не зарыдать. И тут в форточку донесся голос Сумасшедшей. Я даже выглядывать не стал, настолько был уверен, что под окном просто остановились поговорить два человека, и у одного из них очень тихий голос…

Позже я всегда думал — как же ей, должно быть, было одиноко. Но теперь знаю, что дело не только в этом.

Все это вспоминается мне, когда я вижу лица пассажиров, стоящих рядом со мной в троллейбусе. Они смотрят на меня также, как мы всегда смотрели на Сумасшедшую. Как на психа. А все из-за того, что я незаметно для себя начал говорить сам с собой. Ну, вернее, им, пассажирам, так показалось, что сам с собой. На самом-то деле я говорю с Юлей. И дело не в одиночестве, вернее, не только в нем. И не в боли, не в тоске, не во всем этом, нет. Мне просто хочется поговорить о том, о чем мы так и не успели, не договорили, оставили на потом. О том, как поедем летом в Крым или кататься на роликах по Крещатику. Какой у Вали Тарановой из десятого «Б» страшный крючковатый нос. Как снова зальем бабе Майе шприцом яйцо в замочную скважину, где оно протухнет и будет страшно вонять, а старая карга так и не узнает, в чем дело. О том, как Китаец может ходить в берцах летом и не падать в обморок, и что его домочадцы наверняка надевают противогазы, когда он приходит домой и разувается.

О ее любимом цвете — я так и не узнал, какой он. О том, почему у нее фамилия Дебрецени, и связано ли это с городом, который я нашел на карте Венгрии. О том, кто чем займется после школы. О будущем, которое у нас было. Которое вообще тогда еще существовало.

В общем, мне просто захотелось с ней поговорить. А эти мудаки в троллейбусе ничего не поняли.

16

Полночи меня мучают «вертолеты» — стоит закрыть глаза, и будто попадаешь в центрифугу. Ставлю ногу на пол — «заземляюсь». Становится чуть легче.

Утро для меня начинается ближе к обеду. В голове глухой звон, будто вчерашний гитарный рев проник в череп и рикошетит там, бьется о стенки, силясь вырваться наружу, как залетевшая в маршрутку муха. Мама уже ушла на дежурство. Я пью воду из крана — кажется, я смогу это делать бесконечно — когда в комнате пищит телефон. Чищу зубы и иду читать СМС.

«Хай. Как здоровье? Едва живой небось?»

Ну что тут ответить?

Пишу: «Е-два, е-четыре:-)»

«))аналогично)) Узнал?»

Догадываюсь, но сомнения есть.

«Не уверен».

«Угадай».

«Подскажи».

«Первая буква Р».

«Рита? Радислава? Родион? Рододендрон?»

«))Мимо))»

«Рося?»

«Точно) Но вообще-то Оля. Идешь сегодня на Ксюхин ДР?»

Ксюха — это вроде как толстая девочка. Помню, Никита говорил, что ей скоро двадцать.

«Иду».

«Супер. Давай в 19.00 на Золотых. У Никиты дома висяч».

Интересненько.

«Ок. Только сразу скажу — мне не 23».

«Ну а мне не 32))»

Странно писать все это. Странно и легко. Чувствую, как искорки флирта бегают через эти сообщения, почти слышу их электрическое потрескивание. Пытаюсь толком вспомнить эту Олю, которая Рося и которой тридцать два, но не тридцать два…

Но вместо нее вижу Юлю. И Юля недовольна. Юля качает головой, как будто я натворил что-то не то. Я вижу ее черные цыганские глаза, и в них немой укор. Словно я предал ее. Словно изменил. Просто потому, что вообще обменялся с кем-то какими-то словами…

Иду к себе в комнату, играю на гитаре, как делаю всякий раз, когда накатывает. Но не помогает. На этот раз не помогает…

Я вдруг вспоминаю о книге, которую вчера дала мне Рося, и достаю ее из чехла. Обтрепанная, с загнутыми уголками. Шарль Бодлер, «Цветы зла». Что-то такое Алла Георгиевна на зарубежке рассказывала. По-моему, он пил абсент.

Читаю стихи. Они мрачные. Сочатся чернотой. Смертью.

Уголки загнуты на самых темных.

К обеду снова раскаляется тяжелая духота, как перед дождем. Остаток дня ползет, как оглушенная змея, размякшие от зноя минуты тянутся кадрами в замедленной съемке. Включаю телик, клацаю каналы. Голову наполняет безумный фильм-калейдоскоп: реконструкция Майдана, Стивен Сигал мочит террористов на линкоре, полуголые солистки «ВИАГры» пляшут на фоне мерцающих звезд…

Выключаю телик и смотрю на черный экран. Как отец. Мысли о нем и Юле тут же вновь наводняют голову, вторгаясь, как варвары в Римскую империю. Я не знаю, о ком думать больше. Не знаю, по кому сильнее скучать. Я будто разрываюсь между двумя призраками.

Интересно, могут ли мертвые ревновать?

Я поначалу чувствую себя немного не в своей тарелке, но быстро привыкаю. Все как обычно: грохот какой-то дискотечной попсы девяностых в колонках, закуренная кухня, звяканье бутылок, многоголосье и смех… В однокомнатную хрущевку набилось человек пятнадцать, и все они, кажется, говорят одновременно.

Здоровенный и уже нехило заряженный чувак, на котором, кажется, готова лопнуть такая же красная, как его лицо, майка, разливает коньяк по старым хрустальным рюмкам-сапожкам — таким же, как у Жмена дома, — и громогласно предлагает снова выпить за именинницу. Никита и две девушки в цветастых платьях что-то бормочут и продолжают обсуждать наш вчерашний концерт.

— Ксюха! За тебя! — устает ждать Красная Майка и опрокидывает рюмку себе в рот.

В комнате кто-то, скача под дискотечный бит, задевает головой люстру, и в коридоре по стенам пляшут теплые оранжевые блики. Какая-то девушка кричит: «С днем рождения!» — и я снова пытаюсь увидеть именинницу, но ее скрывает стайка подружек. Чувствую, как по телу от коньяка расползается тепло; крики и смех перестают резать слух, становятся мягкими и журчат, как ручейки талой воды…