Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

• Название: Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
• Автор: Андрей Гришин-Алмазов
• Издательство: АСТ, Астрель, Транзиткнига
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-026129-2, 5-271-09944-Х, 5-9578-1243-9

По мнению большинства историков многие преобразования и реформы Петра Великого были начаты ещё во времена правления его старшего брата.

Новый роман современного писателя А. Гришина-Алмазова с полным основанием может быть отнесён к исторической эпопее.

В книге собрана целая галерея мест, событий и лиц XVII века; автор широко использует документальный материал, известные и малоизвестные факты, а также уникальные архивные находки, которые позволяют по-новому взглянуть на многие события.

---

Фёдор ввёл жену в опочивальню и захлопнул за собой дверь. Согласно традиции, Агафья наклонилась, чтобы снять сапоги с мужа, но Фёдор привлёк её к себе и стал неумело целовать. Она стояла и не знала, что делать. Опашень сам сполз е её плеч и упал к ногам. Вытянув вперёд руки, она тоже попыталась обнять мужа и, потеряв равновесие, упала на царское ложе...

Пользуясь неразберихой после царской свадьбы, стольник, думный дьяк и дьяк Посольского приказа Семён Алмазов перевёл брата Андрея подьячим в Посольский приказ. Хватит ему службу нести в стрелецких полках. Всё равно по чину не поднимается уже десять лет, оставаясь сотником. Живёт за счёт суконных лавок да двух поместий, что оставил ему отец, поделивший всё поровну между двумя сыновьями.

Первые дней десять, когда вникал в новые обязанности, Андрею Алмазову было интересно и всё спорилось в его руках. Однако затем каждодневная писанина стала раздражать его, а присутствие в думе, где шла беспристанная болтовня, бесило его сверх меры.

А сколько здесь было завистников, готовых угробить любое начинание на корню, только бы не принести удачу кому-то другому, и не дай Бог, если этот другой ниже тебя по роду и месту.

Только теперь Андрей понял, почему последние годы своей жизни царь Алексей Михайлович почти не собирал думу, напрямую работая с главами приказов.

Чтобы противостоять боярам, царь Фёдор вновь ввёл каждодневную работу думы. Избавившись от опеки, надо было избавиться и от влияния думы на государственные дела, а воли на это не хватало. Царевна Софья стала подругой новой царицы, и та упросила супруга вернуть Милославского в думу. Царь уступил. Когда же дума выступила против увеличения полков европейского образца и назначения ответственным за это Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского, царь решил оставить в Москве не более десятка бояр, явно враждебных друг другу. В столице остались: Никита Одоевский, Юрий Долгоруков, Пётр Салтыков, Иван Милославский, Василий Волынский, Иван Стрешнев, Юрий Барятинский, Григорий Ромодановский-Стародубский, Иван Хованский, Василий Голицын. Остальные были разосланы на большие воеводства. Так, Алексея Трубецкого вернули в Киев, Ивана Богдановича Милославского — в Астрахань, а Ивана Барятинского — в Енисей и так далее. Всех провожали с почётом и одаривали на прощание казной и поместьями, но за отъездами забыли обо всём и дела об увеличении войска тоже так и не решили. Зато в угоду царице было принято неожиданное решение ходить при дворе в польском платье, польские кафтаны сменили обычные кафтаны и охабни[158].

Днепр ласково обтекал Хортицу со всех сторон. Казалось, он убаюкивал этот остров, где когда-то было капище богу Хорсу, а ныне расположилась столица войска запорожского. На острове было неспокойно. Первого августа прямо за столом с ковшом горилки в руках умер кошевой атаман Иван Данилович Серко. Тело старого атамана водрузили на натянутую меж двух коней попону и отправили к жене.

Выборы нового кошевого готовы были перерасти в драку. Одни говорили, что надо пригласить на атаманство гетмана Хмельницкого, другие кричали, что Юраську не надо, а надо тестя Дорошенкова. Войсковой писарь Выхоцкий кричал, что атаманом надо Павлу Рыгору, он-де всегда за казаков стоял. Но большая часть казаков выступила за Ивана Стягайло. Колготня готова была превратиться в побоище, когда неожиданно прибыл хорошо знаемый в Запорожье нежинский полковник Ярема Непрак и встал на сторону Стягайло. Об остальных претендентах сразу как-то забыли. Под радостные крики новому кошевому вручили атаманскую булаву. Шапки полетели вверх. На следующий день в Москву во главе с войсковым писарем Быхоцким было направлено посольство, которое должно было довести до его царского величества вести о смерти Серко и об избрании нового кошевого атамана. Посольству от лица нового атамана было поручено передать, что войско готово присягнуть государю и гетману всей Украины. Это был совершенно новый шаг войска запорожского. Хотя сами казаки этого ещё не знали. Поддержанный любимцем гетмана Самойловича полковником Яремой Непраком, атаман Иван Стягайло решил встать на сторону Самойловича и прекратить старую вражду. С этим были посланы люди и к гетману Самойловичу. Полный переход Запорожья под руку царя менял всё в переговорах с Турцией.

Дума, лишённая части бояр, стала более сговорчивой, но дела, однако, всё так же тянулись, и даже духота не способствовала быстрому решению вопросов. Здесь ещё не знали о смерти Серко.

— Пришла весть, што полтавский полковник до урожая запретил продавати хлеб в Запорожье. Но ведь так и недолго перессорити казаков-запорожцев с городовыми казаками. Только нам энтого и не хватало, — раздражённо говорил царь. — Думал, отзовём Дорошенко, и там всё утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгораетси. Кстати, Василий Васильевич, што там с Дорошенко? Ты посылал к нему узнать, пошто он недоволен воеводством?

Голицын привстал:

   — Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.

   — Ну и што?

   — Он его вопрошал, аки ты велел, государь: из-за того, што он скудость терпит на Москве, быть ему воеводой в Угличе Великом аль в Устюге.

   — И што Дорошенко?

   — Говорит, што до Устюга шестьсот вёрст, што если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, што отправлен он туда в ссылку, и оттого произойдёт там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.

   — А при чёма тута Яненко с Хмельницким?

   — Аки при чём? То ж родня Дорошенкова. Вота он и припугивает нас этим. Мол, оставити меня в Устюге, и вся Малороссия вам изменит.

   — Ну, што-то ты, Василий Васильевич, намудрил. Я ведь хотел аки лучше для него содеять, а не хуже. Ему ведь теснота и скудость в Москве. Может, што-то поближе предложить?

   — Ближе города все воевод имеют, — подал голос Милославский.

   — Иван Андреевич, — обратился царь к Хованскому, — хде ещё место воеводское свободное?

   — Вятка, государь, не имеет воеводу, — с готовностью отозвался Хованский. — Гетману энто, пожалуй, подойдёт, хотя тоже не близко.

   — Вота и славно. Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть Бобинин объяснит ему, што мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть гетманом, сложившим булаву, лучше бы всесильным воеводою стать.

   — Хорошо, государь.

Царь жестом усадил Голицына.

   — Теперича, бояре да думные дворяне, вот што я хотел сказать вам. Ныне мы, поймав кого на татьбе-воровстве, отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслею, што, мол, зло наказано.

   — А што, нам с татем целоваться, чё ли? — выпалил Милославский.

Царь, оставив реплику без внимания, продолжал:

   — А того помыслить не желаем, што, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности работать полноценно, ведь с одной рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в энтом корысть государева: множить воров, татей и бездельников? Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, не могущим даже себя прокормить.

   — Очень разумно, государь, — сказал Одоевский, и остальные закивали головой.

   — Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда. Отписать тобольскому воеводе, штоб был готов рассаживать людей на земли. Кто вторично на татьбе будет словлен, отсылается в крепостные к тобольскому воеводе. И коли хорошо будут обживаться земли, то теми землями впоследствии я буду жаловать.

   — Но, государь, — поднялся Милославский, — ежели так рассуждать, то выходит, Разину голову напрасно отрубили?

   — Ты, Иван Михайлович, часом, не приболел?

Дума захихикала дружно, все знали, что хоть Милославского и вернули в думу, но он продолжал быть в немилости.

   — Разин был злодей из злодеев, — спокойно продолжал Фёдор Алексеевич, — душегуб и убивец многажды, за што и лёг на плаху вполне заслуженно. А я ведь веду речь о татях, каверзами нечистого укравших однажды и попавшихся. Карая безмерно таких, мы и деем на руку сатане. Может, я не прав, так пусть скажет хто из думы.

   — Прав ты, прав, государь, — опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.

Фёдор взглянул на подьячего, уже обмакнувшего перо, приказал:

   — Пиши. «Которые воры объявятси во первой али двух татьбах, тех воров пытати и учинять им наказания, которые второй раз, ссылати в Сибирь на вечное житьё на пашню, казни им не чинить, рук и ног и двух первых перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и менее, а которые больше трёх лет, тех не ссылать, штоб им не быти в ответе за родителя».

   — А куды ж их девати, которые дети останутси?

   — Передать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случитси и помещик их не будет знати, што с ними делати, писать за монастырём. И ещё, бояре мои милостивые, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.