Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

• Название: Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)
• Автор: Марина Воробьева
• Издательство: ЛитагентАСТc9a05514-1ce6-11e2-86b3-b737ee03444a
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-097395-8

Название этой книги придумал Константин Наумов и любезно разрешил использовать его для сборника рассказов разных авторов, возможность работать с которыми составитель считает одной из самых больших удач в своей жизни.

Что скрывается за этим названием? Торжество деперсонализации, все вот эти драгоценные пограничные состояния между памятью и забвением, осознанием и страхом, жизнью и смертью, неведомые территории, откуда мы, храбрые летчики, настоящие бойсы, иногда возвращаемся не просто живыми, а с добычей.

Наша добыча – вот она.

Книга публикуется в авторской редакции

---

– Это плохо, – согласился Самат, – ну заходите давайте, а то вон дождь или что там такое с неба неприятное.

На улице и вправду начинало моросить. Самат провел нас мимо собачьих вольеров в маленький домик в глубине сада. Дверь открыла Зульфия. Она улыбалась, но смотрела на нас слегка настороженно.

– Гости у нас, – сказал ей Самат, – по делу.

– Я тому удивляюсь, – сказала Зульфия, – что мальчики к нам сами не пришли. Стесняются, что ли?

– Нас вот попросили, – сказали мы.

– Ну мы видим, да, – сказал Самат.

Мы зашли в дом, и Зульфия закрыла за нами дверь.

– Чай? Сок? У нас, правда, такой сок, вам может не понравиться, – сказала Зульфия, – свекольный.

– Если с яблоком, то ничего, – сказал Самат.

– Будете свекольный сок? – спросила нас Зульфия, проигнорировав реплику мужа, – полезная вещь. На вкус привыкнуть надо, конечно, но полезная.

– Землей пахнет, – сказал Самат, – с яблоком когда, то лучше.

– Спасибо, – отказались мы от сока, – чаю тоже не нужно, мы ж ненадолго.

– Ладно, – легко согласилась Зульфия, – спрашивайте.

– Парням работа нужна, – сказали мы, – а ничего в голову не приходит. Помогите придумать, пожалуйста.

– С молодыми всегда так, – кивнул Самат, – умрут, а сами ничего толком не умеют.

– Да, – вздохнула Зульфия, – и образование, наверное, высшее.

– Высшее, – подтвердили мы.

– Трудно, – опять вздохнула Зульфия, – когда высшее, то почти всегда никакой мелкой моторики.

– А обязательно, да? – спросили мы.

– В первую очередь, – подтвердил Самат, – можно кровь не пить, свекольный сок пить без яблока, а без мелкой моторики все, элим кетты.

– Это что же нам придумать? – растерялись мы.

– Спицы, шерсть, пусть вяжут чего-нибудь, – сказала Зульфия, – пусть приходят, научу.

– А Ася сказала, чтоб такая работа, которая нам нужна, – усомнились мы.

– Вам нужна, – уверенно сказала она, – очень вам нужна эта работа. Вы же уедете.

– Куда мы уедем, у нас сову кормить некому, – сказали мы.

– Вот я и говорю, – сказал Самат.

– А вы как без мелкой моторики обходитесь? – спросили мы. – Сад, снег, газон, пылесос – где тут моторика-то?

Вместо ответа Зульфия встала из-за стола, шагнула к закрытой двери в комнату, распахнула ее и кивнула: мол, гляньте-ка.

Мы глянули. Стены, потолок, пол, мебель, оконные рамы – все, абсолютно все в этой комнате было обвязано светло-серой и белой пряжей. Своеобразный интерьер, даже приятный вполне.

– …А как надоест, распускаем и другим цветом вяжем, – сказала Зульфия.

– Это чтоб не просто так, – сказал Самат, делая пальцами, как будто это спицы, – надо, чтоб труд был видимый. Даже тот, который только для собственного здоровья.

– Тем более тот, который для здоровья, – поправила мужа Зульфия.

– А потом все остальное, – сказал Самат.

– Любое, – уточнила Зульфия, – но потом.

Потом, спустя много времени, мы с ужасом вспоминали о тех первых месяцах, которые наши мертвецы провели без крови и вязания. По нашей и их собственной неопытности они могли попросту исчезнуть, превратиться в какую-нибудь фигню вроде праха или тлена, перестать быть. Как бы тогда мы ходили мимо опустевшего контейнера, который стал бы для нас вечным укором? Хотя, возможно, мы бы так и не узнали никогда, куда делись Сережа, Энди и их пекинес. Подумали бы, что они уехали куда-нибудь, не простившись. И кто бы тогда кормил сову в наше отсутствие?

Сережа за месяц обвязал все деревья в саду. Энди обвязал деревья вдоль лесной тропы, по которой мы обычно ходим к морю. Потом они вместе обвязали несколько старых дубов на спуске к лагуне, и только тогда до нас дошло, откуда и почему появилась мода на обвязанные деревья в некоторых городах.

К концу лета мертвецы так окрепли от тренировки мелкой моторики, что начали использовать крупную: Энди починил старую тачку, а Сережа взял лопату и нечаянно выкопал яму – пришлось его хвалить и срочно назначать яме применение (яма не должна была оставаться напрасной: зряшный труд очень губителен даже для живого человека, а Сережа таковым не являлся); решили, что будем складывать в яму компост, вот, например, целый ворох свекольной ботвы – кстати, никто из нас не помнил, чтоб мы сажали свеклу.

– Это мы посадили, – сказал Энди.

– Нам свекольный сок нужен, – сказал Сережа.

– Мы его уже заготовили, – сказал Энди.

– Сорок литров, – сказал Сережа.

– Зачем? – спросили мы. – Это же гадость.

– Если с яблоком, – сказал Сережа, – то ничего.

– Вы же уедете, – сказал Энди.

– На всю зиму, – сказал Сережа.

– Да? – удивились мы.

– Ну да, – кивнули мертвецы. – Вы уедете до весны, а мы тут останемся, – сказал Энди.

– Собак кормить и котов, – сказал Сережа.

– И сову, – сказал Энди.

– И за домом следить, – сказал Сережа.

– Вы же всегда этого хотели, – сказал Энди, – чтоб кому-то доверить.

– Много лет, – сказал Сережа.

– Много лет вы хотели иметь возможность уехать на зиму, но совершенно некому было поручить следить за домом и кормить сову, – сказал Энди.

– Для кормления собак и котов можно было нанять специальную службу за деньги, но сова – совсем другое дело, – сказал Сережа.

– Сову абсолютно невозможно никому поручить, – сказал Энди.

– Сова не выносит посторонних живых людей, – сказал Сережа.

…Все знают.

– Ну хорошо, – сказали мы, – а при чем тут свекольный сок? Сорок литров.

– Ну как при чем, – сказал Сережа, – вы же пальцы нам не оставите?

– С собой же пальцы-то заберете? – сказал Энди.

Ну да, точно же, заберем.

И пекинес такой: «тяв», «тяв».

Шумный до ужаса, сроду не скажешь, что мертвый.

Илья Данишевский Хребет Алекто

Труп девочки лежит у окна. Плоть все еще немного вибрирует, Юлия видела, как крошку виском приложили о подоконник. Тисифона. Теперь, когда фурий нет, Юлия воскуривает благовония: табак и ментол. Она подходит к окну, аккуратно, чтобы не потревожить убитого ребенка. Она не хочет, чтобы мертвые прикасались к ее одежде. В этом есть суеверия – женщины Столешникова переулка не прикасаются к мертвым. Там, за стеклом, глухая темнота. Три часа пополудни, но она не знает других слов, чтобы описать Волоколамск. Там – глухая темнота. Убитые беспомощно лежат на полу спальни, как два пакета с протекающим мясом. Женщина тридцати восьми лет и четырехлетняя девочка. Что-то шуршит, и тени мелькают в бабушкином зеркале. Открытки заложены за его чугунный лацкан: Анапа, детский пляж и серебристый песок, родительская блядка с вином в пластиковых стаканчиках, Юлии презрительно больно от незнания этой жизни, там, в этом грязном море, как бы происходит что-то важное, ночные дискотеки 80-х, где твой ребенок упрашивает «купи тамагочи», там, далеко-далеко, в пьянящей нищей глубине анапского пляжа… ребенок в воздушном жилете, ребенок и его мать на «банане», ярко-красная горка упирается в надувной бассейн, общественный туалет с неработающим замком, огромный жук на прогретой деревянной двери, мучительная боль, детский спасатель неумело трогает грудь только что разведенной мамочки, его руки с выцветшими волосками, там, под редкими каштанами в уютной тени, сжимается на груди, и сосок упирается в линию жизни; там протекает их молодость – июнь, июль, август, бархатный сезон замусоренной линии моря, аквапарк с запахом хлорки, и она замечает, что ее четырнадцатилетний паренек «первый раз», где на закате его детская сперма на вельветовый животик южанки кажется совсем несерьезной; пятирублевые монеты в одноруком бандите и почти порнографическое откровение «Пляжа» и голого Ди Каприо в провинциальном кинозале; ребенок огромной палкой рубит крапиву и зонтики борщевика, и он приходит в квартиру, и она не знает, сказать ли, что у нее есть ребенок до или после, и, лучше все же после, его рука оттягивает резинку ее капроновых колготок, а другая щупает пластиковый амулет на шее «для любви», потом запускает руку в ее волосы, они приклеиваются к пальцам дешевой пенкой, и она быстрым движением стягивает с себя трусы, чтобы он не увидел ежедневку; она наглухо выбрита только лишь для него этим утром, он вводит указательный палец, и она успевает понять, что в этом есть что-то не о любви, и потом, когда она уже лежит и он как бы тоже, но только сверху, она понимает, что вообще не нужно говорить о ребенке, не сегодня и не ему, – все то, о чем Юлия только брезгливо догадывается, и в чем она брезгливо находит настоящую жизнь. Вся эта настоящая жизнь лежит мертвой на ворсистом ковре. Оля освоила fake GPS, и теперь чекинится на лазурном берегу, в Альпах, катится по горнолыжным склонах и пишет свое мнение о гриле Турандота, об ощущениях под его синеватым нефом. Теперь ее диджитал-существование закончилось. Больше никаких Гоа, Варанаси, Георга V, серпантина ЛяМортДёАртур, Ритц-Карлтона – больше ничего.