Сборник статей - Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования

• Название: Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования
• Автор: Сборник статей
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0454-4

Книга посвящена теории и практике литературного псевдонима, сосредоточиваясь на бытовании этого явления в рамках литературы русского зарубежья. В сборник вошли статьи ученых из России, Германии, Эстонии, Латвии, Литвы, Италии, Израиля, Чехии, Грузии и Болгарии. В работах изучается псевдонимный и криптонимный репертуар ряда писателей эмиграции первой волны, раскрывается авторство отдельных псевдонимных текстов, анализируются опубликованные под псевдонимом произведения. Сборник содержит также републикации газетных фельетонов русских литераторов межвоенных лет на тему псевдонимов. Кроме того, в книгу включены библиографические материалы по псевдонимистике и периодике русской эмиграции.

---

Отдельные черты героя пьесы «Бег» Хлудова, прототипом которого послужил Я. А. Слащев, Булгаков подбирает, как ему было свойственно, из разных источников, например из воспоминаний Оболенского, в котором справедливо усматривают мемуариста весьма недоброжелательного:

Слащев Оболенского подозревал в социалистических воззрениях и искренне ненавидел, глава земства, в свою очередь, смотрел на «спасителя Крыма» как на авантюриста и больного человека. Оболенский оставил следующий портрет Слащева: «Это был высокий молодой человек с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывающей ряд не совсем чистых зубов. Он все время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, и, стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный – военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя. Все ярко и кричаще безвкусно. В его жестикуляции и в интонациях речи чувствовались деланность и позерство»[360].

Не менее враждебным мемуаристом был и барон Врангель (записки написаны в 1923 г., опубликованы в 1928 г.), у которого внешность Слащева составлена из тех же самых черт и черточек (болезненный вид, поредевшие волосы, нервозность и т. д., что и у Оболенского):

Генерал Слащев, на несколько часов приезжавший в Севастополь, посетил меня. Я видел его последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека.

Одет он был в какой-то фантастический костюм, – черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху «кубанку» и белую бурку…[361]

По-видимому, оба эти описания послужили основой для пространной авторской ремарки, рисующей Хлудова:

съежившись, на высоком табурете сидит Роман Валерьянович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывали шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит черный генеральский зигзаг. Фуражка защитная грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит сам же на них отвечать. Когда хочет изобразить улыбку, скалится. Он возбуждает страх. Он болен – Роман Валерьянович[362].

Неприязнь Врангеля и Оболенского к Слащеву прозрачна. Книги самого Слащева резки, нелицеприятны для многих и многих военачальников, воевавших рядом с ним, полны разочарования и фактически написаны уже в ином состоянии духа, совпадая по времени с его возвращением и работой в Советской России.

Можно подумать над тем, почему Булгаков, прочитав у Оболенского о белобрысых волосах Слащева, делает его темноволосым[363], но не внешность здесь главное. Видимо, применительно к «Бегу» первичное значение приобретает вопрос о связи литературы с реальностью. Считается, что изменения финала пьесы, которые Булгаков последовательно вносил в варианты 1933, 1934, 1937 годов (три из четырех финалов в 1937 г. завершаются самоубийством Хлудова), продиктовала сама реальность: убийство Слащева при странных обстоятельствах в 1929 г. Интересно, что машинопись единственного варианта 1937 г., завершающаяся намерением Хлудова уехать в Россию и вызывающая ехидное замечание генерала Чарноты о том, что его там моментально поставят к стенке, снабжена карандашной припиской М. А. Булгакова: «Тупик»[364].

Однако для нас интереснее вопрос – что именно могло привлечь М. А. Булгакова в ветлугинском описании Слащева? По всей видимости, это было постижение масштаба личности, утраченное в мемуарах. Ветлугин, говоря о Слащеве, создает образ «почти легендарного человека», возвысившегося до бытийного измерения – «достойный если не прижизненной статуи, то загробного внимания ада»[365]. Описания боев, в которых участвует Слащев, по своей напряженности не сравнимы с какими бы то ни было даже у самого Ветлугина, публицистика которого вообще отличается поистине реактивной энергетикой. Акцент поставлен на преодолении невозможного:

За ночь большевики прорвали Сивашские позиции и двигаются на полуостров… Остается последний резерв – 1000 юнкеров. С винтовкой в судорожно сведенных руках, с безумным взором остекленевших глаз, поведет он эту кучку навстречу соленому весеннему ветру, в лоб пулеметам, в дико-неравный, фантастический бой. Через несколько часов большевики отхлынут назад… «Требую от вас всех максимума работы для победы. Ничего не обещаю. Кого надо, повешу!» – с такими речами, высокий и строгий входит он в толпу севастопольских рабочих, без оружия, без охраны, в развевающейся черкеске, с одним трясущимся ординарцем… Забастовка прекращается (С. 190).

Благорасположенность Ветлугина к Слащеву, которого одинаково недолюбливают в обоих лагерях, не могла не броситься Булгакову в глаза. Хотя он и не мог знать еще одной, патетичной ветлугинской оценки, где тот, не переставая размышлять о Слащеве, примеряет его судьбу на себя, а это происходит с пишущими нечасто. Обращаясь 21 августа 1920 г. из Константинополя к Дон-Аминадо, Ветлугин пишет:

С Перекопа дул соленый насыщенный трупами ветер; ни дышать, ни жить здесь было нельзя и даже мне – закостенелому в [не пропечаталась часть нижней строчки] Земсоюза и Освага – стало ясно, как простая гамма – что нужно или взять винтовку и со слащевским десантом пойти туда, где снова от Суджи и Кизляра до Ростова и Юзовки шевелились казачьи станицы, гремели дедовские берданки и на сотни верст подымалось зарево сожженных совдепов и сметенных округов, или ехать в Константинополь для позорных дел и голодных забвений. Для первого не хватило – чего? не знаю, может быть, элементарного долга…[366]

Оценить понимание Булгаковым фигуры Слащева помогает одно выразительное решение в тексте пьесы: список действующих лиц. В его архитектонике отсутствует единый принцип: некоторые персонажи названы вполне традиционно, с указанием рода их занятий или общественного статуса. Таковы, например, главные герой-любовник и героиня: Серафима Корзухина, «молодая петербургская дама», и Сергей Голубков, «сын профессора-идеалиста из Петербурга», сообщаемых данных о которых, как подразумевается, достаточно, чтобы судить об их сущности. То же относится и ко многим другим персонажам, чьи имена хотя бы названы: «Паисий, монах», «Баев, командир полка в конармии Буденного», «Де Бризар, командир гусарского полка у белых», «Тихий, начальник контрразведки» и т. д. Некоторые так и не удостаиваются быть поименованными – среди них Комендант станции, Начальник станции, Буденновец, Дряхлый игумен, Грек-донжуан и – скорее по иным причинам, вдаваться в которые здесь не место, – Белый главнокомандующий. Очень подробно выписаны опознавательные приметы Чарноты: «запорожец по происхождению, кавалерист, генерал-майор в армии белых». При этом явно просматривается и второй вектор определения персонажей – намекающий на некоторую иррациональность изображаемого: «Африкан, архиепископ Симферопольский и Карасу-Базарский, архипастырь именитого воинства, он же – химик Махров», «Барабанщикова, дама, существующая исключительно в воображении генерала Чарноты». Особо обозначен Крапилин, наделенный и вполне реальным статусом – «вестовой Чарноты», и ремаркой, предсказывающей его гибель, – «человек, погибший из-за своего красноречия».

На этом пестром фоне выбрана иная стратегия изображения интересующего нас персонажа. Он назван лапидарно: «Роман Валерьянович Хлудов», и эта лапидарность выделяет его из всех многочисленных персонажей, населяющих пьесу «Бег». Лишенный опознавательных знаков, он предстает как человек-загадка, выдвинутый на первый план, самодостаточный в своем имени – трудно не сопоставить это с характеристикой, данной Слащеву А. Ветлугиным. Уже упомянув о пристрастии Слащева к кокаину, он тем не менее дает ему высокую характеристику – «сшитый из одного куска»[367], три года назад «в компании четырех таких же отчаянных, таких же à tout faire [на все руки мастеров (фр.)], восстал […] против всей России и сумел поднять Северный Кавказ». На художественном решении одинокой и трагедийной фигуры Хлудова явно сказался и вывод Ветлугина: Слащев переходит на сторону большевиков потому, что

белое движение убило душу живого антибольшевизма и осталось с шаблонами. […] Слащевыми и теми, кого подбодрит пример Слащева, расплачиваются Деникин, Врангель, Юденич за патриотизм полкового буфетчика, за чванство, за самоуверенность, за пристрастие к обоюдоострым шаблонам[368].