Исроэл-Иешуа Зингер - О мире, которого больше нет

• Название: О мире, которого больше нет
• Автор: Исроэл-Иешуа Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1164-4, 978-5-9953-0246-9

Исроэл-Иешуа Зингер (1893–1944) — крупнейший еврейский прозаик XX века, писатель, без которого невозможно представить прозу на идише. Книга «О мире, которого больше нет» — незавершенные мемуары писателя, над которыми он начал работу в 1943 году, но едва начатую работу прервала скоропостижная смерть. Относительно небольшой по объему фрагмент был опубликован посмертно. Снабженные комментариями, примечаниями и глоссарием мемуары Зингера, повествующие о детстве писателя, несомненно, привлекут внимание читателей.

---

В том, что Мессия придет именно в 5666 году, никто не сомневался. Однако простые люди хотели знать, как именно Он придет, как именно все отправятся в Землю Израиля, когда именно воскреснут мертвые и какой именно будет жизнь в Земле Израиля. Обо всем этом они спрашивали моего отца. Весь разгоряченный, сияющий, мой отец в своих страстных речах расписывал все это собравшимся в бесмедреше жителям Ленчина. Ему не все было ясно с деталями пришествия, потому что в книгах встречалось много разных мнений на этот счет, и трудно было решить, чье мнение правильное. Некоторые считали, что с неба опустится большое облако, на которое усядутся все евреи и улетят в Землю Израиля. Другие полагали, что все окажутся там благодаря «кфицас а-дерех». Как бы там ни было, евреи окажутся в Земле Израиля в два счета. Разрушенный Храм, который стоит целехонек на небесах, тут же опустится в Иерусалим. Снова начнутся богослужения, снова будут коэны, левиты и жертвоприношения. Все праведники сойдут с небес на землю и будут восседать с коронами на головах, наслаждаясь светом Шхины[433], и вся Тора станет совершенно ясна каждому, не останется больше трудных вопросов, сомнений и разномыслия, потому что Бог, благословен Он, сам будет учить Тору с евреями.

Лицо моего отца пылало, его голубые глаза воодушевленно сияли в темном бесмедреше.

Я, слушая отцовские речи, был воодушевлен гораздо меньше. Простые люди тоже были не особенно воодушевлены. Измученные тяжелым трудом и бедностью, они хотели другого избавления. Они хотели мяса Шорабора[434], «вина сохраненного»[435], золота, серебра и драгоценных камней, калачей, растущих на деревьях, гойских королей, князей и принцесс, которые будут им прислуживать, и карет, и лошадей, и музыки, и пиршеств, и долгих теплых дней, каждый из которых будет тянуться тысячу лет[436]. Картина того, как праведники сидят и учат с Господом Тору, в которой нет ни трудных вопросов, ни сомнений, вовсе не была для них наградой за вечные муки и унижения изгнания.

— А что, ребе, никакого Шорабора, никакого «вина сохраненного», ничего вкусного совсем не будет? — спрашивали они разочарованно.

Мой отец, как и подобает человеку ученому, посмеивался над фантазиями простых людей, для которых главным было материальное, еда и питье, и успокаивал их.

— Разумеется, разумеется, будут всевозможные яства, — уверял он их, — но это будет ничто по сравнению с великим духовным наслаждением от лицезрения света Шхины. Нашими обычными чувствами не постичь, как велико будет это наслаждение.

Простые люди, и я среди них, вздохнули с облегчением. Я был готов отдать праведникам все их наслаждение от изучения Торы и лицезрения Шхины, только бы мне оставили возможность наслаждаться властью над несколькими слугами-гоями, которые будут меня бояться. За все годы унижений, которые я вытерпел от крестьянских мальчишек, за все их насмешки, за дразнилку «жид-жид-халамид», за все годы страха перед стражниками и начальниками мне очень хотелось превратить всех этих людей в моих слуг, чтобы они увидели величие народа Израиля. Кроме того, у меня руки чесались от желания отомстить тем злодеям, которые мучили стариков, детей и женщин в еврейских городах и местечках России.

Я был так захвачен пришествием Мессии, что думал об этом день и ночь. Качая в колыбели моего младшего брата, я представлял себе, что колыбель — это повозка, на которой сидят папа, мама, сестра и братик вместе с двумя умершими сестренками, которые восстали из мертвых, а я при этом — балагола, который везет их всех в Страну Израиля. Я так сильно раскачивал колыбель, что иногда даже опрокидывал ее и вываливал младенца на пол. Мама смотрела на меня своими большими серыми глазами и заявляла, что не иначе как я, вредитель эдакий, вовсе чокнулся… Моя сестра, такая же фантазерка и энтузиастка, как наш отец, еще больше распаляла мое воображение своими баснями, историями и мечтами о сладкой жизни, которая наступит тогда, когда шойфер Мессии будет звучать три дня подряд, разнося весть о том, что евреи возвращаются в свои пределы.

Как благочестивые евреи — в бесмедреше, так подмастерья собирались за местечком, судачили и ждали своего, совсем другого Мессию.

Еврейские лесоторговцы привезли в Ленчин несколько десятков молодых рабочих-гонтовщиков. За местечком для них построили длинные навесы, под которыми они стали пилить бревна, резать, строгать и шкурить гонт. Гонтовщики привлекли к себе местных подмастерьев, молодежь из портновских и сапожных мастерских, и начали отваживать их от еврейства. Ленчинские подмастерья бросили молиться, начали бриться, носить бумажные воротнички и манишки, украшать шляпы шелковыми лентами, укорачивать капоты до колена. Кроме того, гонтовщики собирались по субботам, пили пиво, танцевали и пели озорные песни. Еще они распространяли всякие книжки и листовки на идише. Среди песенок, которые они пели, была одна, высмеивавшая хасидов, которые радовались арестам забастовщиков. Я помню только один куплет из этой песни:

Сису ве-симху бе-симхастойре[437],
Всех забастовщиков арестуют вскоре…[438].

Вторая песенка была о самом царе:

Вчера он правил тележкой с углем,
А нынче сделался польским царем,
Вчера он правил тележкой дерьма,
А нынче набиты его закрома…[439].

Молодые гонтовщики все время распевали такие песни, так что ленчинские обыватели тряслись от страха, как бы чего не случилось с общиной. Гонтовщики шутили с девушками и уговаривали их пойти с ними погулять и потанцевать. Еще они устраивали всякие шалости и проделки. Как-то раз они одурачили одного деревенского еврея, торговца щетиной, глуповатого и забитого вдовца, сказав ему, что у них есть для него пара. Однако вместо невесты свели его с переодетым в женское платье юным гонтовщиком. Они дали одураченному торговцу прозвище Лейпцигская Невеста, которое к нему так и прилипло. В другой раз они вымазали чернилами белые платья нескольких ленчинских девушек из хороших семей, когда те со свечками стояли около хупы своей подружки. В третий раз дело кончилось бедой. Днем в субботу, когда у гонтовщиков была гулянка, один из этих шутников выбил из-под своего приятеля табуретку. Тот упал так неудачно, что сломал позвоночник и вскоре умер.

В нашем местечке приезжие гонтовщики настраивали против Бога и царя не только парней, но и молодых отцов семейств. Так они взяли в оборот одного благочестивого местного гонтовщика и так его «просветили», что молодой человек уехал в Америку, откуда прислал свою фотографию. На фотографии было видно, что он бреется. Вдобавок он не постыдился написать жене и детям, что работает по субботам. Но хуже всего было то, что его жена уехала в Америку к этому осквернителю субботы.

Безнравственность и распущенность распространились и среди мужиков, причем способствовал этому не кто иной, как владелец местечка, судья Христовский.

Дело было так. Этот помещик, вдовец, влюбился в Варшаве в одну цирковую артистку и женился на ней вопреки воле своей матери и других родственников, знатных шляхтичей. Циркачка привезла к помещику всю свою родню — сплошь таких же, как она, циркачей, а вместе с ними — всяких актеров и шутов. Народ этот любил дурачиться, устраивать разные штуки и безобразия. Они построили себе балаган со всякими цирковыми затеями и забавами, на которые приходили поглазеть крестьянские дети. Местный поп гневался на помещика Христовского и из-за его брака, и за то, что тот отваживает набожную молодежь от церкви, завлекая всякими фокусами и шутовством. Однако помещик-безбожник лишь посмеивался над поповскими проповедями и нравоучениями. Поговаривали также, что судья Христовский заодно с теми, кто выступает против царя, и поэтому привез тогда из Варшавы художников.

На ярмарках в местечке теперь нередко случались драки и вспыхивали бунты. Не обошлось и без смертоубийства. Один раз крестьянский парень зарубил топором своего отца за то, что тот, лесной сторож, не позволил ему украсть тележку дров. Совершив кровавое дело, убийца спрятался в картофельном погребе у себя во дворе. Потом еще какие-то крестьянские парни убили в лесу еврейскую семью. Ночью они залезли в дом учетчика реб Мойше Крука и топорами зарубили его вместе с женой. Это убийство повергло в ужас евреев в местечке и в окрестных деревнях… Все хорошо знали старого реб Мойше и его жену, тихих, спокойных людей, которые жили друг с другом как голубки. Убийц быстро поймали, потому что следы их сапог отпечатались в земле. Однако страх был так велик, что однажды, когда в местечке появилось несколько десятков работавших в соседнем форте русских рабочих в красных рубахах (их у нас называли кацапами), обыватели принялись заколачивать ворота и двери, решив, что началось… Лавочники, которые ездили за товарами в Варшаву, привозили невероятные вести о демонстрациях и баррикадах; о юношах и девушках, которые ходят с красными флагами и распевают песни против царя; о солдатах, которые закалывают людей на улицах; о деве в красном платье, которая стоит во главе всех бунтовщиков; о «заединщиках»[440], которые хоронят своих павших не в тахрихиме, а завернув в красное знамя; о безбожниках, которые говорят, что в человеке нет души, одно электричество, и когда оно заканчивается, человек умирает; о других безбожниках, утверждающих, что Мессия — это не потомок царя Давида, сына Иессеева, а доктор Герцль и что его люди поведут евреев в Землю Израиля.