Исроэл-Иешуа Зингер - О мире, которого больше нет

• Название: О мире, которого больше нет
• Автор: Исроэл-Иешуа Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1164-4, 978-5-9953-0246-9

Исроэл-Иешуа Зингер (1893–1944) — крупнейший еврейский прозаик XX века, писатель, без которого невозможно представить прозу на идише. Книга «О мире, которого больше нет» — незавершенные мемуары писателя, над которыми он начал работу в 1943 году, но едва начатую работу прервала скоропостижная смерть. Относительно небольшой по объему фрагмент был опубликован посмертно. Снабженные комментариями, примечаниями и глоссарием мемуары Зингера, повествующие о детстве писателя, несомненно, привлекут внимание читателей.

---

И вот однажды, где-то за местечком, ко мне подошла собака.

В первое мгновение, завидев большого, коричневого, лохматого пса, который направлялся ко мне, я решил убежать. Однако по опыту я знал: ничто так не раззадоривает собаку, как погоня за еврейским мальчиком, который от нее убегает, и поэтому, черпая мужество в собственном страхе, потихоньку продолжил свой путь. Пес пошел следом. Видя, что опасность велика, я попытался защитить себя стихом из Писания.

— Ло ехерац кедев лешойной[404], — бормотал я, поскольку меня научили произносить это заклинание при встрече с собакой.

Однако пес, судя по всему, не знал этого стиха и не отставал от меня ни на шаг. Вдруг он раскрыл пасть, показав острые зубы и розовый язык. Я был уверен, что он собирается схватить меня за длинную полу моего холщового халата, но пес только полизал мои ноги. Его глаза были полны покорности мне, еврейскому мальчику, будто я вовсе и не был сыном Израилевым. Не знаю, какое чувство во мне было сильнее — любовь к собаке или страх перед ней, однако я рискнул жизнью и погладил пса по голове. Он прильнул ко мне с такой радостью и страстью, что едва не сбил меня с ног.

С тех пор пес не отходил от меня. Его, наверное, кто-то бросил. Бездомный и голодный, он искал пищу и хозяина. Когда я, крадучись, вынес ему на улицу хлеб, он лизал мне ноги и скулил, чтобы я пустил его внутрь; однако я не отважился привести собаку в наш раввинский дом. Я дал ему имя Бритон, как звали многих собак в округе.

Когда моя мама рожала, Бритон ждал за дверью. Он скулил, прося впустить его. Меня так растрогал вой Бритона, что я пустил его в наши сени.

Не помню, как долго мама мучилась родами, зато помню, что никогда больше в детстве на мою долю не выпадало таких счастливых часов. Я учил пса стоять на задних лапах и здороваться со мной передней лапой. Эта лохматая лапа и свисающие уши были мягкими, как бархат, и теплыми. Через некоторое время я отважился засунуть свою руку в большую, дрожащую собачью пасть. Собачьи зубы прикоснулись к моей руке нежно и осторожно, не оставив ни царапинки на коже. Розовый язык слюнявил мои пальцы. Кто знает, сколько еще продолжались бы эти взаимные нежности, если бы дверь вдруг не отворилась и на пороге не показался мой отец, окруженный миньеном обывателей, которые вместе с ним читали псалмы до тех пор, пока на свет не появился мой брат.

Бритон тут же бросился на бархатную жупицу моего отца, питая, как все собаки, особую ненависть к длинным еврейским полам. Отец окаменел от страха.

— Ой-ой-ой, — пролепетал он, пятясь, — прогоните собаку!

Я бы, разумеется, прогнал моего лохматого друга, если бы до этого не привязал его к двери сеней, как обычно мужики привязывают собак в деревне. Я начал торопливо отвязывать собаку, но руки дрожали, и веревка еще больше запутывалась. Отец смотрел на собаку с отвращением, но едва ли не с большим отвращением он смотрел на меня, собачьего друга.

— И так ведет себя мальчик, который уже учит Гемору? — спросил он. — Вместо того чтобы читать псалмы ради матери, ты привел в дом собаку, чтобы с ней играть?

Обыватели стали качать головами.

— Красиво, нечего сказать, — говорили они, — подходящее время нашел…

Бритон скулил, когда я выгонял его. В его глазах застыли недоумение и стыд. У меня был вид не лучше, чем у него. Моя репутация в местечке упала предельно низко.

Вскоре я притащил в дом нечто похуже собаки — оспу. Один из моих приятелей заболел оспой. Я решил навестить его и играл с ним в пуговицы около его кровати. В тот же вечер у меня начался жар. Вслед за мной температура поднялась у моей старшей сестры и маленького братика Ичеле[405], рыжеволосого младенца. Фельдшер Павловский сказал, что это оспа, и не ветряная, а настоящая. Моя мама, напуганная несчастьем, случившимся с двумя ее дочками несколько лет назад, велела привезти врача из Закрочима, сколько бы тот ни запросил. Врач прогнал всех мужчин и женщин, которые собрались у нас в доме, открыл настежь окна, которые были плотно закрыты — не дай Бог сквозняк! — и сказал мне на смеси польского и еврейского:

— Покажи животик, сорванец! Высунь язычок, так…

Он выписал рецепт, взял несколько рублей двумя пальцами, как будто ему было совестно брать эти деньги, и велел мне, погрозив пальцем, не расчесывать оспины, иначе я стану рябым и никто за меня не пойдет.

Я был готов вообще никогда не жениться, лишь бы только чесать и чесать свою покрытую оспинами и горевшую адским пламенем кожу. Мама сидела рядом с моей кроватью, держала мои руки и просила:

— Не чешись, дитя мое, а то станешь рябым, как Йойносн-портной…

Через несколько недель кожа с меня слезла, отшелушилась с ног до головы. Встал я с постели уже с новой кожей. Отец снова запряг меня в ярмо Торы и стал учить меня сам — причем трактату «Авойде-зоро»[406], содержащему законы об идолопоклонниках, их божках и прочем подобном. Непонятно, зачем я учил законы об идолопоклонстве, но мой отец был тогда захвачен этим трактатом, он придумывал все новые толкования и даже краснел от удовольствия, когда делился ими со мной. Толкования не лезли мне в голову. Солнце заманивало меня в свои сети.

Во время одного из таких уроков, как раз на главе «Кол-гацломим»[407], отворилась дверь, и вошел Трейтл-мануфактурщик, высокий, худой человек, с причудливо раздвоенной черной бородой: один конец — длинный и кудрявый, а другой — короткий и гладкий. Трейтл-мануфактурщик сиял от радости и громко сказал:

— Мазл-тов, ребе!

— С чем вы меня поздравляете, реб Трейтл? — спросил его отец.

— Доктор Герцль[408] помер! — ответил реб Трейтл, прибавив к фамилии Герцля неприличную рифму.

Отец скривился от неприличного слова и пожелал узнать, о ком это говорит реб Трейтл.

— Кто такой доктор Герцль? — переспросил он.

— Один выкрест, который хотел выкрестить всех евреев, — разъяснил реб Трейтл, — да не успел.

— Хвала Всевышнему, — возблагодарил Бога мой отец и закончил стихом «ваавойд решоим рино»[409], то есть «когда погибают нечестивцы, должно петь…».

Как только реб Трейтл вышел, отец продолжил учить со мной «Авойде-зоро». После урока я побежал к богачу реб Иешуа, чтобы рассказать его внуку из местечка Лешно новость о докторе-выкресте, который хотел выкрестить всех евреев. Мальчик из Лешно стал клясть Трейтла последними словами.

— Доктор Герцль хотел вывести всех евреев в Землю Израиля, — сказал он мне. — Пойдем, покажу тебе его портрет.

В книжечке на святом языке, где были всякие рисунки, был изображен человек с непокрытой головой, но с большой красивой бородой. Ниже было написано его имя — «Д-р Герцль». Человек с бородой сразу же завоевал мое уважение и симпатию. Внук богача рассказал мне много интересного о докторе Герцле и даже научил меня песенке на святом языке, которая начиналась словами:

Хедер катан, цар вехамим, веаль гакира эш,

Шам гаребе эт талмидим море алеф-бейт…[410].

Хотя у песенки было мало общего с доктором Герцлем, я усмотрел между ними некую связь и с тех пор думал не переставая о человеке с красивой бородой, который хотел вывести евреев в Землю Израиля.

Вскоре другие фигуры встревожили мое и без того беспокойное детское воображение.

Как-то раз днем, когда козы дремали на улицах, а евреи — в своих лавках, на дороге поднялась пыль и из ее клубов показались несколько повозок, битком набитых странными людьми, появления которых никто не ожидал. Вид у них был городской: высокие, тесные воротнички, жесткие шляпы, бритые бороды, усы. Один из них играл на губной гармошке, у другого за пазухой было два голубя, выглядывавших из-за отворотов куртки. Двери и окна лавок и домов распахнулись, мужчины, женщины и дети высунули головы, удивленно таращась на загадочных господ. Еще сильнее было всеобщее удивление, когда эти господа начали заговаривать с женщинами и девушками по-еврейски.

— Шан вабел[411], поцелуйте меня, — говорили они на раскатистом варшавском идише.

Я, разумеется, сразу же оказался на улице вместе с другими мальчиками. Мы разглядывали весельчаков, которые обступили лавки, покупая папиросы и заигрывая с продавщицами.

— Глядите-ка, они евреи! — не верили мы своим глазам.

От слуг помещика мы узнали, что их хозяин привез этих людей из самой Варшавы, чтобы они расписали стены и потолки бесчисленных залов его дома. Они также подновят в костеле святые картинки, которые осыпались от старости. Все это время приезжие будут жить у «вельможи» на полном довольствии. Обыватели переглянулись. То, что эти евреи будут есть у помещика трефное, и более того — что они будут малевать «Йойзлов» в «тифле», вконец расстроило ленчинцев. В тот день они молча, понурив головы, шли в бесмедреш на минху-майрев и молились безрадостно.