Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

Кто-то стучит в дверь. Я замолкаю. Еще раз стучат. Я слезаю с подоконника.

— Кто там?

— Это я! — говорит Шурик. — Ты чего поешь?

— Песню.

— Хочешь, я тебя открою? Я знаю, где ключ.

— Открой, — соглашаюсь я. — Только чтобы Прасковья Федоровна не видела.

Шурик находит ключ и выпускает меня. Мы играем. В коридоре стоит ящик Наины Ивановны, накрытый клеенкой. Я должна осторожно сесть на край ящика, Шурик садится мне колени, а Танечка забирается ему на колени. И тогда мы бухаемся в ящик. И хохочем так долго, что уже совсем не хочется смеяться. Потом мы вылезаем, снова накрываем ящик клеенкой, усаживаемся, снова бухаемся и снова хохочем.

Мама вытаскивает меня из ящика за ухо.

— Кто тебе разрешил выходить из комнаты, а? Если я тебя закрыла, значит, у меня есть на то свои соображения. Отправляйся в угол, дрянь! Нет, как вам это нравится? Уже научилась распоряжаться! Чтобы меня потом упрекали, что я подсовываю ее соседям. Не трогай стенку, паршивка! Подожди, я еще проучу тебя как следует. Вся дурь из головы выскочит. Будешь стоять до утра, понятно?

Мама гоняется за мной по комнате. Мы бегаем вокруг стола.

— Светлана, Светлана! — говорит она страшным голосом.

В руке у нее фанерный кружок — тот самый, что мы нашли в шкафу, когда Буров выехал из нашей комнаты. Теперь мы ставим на него чайник и кастрюли.

— Светлана, Светлана! — завывает мама и уже почти касается меня кружком. У меня больше нет сил бежать. Но если она дотронется до меня кружком — я знаю, случится что-то ужасное. Что-то ужасное! Я должна бежать… А-а-а!..

— Что ты орешь? Что ты орешь, мерзавка?!

Я сажусь на постели и отодвигаюсь от нее подальше. Кто она? Почему она моя мама? Почему она, а не Люба? Не Елизавета Николаевна?

Мы идем по шоссе. Дует ветер. На ногах у меня опять старые матерчатые чувяки с калошами. Я смотрю на столбики. Еще далеко. Еще надо пройти под каналом. Мы идем и идем…

— Не махай руками! — говорит мама. — Размахалась, как солдат.

— Я не махаю, — говорю я. — Они сами махаются.

— Так ухватись за платье, чтобы не «махались». Махались! И походка, как у клуши деревенской, и выражения… Ей-богу, трудно поверить, что это девочка из порядочной семьи. Как ты ходишь, как ты ходишь?! Ты что, не можешь ставить носки врозь?

— Как это — врозь?..

— Вот так — чтобы нога не цепляла за ногу. Пятки вместе, носки врозь. Да, а ты как думала? Если хочешь выглядеть как барышня, а не как дворовая девка, нужно следить за собой и учиться приличным манерам. Стой, дай отдохнуть немного. О, господи, когда уж наконец дотащимся…

Вот он, наш участок.

Мы копаем картошку. Раньше вокруг было много людей, все копали и таскали мешки, разговаривали и смеялись, а теперь идет дождь и, кроме нас с мамой, никого нет.

— Смотри не пропусти! — говорит мама. — Выбирай как следует!

Грязь липкая и холодная. Что это? Картофелина, камень, ком грязи? Руки стынут и болят.

— Приподымись, приподымись! — сердится мама. — Уселась! Ты что, не видишь? Весь подол мокрый!

Пальцы коченеют. Погреть бы хоть немного руки…

— Я чувствую, что ты половину оставляешь! Имей в виду: если я после тебя что-нибудь найду, я из тебя котлету сделаю!

— Откуда я знаю, где она, эта картошка?

— Ах вот как! Ты мне еще грубить вздумала, дрянь? Подожди, я до тебя доберусь! Пошевеливайся! Не вздумай зареветь, не вздумай! Нашла выход — реветь и ничего не делать.

— Я не могу, я замерзла!

— Замерзла! Можно подумать, что я не замерзла! Так что же? Целое лето работали, мешок на саженцы извели, а теперь все бросим, пусть гниет, да?

— Сама перчатки надела…

— Ах вот как! Давай, давай! Бери лопату и копай, а я буду выбирать. Если тебе кажется, что копать легче… Тебе ведь кажется, что мне легче, да? Давай, копай! Копай, я посмотрю, сколько ты накопаешь!

Я беру лопату, давлю ногой, но она не лезет в землю. Нисколечко не лезет. Я ударяю с размаху.

— Ну вот, извольте радоваться! Разрубила хорошую картофелину! — Мама отвешивает мне подзатыльник и отбирает лопату. — Выбирай, дрянь! Выдумывает, выдумывает! Я тебе повыдумываю! Подожди, придем домой, я еще всыплю тебе как следует…

Обратно мы идем уже в темноте. У мамы за плечами мешок с картошкой. Я несу картошку в сумке. В другой руке у меня лопата. Тяжело. Особенно той руке, в которой картошка. Ноги цепляются друг за дружку. Я ставлю сумку на асфальт и никак не могу распрямить окоченевшие пальцы.

— Что ты стоишь? — возмущается мама. — Что ты стоишь? Ждешь, чтобы напали бандиты, треснули по голове и все отобрали?

Я меняю руки — лопату в эту, кошелку в ту, и спешу за ней следом. Дождь льет в лицо. Наконец мы у канала. В тоннеле дождя нет. Здесь стоит милиционер.

— Что это вы, гражданка, по ночам бродите? — спрашивает он.

Мама вздыхает и подает ему паспорт. Когда мы идем в сторону Тушино, паспорт не надо показывать, а когда в сторону Москвы — обязательно. В Москву пускают только тех, у кого есть московская прописка. Поэтому бабушка не может приехать к нам, у нее нет прописки.

— Идите, — милиционер возвращает паспорт. — Да в другой раз не задерживайтесь, а то не пропущу.

— Слышала? — говорит мама.

Тоннель кончается, дождь опять бьет в лицо.

— Дай лопату! — говорит мама. — Дай лопату, ты что, оглохла?

Я протягиваю ей лопату, она останавливается.

— Нет, видно, все, — говорит она, опираясь на лопату. — Все, не переживу этой зимы… Останешься одна. Что же? Пойдешь в няньки… Мура шести лет пошла в няньки… Да, но она была толковая, послушная девочка, не такой урод, как ты… Что ж, чужие люди научат… Не позволят дурака валять… Вспомнишь еще мать. Не раз вспомнишь… Вспомнишь да как еще и заплачешь…

Я и так плачу. Даже всхлипываю в голос. Вокруг ночь, темень, ледяной колючий дождь.

— Надо идти, — говорит мама. — Ничего не поделаешь, пока не сдох, надо идти… Тащить свою ношу. Ну, где ты там? Подпихни мешок… Повыше, повыше! Ревешь? Реви, реви… Вспомнишь мать, да поздно будет… Хоть и завоешь, хоть и криком закричишь, а не дозовешься!..

Я дрожу от холода, сумка тянет к земле, обрывает руки. Хоть бы уж поскорей бандиты треснули меня по голове и отобрали картошку. И не надо было бы никуда идти…

Мама рассыпала картошку по всему полу, чтобы она сохла. Потом мы свезем ее на рынок.

— Все равно в тепле сгниет, — говорит мама. — Нет смысла держать. Так хоть какую-нибудь копейку выручим… Хоть пошлю этой идиотке старой…

«Очнулась, Ниноленьки, в больнице. Думала, все, отмучилась, но люди пожалели, не дали сдохнуть — нашли и свезли в больницу. А там сестра милосердия смилостивилась над несчастной старухой и взяла к себе. Так что живу теперь под крышей и благодаря Бога сыта и в тепле. Не верю своему счастью. Родной брат выкинул как собаку, а чужой человек принял и выходил. Видишь, Нина, плачу и слезы капают на бумагу…»

Рядом с парадной дверью нашего подъезда вход в булочную. Парадное всегда закрыто, и на крыльце обосновались нищие: согнутая пополам старуха и мальчишка без ноги. Этому мальчишке я иногда отдаю довесок — самый маленький, — когда мама посылает меня за хлебом. Сегодня я подхожу к крыльцу просто так. Подхожу и принимаюсь отколупывать тонкие льдинки, застывшие на ступеньках.

— Ох, мало набрал, — бормочет мальчишка, заглядывал в свою сумку. — Мать ругаться будет…

Мать его просит милостыню в булочной — с маленькой девочкой на руках.

— Подайте Христа ради, — канючит мальчишка, заметив какую-то тетку, — подайте калеке несчастному. Отец на фронте погиб, мать больная…

Тетка проходит мимо, не обратив на него внимания.

— Тебя как зовут? — спрашивает он нормальным голосом.

— Вера, — говорю я.

Я не хочу, чтобы он знал, как меня зовут на самом деле. Девочки и так дразнят меня нищенкой. Если они услышат, что он меня называет по имени, скажут, что я с ним дружу.

— А меня Юра. Холодно сегодня, да? А мать хитрая — сама в булочной стоит, а меня на мороз! — Он усаживается на обледеневшее крыльцо, ставит рядом свои костыли.

— А почему у тебя ноги нет? — спрашиваю я.

— Она оторвала!

— Кто?

— Да мать, кто же. Думает — безногого пожалеют, больше дадут.

— Как же она могла оторвать тебе ногу?

— Не веришь? Вера — а не веришь! Когда маленький был. Взяла да оторвала.

— А сейчас сколько тебе лет?

— Десять. Или восемь. Мать говорит — восемь, а я думаю — десять.

— Ты ходишь в школу?

— Ты что — в школу! Разве она меня пустит!

Мимо проходят Валька с Нинкой. Так я и знала, что они увидят меня с этим Юрой… Теперь всем расскажут.

— Гляди, гляди, с нищим водится! — говорит Валька.

— Она не водится, она сама просит! — кричит Нинка.