Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

— Нет, не тесно!

— Нигде не жмет?

— Не жмет! Нисколько!

— Ну ладно… — Мама снимает с меня туфель. — Сколько же вы хотите?

— А сколько дашь?

— Не знаю. Ваш товар — вы и скажите.

— Покупали за триста. Годок она их проносила. Так что уж не знаю… Сто пятьдесят, я думаю.

— Шестьдесят дам.

— Нет, шестьдесят — нет! Куда? Мало.

— Ну, хорошо — семьдесят.

— Ладно уж, пусть будет сто тридцать…

— Семьдесят пять.

— Сто двадцать. Это уж последняя цена…

— Хорошо — не по-вашему, не по-моему: восемьдесят.

— Нет… Постою маленько, так и за сто пятьдесят возьмут.

— Ну вот, как хотите — даю девяносто. А нет — так нет.

В конце концов мы покупаем туфли за сто рублей.

От бабушки опять пришло письмо.

— Что она пишет? Что она пишет? — бормочет мама. — Она с ума сошла… «Жоржа арестовали, будто бы он сотрудничал с немцами…» Что за бред? Что значит: «будто бы»? «Он, Ниноленьки, не мог сотрудничать, потому что, я тебе писала, немцы оказались хамы и сволочи. А что он работал на почте, так это было нужно, чтобы не протянуть ноги с голоду. Дали пять лет, но люди сказали, что умер еще до суда…» Если умер, то какой же суд? Она ненормальная! «Я теперь пробираюсь в Минск к Сашке, в Таганроге боялась остаться, чтобы тоже не взяли… Пишу тебе с дороги… Если бы ты видела свою мать в лохмотьях и без куска хлеба…»

Нет, это бред, форменный бред! — говорит мама. — Какие немцы, какое сотрудничество! С кем он мог сотрудничать? Он же такой идиот! И старик к тому же… У него уже до войны ноги тряслись. Ненормальная — отправилась куда-то бродяжничать… В такое время… Сдохнет в дороге, и все! Но чем я могу помочь? Я даже не знаю, где она… Тетя Наташа, Николай Афанасьевич и Верочка уезжают в Вильнюс. В их комнату приехали Луцкие — бабушка Прасковья Федоровна, две мамы — Елизавета Николаевна и Елена Николаевна — и трое ребят: Марина, Шурик и Танечка. Марина осенью пойдет в школу, Шурику столько же лет, сколько мне, а Танечка еще маленькая — как Верочка. Пока что они живут в комнате все вместе. Тетя Наташа упаковывает вещи, бегает из комнаты в кухню, из кухни в комнату и поет:

— Там, где пехота не пройдет, тяжелый танк где не промчится… Книг-то, книг-то одних сколько! — сокрушается она. — Господи, куда их? Оставить бы, да разве ж Николай Афанасьевич согласится! Иван на брюхе проползет, — поет она дальше, — и ничего с ним не случится!

— Вильно… — вздыхает мама. — Моя родина… Дивный город! Наш дом стоял у моста, на углу. Напротив Дворянского собрания. А на Георгиевском, против Лукишек, моя гимназия… Боже, как я вам завидую, что вы все это увидите…

— Да я бы из Москвы никуда не двинулась, — говорит тетя Наташа. — Если б только было, где жить. Там обещают сразу квартиру дать. И должность у Николая Афанасьевича, конечно, получше будет. Паек хороший…

Наина Ивановна тоже перетаскивает свои вещи — из большой комнаты в маленькую, ту, где жила Люба Удалова.

— Тебе даже лучше, — говорю я Любе. — Будешь жить в большой комнате.

— Пока не выгонят, поживу.

— А кто тебя выгонит?

— Приедут хозяева и выгонят.

— А Наину Ивановну не выгонят?

— Нет. Это Кравченкова комната, а он с ней связываться не станет.

— А когда ты свои ножницы заберешь?

— Буду уезжать, заберу.

Жалко Любу, что ее выгонят. Но когда она заберет свои ножницы, мама перестанет заставлять меня резать марлю.

— Газ! — кричит Наина Ивановна. — Нина Владимировна, идите поглядите, газ дали! Саратовский!

— Что вы говорите! Действительно… Просто не верится…

— Ну вот, — сердится тетя Наташа, — как мне уезжать, так и газ дали. А там небось опять с керосинкой возись.

Теперь мама оставляет меня у Луцких. Марина и Шурик дают мне играть в свои игрушки. Я тоже приношу примус и шкаф. Мы играем, а Танечка сидит в кроватке. Тетя Наташа продала Луцким кроватку Верочки. Сказала, что в Вильнюсе купит получше.

— Что, опять мокрая? — говорит Прасковья Федоровна, вытаскивает Танечку из кровати и пускает на пол.

Та быстренько подползает к нам.

— Гляди, гляди, что она делает! — толкает меня Шурик.

Мой примус! Она сжевала мой примус! На что он теперь похож?!

— Ты чего? Чего ревешь? — спрашивает Прасковья Федоровна.

— Она съела мой примус!

— И правда! Это зубы у нее чешутся.

— Я не хочу такой примус! Я хочу такой, как был!

— Да ничего ему не сделалось, твоему примусу. Подумаешь, велика беда — бочок помялся…

— Сделалось, сделалось!

— Ладно уж орать-то, — говорит Прасковья Федоровна. — Что она, нарочно, что ли? Она еще маленькая…

— Маленькая!.. Противная девчонка! Дрянь!

— Ишь ты, ишь ты!.. — говорит Прасковья Федоровна. — Не нравится тут, ступай домой.

Вечер. Луцкие ложатся спать. Мамы все нет. Почему она не возвращается? Я сижу у стола. Чуть горит свечка, вставленная в пухлую бутылку. Сидеть скучно. Я поджимаю под себя ноги, становлюсь на коленки. Стул подо мной скрипит.

— Что это, в самом деле, — ворчит Прасковья Федоровна. — Хоть ночью-то надо людям покой дать. Не молоденькая небось, до такого времени гулять…

— Ладно тебе, мама, — отзывается Елизавета Николаевна, — спи уж… Может, по делу какому задержалась…

— Хороши дела! Отдавай ребенка в сад и ходи, где хочешь. Я ей скажу. Нашла выход — на людей спихивать.

Капля за каплей стекает парафин со свечки и застывает на стекле. Я смотрю, смотрю на пламя свечи и не замечаю, как глаза сами собой закрываются.

— Батюшки!!! — кричит Елизавета Николаевна.

Я просыпаюсь. В комнате совсем светло. Отчего вдруг так светло? Елизавета Николаевна вскакивает и тушит руками огонь — это горят мои волосы. Я заснула и опустила голову в пламя свечи.

Елизавета Николаевна мажет мне голову маслом. Меня укладывают вместе с Мариной и Шуриком на диван. Я лежу на самом краю и боюсь упасть. Голову щиплет. Мама завтра убьет меня за то, что я уснула.

— Что это? Что с тобой?! — говорит мама утром. — На кого ты похожа? Что за несчастье, что за наказание такое! На минуту нельзя оставить! Не одно, так другое, не одно, так другое! Будь проклят тот день и час, когда я решилась на это безумие! Нет, Прасковья Федоровна права — надо отдать тебя в сад. Там-то уж будешь по струночке ходить! Чужая тетя по головке не погладит!..

А все-таки хорошо, что у меня сгорели волосы, — теперь она не будет меня причесывать. Мама повязала мне голову косынкой. Мы идем в детский сад. Громадная комната и в ней много-много игрушек. И две совсем настоящие машины.

— Что вы хотите? — спрашивает тетя в белом халате.

— Да вот, решила отдать вам свою паршивку. Хочу узнать кое-что…

Я смотрю на машины. Красные блестящие бока, руль, фонарики. Неужели я буду сюда ходить?

— Хочешь покататься? — спрашивает тетя. — Иди, садись.

Мне… Мне можно сесть в эту красную машину?..

— Ну что ж ты? Боишься? Не бойся!

Я делаю шаг и останавливаюсь.

— Да нет, зачем, что вы, не нужно, — говорит мама. — Мы сейчас пойдем.

— Она у вас слишком застенчивая, — говорит тетя. — Ну, ничего, привыкнет. Ребята у нас хорошие, все такие умненькие, развитые. Писательские дети!

— Вот, Прасковья Федоровна, дорогая, вы говорите — сад! Полюбуйтесь, какой список вещей они мне дали!

Прасковья Федоровна не торопится любоваться списком, она мешает что-то в кастрюльке на плите, потом отходит к раковине.

— Три платья! На неделю! Да у меня у самой не наберется трех платьев! Три пары чулок! Кофта. Шесть штанов, три рубахи. Откуда, интересно, я должна все это взять? Они думают, верно, что я внучка Рокфеллера! И все это нужно в воскресенье перестирать и в понедельник утром чтобы опять было чистое! Нет, уж лучше пусть сидит дома.

— Пусть сидит, — бурчит Прасковья Федоровна себе под нос, — только не у нас…

«Благодаря Бога я уже в Минске, — пишет бабушка. — Добрые люди не дали умереть в дороге. Сашка принял, ничего не сказал, но Маруська смотрит волком. Когда я прежде, бывало, приезжала с подарками, так она вьюном вилась, а теперь увидела, что у меня ни шила, ни мыла, и рычит, как вепрь».

— Ах, надо ей денег послать… — вздыхает мама. — Что за несчастье?.. Ниоткуда никакого просвета…

— Вставай, иди в булочную! — говорит мама. — Занимай очередь, я потом подойду. Хотя подожди… Вот, возьми карточки и деньги. Зачем мне таскаться лишний раз на шестой этаж?.. Не потеряй, смотри! И проследи, чтобы взвесила как следует.

Я стою в очереди, зажав в кулаке квадратики карточек. Очередь еле движется. У кассы то и дело вспыхивает скандал.

— Куда, куда! Не стояла! Не пускайте ее, не стояла она!

— Как не стояла? Как это — не стояла? На минуту отошла! Ее вот спросите! Все видели!