Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

— А муж? — спрашивает Лера Сергеевна.

— Муж? — повторяет мама.

— Тот муж. Он что, тоже умер?

— Пахомов? Нет, мы разошлись. В двадцать восьмом году. Я ведь за него без всякой любви вышла. В молодости он, очевидно, был интересный мужчина — судя по фотографиям. Но когда я его узнала, ничего уже не осталось — толстый, лысый…

— Зачем же вы за него пошли?

— А что было делать? Обстоятельства навалились, Лера Сергеевна, дорогая! Двадцатый год, Гражданская война, голод, деваться некуда, а он все же был директором фабрики, получал паек… Тетка его вела хозяйство, это тоже было удобно — я терпеть не могу кухонной возни. А потом что-то там случилось на этой фабрике, не знаю, не то злоупотребление какое-то, не то недостача, короче говоря, его посадили. А я уже в то время познакомилась с Павлом, но, знаете, когда его посадили, как-то неудобно было уходить. Когда человек и без того в беде… Он три года просидел, его досрочно освободили, но все равно стало ясно, что вместе мы жить не можем. Но я еще забеременеть успела. Когда он вышел. Угораздило, что называется. Черт попутал.

— Да, — говорит Лера Сергеевна, — кто хочет детей, у того ничего не получается, а кто не хочет… Я вот восемь лет с Ильей Витальевичем прожила, прежде чем Витюшку своего родила.

— Мне бы такое счастье! — говорит мама. — Нет, я только и знала, что беременела. Просто проклятие какое-то! Вначале такая дура была, совершенно не умела предохраняться. Каждые полгода как часы! Пахомов, конечно, хотел, чтобы я родила, но я понимала, что рано или поздно уйду от него, так что мне эта обуза была совершенно ни к чему. Он был очень тяжелый человек, жутко ревнивый.

— Ну, при такой-то жене — молоденькой да красавице — неудивительно, — говорит Лера Сергеевна.

— Это не только меня касалось. Он и первую жену буквально в гроб вогнал этой своей ревностью идиотской. Мне соседи рассказывали. Со мной он уже не позволял себе такого, знал, что я чуть что — подымусь и уйду, а ее форменным образом извел. Нет, в молодости я и думать ни о каких детях не думала. А на старости лет, видите, попалась на эту удочку. Простить себе не могу!.. Но разве можно было предвидеть весь этот ужас? Павел до войны занимал приличную должность — заведующий отделом. Можно сказать, почти не нуждались… Хотелось верить, что что-то еще может наладиться…

— А тот муж? — спрашивает Лера Сергеевна. — Вы с ним отношений не поддерживаете?

— Что вы! Зачем? Какие тут могут быть отношения? Наверно, теперь уже совсем старик. За шестьдесят… Если вообще жив. Перед войной он где-то на Урале жил, а теперь уж не знаю…

Стелла Полонская стоит на балконе пятого этажа. Странно, что я вижу ее, — из нашего окна никак нельзя видеть этого балкона. Но все-таки я его вижу. И еще непонятно, что она делает там, на чужом балконе, ведь они живут на втором этаже, а не на пятом. Это балкон Иноземцевых, что же там делает Стелла? Зачем она перелазит через балконную ограду? Мне страшно… Я не хочу, чтобы она перелазила через ограду!

— Не надо! — кричу я. — Стелла, не надо!

Не слышит меня… Отпускает руки и наклоняется вперед. Я очень хорошо все это вижу. Вижу, как она падает, падает вниз, на тротуар под балконом. Вокруг собираются люди, целая толпа людей, и я тоже стою теперь в этой толпе.

— Зачем, зачем ты это сделала?! — кричат все и плачут. Я тоже плачу.

— Чтобы вы выслушали меня, — отвечает Стелла. — Вы не хотели слушать…

Все ждут, что она еще скажет. Но она ничего больше не говорит. Совсем ничего. Ни слова…

— Проснулась — вставай, нечего валяться! — говорит мама.

Я не двигаюсь. По вискам у меня текут слезы.

«Чтобы вы выслушали меня…» Но ведь она ничего не сказала… Неужели для того, чтобы человека выслушали, он должен спрыгнуть с балкона?.. Неужели Стелла в самом деле спрыгнула с балкона? Нет, это была не Стелла, это была Нонна, ее сестра Нонна… Та, которую задавил трамвай…

— Что ты ревешь, как белуга? — говорит мама. — Что случилось?

— Она нарочно прыгнула под трамвай, да? — говорю я.

— Кто прыгнул? Какой трамвай?.. Что за бред? Что ты несешь?

— Нонна Полонская…

— Нонна Полонская?! С чего ты взяла? Что за глупости… Кто тебе сказал?

— Я знаю… Вы не хотели ее выслушать!.. Никто не хотел выслушать ее…

— Перестань! Прекрати сейчас же! — сердится мама. — Новости! Какая-то идиотская история. Кто тебе наплел эту чушь? Только этого не хватало!

Я не отвечаю. Как я могу объяснить ей? Она все равно не поймет. Она не хочет понять. Никто не хочет понять… Чтобы они захотели понять, нужно спрыгнуть с балкона… Или броситься под трамвай…

— Ты совсем ее не знала! Ты не можешь ее помнить. Успокойся немедленно!

Нет, я могу ее помнить… Я всегда буду ее помнить.

«Ниноленьки! — пишет бабушка. — Твоя мать опять на улице. Маруська выгнала, а Сашка, подлец, даже не заступился. Я ему говору: „Твоя сестра умирает“, а он руки в бруки, и пошел, и засвистел. Ночую на вокзале, и милиция гоняет. Вот, Нина, какой конец. И это после того, как мужчины ходили за мной толпой и ловили мой взгляд. И Петровчиков, ты его, верно, помнишь, тот, что служил в Управе, в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году грозился застрелиться, если я за него не выйду. А теперь хуже собаки и не знаю, что делать, как настанут морозы. Чтобы написать тебе, и то выпросила клок бумаги у кассира. А недавно еще в Таганроге сама клеила конверты и продавала немецким солдатам. И Жорж был жив. А теперь лишилась всего и умираю под забором. Бросят в яму и креста не поставят. Поцелуй от меня внучечку и помни мать. Пойду, Бог даст, выпрошу на почте марку. Туфли развалились, подвязываю веревкой и в дождь стараюсь не выходить. А помнишь, как я выписывала ботинки из Парижа? Твой отец злился, что проматываю деньги».

— Ненормальная, идиотка! — сердится мама. — Вместо того чтобы писать всякие глупости про Петровчикова и про Париж, лучше бы сообщила какой-нибудь адрес! Не могу же я отвечать ей на вокзал!

— Напишите ее брату, — советует Елизавета Николаевна. — Пускай пойдет и разыщет. Что ж это, в самом деле? Выбросить старого человека на улицу…

— Да, вы правы, — соглашается мама. — Надо попытаться. Я как-то не подумала… Попробую усовестить его.

Мы ходим по Дорогомиловскому рынку.

— Что это? — спрашиваю я.

— Где? — Мама вздыхает, потом все-таки подходит к торговке. — Почем слива?

— Блюдце — десять, банка — двадцать.

— Я спрашиваю про штуку.

— Вот еще! Придумала — штуку ей продавай!

— Хорошо, продайте две, — говорит мама.

Торговка бурчит, но все же отдает нам за рубль две сливы. Большие и толстые. На кожице у них белый налет. Мне очень хочется попробовать эту толстую темную прохладную сливу.

— Терпение, — говорит мама. — Никуда они от тебя не убегут. Приедем домой, вымою, ошпарю кипятком, тогда будешь есть.

Мы долго-долго едем в трамвае. Я всю дорогу заглядываю в кошелку и смотрю на сливы.

Дома мама дает одну сливу мне, а вторую съедает сама. Слива очень вкусная, жалко только, что внутри у нее такая большая косточка. Мама вертит свою косточку в руках.

— Может, попытаться посадить? — говорит она. — Хотя вряд ли тут вырастет…

Утро. Пора вставать, но я поворачиваюсь на бок и притворяюсь, что сплю. Если я открою глаза, мама сразу подымет меня и заставит что-нибудь делать.

В комнате тихо. Я разжимаю потихонечку веки — осторожно, чтобы она не заметила. Пусто, никого нет. Наверное, она на кухне. Солнышко светит в окно. Я лежу, лежу, а мама все не появляется. Я слезаю на пол и подхожу к двери. Дверь заперта. Значит, она ушла и закрыла меня. Я взбираюсь на подоконник. Внизу ходят люди. Вот проехал трамвай. Вот один дяденька прошел под самым окном. Смешно смотреть на людей сверху. Сверху человек — голова да ноги. Голова круглая, а ноги торчат, как две палочки: одна — вперед, другая — назад. А потом наоборот: та — вперед, а эта — назад.

Мне надоедает лежать на животе, я сажусь, свешиваю ноги наружу и принимаюсь распевать песню, которую слышала от мамы:

И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!

Дальше я не помню, поэтому пою еще раз:

И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!

Люди на улице задирают головы и смотрят на меня. Я сижу высоко-высоко — выше их всех! Выше деревьев и выше других домов. Сижу себе так, ничего не делаю, пою и болтаю, сколько захочу, ногами. Светит солнышко, и в воздухе плавают белые пушинки. Девочки говорят, что каждая пушинка — душа. Душа — это когда человек еще не родился. Я им не верю. Пушинки — это просто так.

И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!

Кто-то стучит в дверь. Я замолкаю. Еще раз стучат. Я слезаю с подоконника.