Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

• Название: Жизнь-река
• Автор: Геннадий Гусаченко
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 2012

«Под крылом ангела-хранителя» - остросюжетный роман-откровение, трилогия книг «Жизнь-река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние», которые с интересом прочтут мечтатели-романтики, страстные поклонники приключений, отважные путешественники – все, кто не боится подставить лицо ветру, встретить штормовую волну, вступить в поединок с преступником. Любители экстрима, романтики, любовных интриг найдут в книгах захватывающие эпизоды службы на подлодке, охоты на китов, работы в уголовном розыске. Воображение читателя пленят красочные картины моря, взволнуют стойкость и мужество подводников, китобоев, сотрудников милиции и других героев этих уникальных произведений. Автор трилогии – Геннадий Григорьевич Гусаченко служил на подводной лодке Тихоокеанского флота, ходил в антарктические рейсы на китобойных судах, работал оперуполномоченным уголовного розыска, переводчиком японского языка на судах загранплавания, корреспондентом газет Приморья и Сибири. В 2007-м году Г.Г.Гусаченко совершил одиночное плавание на плоту-катамаране по Оби от Новосибирска до северо-восточной оконечности полуострова Ямал. Впечатления послевоенного детства, службы на флоте, работы на море и в милиции, экстремального похода по великой сибирской реке легли в основу вышеназванных книг. Г.Г.Гусаченко окончил восточное отделение японского языка и факультет журналистики ДВГУ. Автор книг «Тигровый перевал», «Венок Соломона», «Таёжные сказки». Печатался на страницах литературных, природоведческих, охотничьих и детских журналов «Горизонт», «Человек и закон», «Охотничьи просторы», «Охота и охотничье хозяйство» «Костёр», «Муравейник» и др. Чл. Союза журналистов России. Живёт и трудится в г.Бердске Новосибирской области. Тел: [phone]), (8 383 41 2 31 73).

---

Мой детский умишко тщетно пытался понять, почему Ленин и Сталин — соколы? И почему сидят на дубу? Как они на него залезли? К тому же, сокол виделся мне в образе окровавленной птицы из сказки «Финист — ясный сокол». И я не мог понять, кто такие Ленин и Сталин: люди или птицы.

Какими надо быть дуболомами, чтобы печатать такую галиматью в букваре!

Другое дело — картинки! Яблоки, груши, лимоны, мандарины, апельсины… Эти фрукты и цитрусовые я тогда знал только по букварю, совершенно не имея представления об их вкусовых качествах. Примерно так, как до сих пор не представляю себе вкус папайи. И ещё я знал о их существовании по ёлочным игрушкам: румяным яблочкам из папье–маше.

Одно такое бумажное яблочко вместе с игрушечным стеклянным чайничком досталось мне с ёлки Нового 1953 года. Отец повёл меня на новогоднюю ёлку в элеваторный клуб. Женщина, наряженная Дедом—Морозом, объявила:

— А сейчас, дети, кто прочитает стишок, или споёт песенку, тому дедушка-Мороз даст подарочек с ёлки!

Желающих не нашлось.

— Ну, смелее, ребятишки! Кто хочет получить яблочко с ёлки, пусть что–нибудь расскажет Деду—Морозу, а мы все послушаем.

Толпа молчала, жадно глядя на стеклянные бусы, блескучие нити и бумажные украшения, реденько развешанные на резко пахнущей смолой сосне. Работница профкома, видимо, желая сделать приятное моему отцу — заместителю начальника элеватора, поставила меня на стул. Придерживая рукой ватную бороду, сказала:

— Стихотворение прочитает Гусаченко Гена!

Я вмиг забыл всё, что учил в школе и брякнул первое, пришедшее на ум:

Что ты спишь, мужичок?
Уж весна на дворе…

И всё! Как замкнуло! Дальше ничего вспомнить не мог.

— Молодец! — похвалила профкомовская активистка в роли Деда—Мороза. — На, получи подарочек!

Сняла с ёлки бумажное яблоко и подала мне. Но тут, легко раздвинув толпу широкими плечами, вперёд вышел мой отец, видимо, не очень довольный моим выступлением.

— Пусть он ещё расскажет!

— Да, Гена, давай, что–нибудь про Новый год… Ну! — немного замявшись, согласилась работница профкома.

— Пусть другие расскажут, — крикнули из толпы.

— Не всё ему одному!

«Дед—Мороз» растерянно посмотрела на моего отца, но тот подтолкнул меня:

— Давай, ещё про ёлку!

И я выдал:

Ёлки–палки, лес густой!
Едет Ванька холостой.
Куда Манька денется,
Когда Ванька женится?

«Дед—Мороз» одиноко похлопала в ладоши, сняла с ёлки малюсенький розовый чайничек из тонюсенького стекла и подала мне. Толпа недовольно загудела, зашумела, закачалась, приближаясь к ёлке. Вот обступили её, и ветки закачались, игрушки жалобно затинькали. Несколько человек сначала воровато, неуверенно сняли несколько стеклянных побрякушек, потом к ёлке потянулись другие, смелее и нахальнее. Другие, понимая, что им не достанется, поднажали, ухватились за ветки. И вот уже десятки рук замелькали, срывая с бедной сосны её скромный наряд: стеклянные гирлянды, бусы, игрушки, бумажные картинки, нити серпантина, блестящую мишуру. Чтобы достать верхние украшения, сосну повалили, и в одну минуту с ней было кончено. Её ободрали хуже, чем липку. Голая, с пучками ваты, новогодняя ёлка валялась на полу.

Угрюмая толпа молчаливо постояла, уныло глядя на творение рук своих, и двинулась к выходу. Что чувствовали в то зимнее утро папы, мамы и дети, пришедшие на праздник? Угрызения совести, стыд, жалость к самим себе, горечь обиды на нищенскую, убогую жизнь? Ничто не оправдывает их.

А из репродуктора, голосами детского хора гремело призывно и задорно:

Мы поднимаем алое знамя.
Дети рабочих, смело за нами!

Профсоюзная деятельница, уже без ватной бороды, схватилась за голову, с визгом убежала. Последние гости, толкаясь в дверях, молча расходились. Я нёс в кармане игрушки, не украденные мной. Тем не менее, чувство стыда и вины за происшедшее жгло меня изнутри: «Из–за меня всё случилось!»

Неприятное зрелище того новогоднего утренника хранится в памяти как серый эпизод документального фильма.

5 марта того же 1953 года наша жизнь, как впрочем, и всей страны, круто изменилась. Не материально, конечно.

Умер Сталин…

Прибежала соседка тётя Груня. Рыдает, руки заламывает.

— Ай–яй–яй! Ой–ёй–ёй! Как жить теперь будем?

Отец выматерился, плюнул:

— Да как жили хреново, так и будем жить!

Груня ушла с плачем, а отец ещё долго чертыхался, дымя махорочным дымом:

— Вот дура–баба! Слезы крокодиловы распустила, как будто и впрямь Сталина ей жалко. Тьфу! Черти бы её съели и не подавились, эту Груню! Сама в халупе живёт, слаще редьки не ест ничего, а поди же ты! Сталина ей жалко! Плакала бы о мужике своем, убитом на фронте, дура сталинская! В нищете прозябает, а скулит: «Как жить будем?» Хуже не будет. Хуже и так уже больше некуда! Крышу починить не может, дождём хибару насквозь мочит, а она вопит: «Сталина жалко!» Дура набитая!

Хаживал до Груни грузчик с угольного склада. Высокий угрюмый мужик, чёрный как негр от угольной пыли, с подборной лопатой на плече. Целое лето ходил до Груни, стучал молотком у неё, колотил крышу над Груниной хатёнкой. Сильный ветер налетел. Не устояла крыша. Набок съехала. Угольщик на работе был, а как воротился, увидел стоящую торчком возле избы крышу, быком заревел:

— Что-о крышу-у не держала-а?

И широченной лопатой Груню по круглой заднице — шмяк!

С тех пор у моего отца долго в ходу поговорка была: как что не ладится, так он кричит на мать:

— Что крышу не держала, туды-т т-твою растудыт…

Лет эдак через пять, когда отец уже работал лесником в Боровлянском лесном урочище, он и мать приехали в Тогучин помогать моей тётке Поле строить новый дом. Тёплой летней ночью, мать, обеспокоенная отсутствием отца, вышла во двор и услышала в срубе приглушенный шёпот. Женское чутьё не обмануло. Гриня–колосочек — так мать называла отца — целовался, миловался со своей бывшей соседкой Груней. Ох, и досталось тогда застигнутым врасплох любовникам!

Лесником отец устроился на работу в январе всё того же пятьдесят третьего.

Лошадь ему дали, буланую монголку по кличке Волга. Ружьё одноствольное шестнадцатого калибра, синий китель с эмблемами–листьями дуба на петлицах, чёрную фуражку с зелёным околышем.

Поздним зимним вечером Волга втащила во двор тогучинской саманной литухи сани, груженые мёрзлыми зайцами, куропатками, тетеревами и рябчиками.

Пока отец занимался дичью, унося её в кладовую, я подошёл к рапряжённой лошади, аппетитно хрумающей пахучее сено. Наклонился над санями с намерением подложить ей сенцо получше, но и опомниться не успел, как полетел вверх тормашками и воткнулся головой в сугроб. Строптивая кобылка поймала меня зубами за ворот пальтишка и одним рывком перекинула через сани.

Позже я приручил её овсом и хлебом, посыпанным солью.

Позже, это когда мы перебрались на жительство в село Боровлянка, в двадцати пяти километрах от Тогучина. В этой деревне, на родине отца, в её благоуханных лесах, на цветистых полянах и травяных лугах прошли годы моего босоного, голопузого и безрадостного детства.

То было время пресловутой хрущёвской «оттепели», бессовестных правительственных обещаний, пустых надежд и ожиданий лучшей жизни. А она, обещанная пропагандой хрущёвской «оттепели» лучшая жизнь, светилась алой зарёю где–то на горизонте. Казалось, осталось совсем немного, ещё чуть–чуть дойти, и наступит изобилие. Так вещала пропаганда. Но с каждым прожитым годом, как с каждым шагом на пути к заре, горизонт отодвигался. Мы снова упорно шли к нему, но заря оставалась бледным рассветом, день лучшей жизни не наступал. Невозможно прийти к горизонту, как невозможно прийти к тому, чего нет.

Как мы всем народом «оттаивали» в хрущевской «оттепели», я ещё расскажу.

А сейчас надо браться за вёсла и подгребать к желтеющей песком косе. Пора готовиться к ночлегу на берегу Симана. И это, скажу вам, покруче будет привала на захезанном берегу грязно–мутной французской Сены или вонючей английской Темзы! Развести костёрчик, заварить гречневой каши с тушёнкой, с дымком и сделать глоточек–другой вишнёвого ликера из фляжки.

Я на Симане! Есть повод выпить. И нет повода, чтобы не выпить.

Генка — сын лесника

Ночь тёплая, звёздная. Под лежащим у косы деревом, подмытым течением, журчит вода. Кулики пронзительными голосами нарушают ночную тишину: «пад–деррись, пад–деррись…» Тишина, покой и благодать Божья. От избытка чувств, переполняемых душу, хочется творить молитвы.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.