Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

• Название: Жизнь-река
• Автор: Геннадий Гусаченко
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 2012

«Под крылом ангела-хранителя» - остросюжетный роман-откровение, трилогия книг «Жизнь-река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние», которые с интересом прочтут мечтатели-романтики, страстные поклонники приключений, отважные путешественники – все, кто не боится подставить лицо ветру, встретить штормовую волну, вступить в поединок с преступником. Любители экстрима, романтики, любовных интриг найдут в книгах захватывающие эпизоды службы на подлодке, охоты на китов, работы в уголовном розыске. Воображение читателя пленят красочные картины моря, взволнуют стойкость и мужество подводников, китобоев, сотрудников милиции и других героев этих уникальных произведений. Автор трилогии – Геннадий Григорьевич Гусаченко служил на подводной лодке Тихоокеанского флота, ходил в антарктические рейсы на китобойных судах, работал оперуполномоченным уголовного розыска, переводчиком японского языка на судах загранплавания, корреспондентом газет Приморья и Сибири. В 2007-м году Г.Г.Гусаченко совершил одиночное плавание на плоту-катамаране по Оби от Новосибирска до северо-восточной оконечности полуострова Ямал. Впечатления послевоенного детства, службы на флоте, работы на море и в милиции, экстремального похода по великой сибирской реке легли в основу вышеназванных книг. Г.Г.Гусаченко окончил восточное отделение японского языка и факультет журналистики ДВГУ. Автор книг «Тигровый перевал», «Венок Соломона», «Таёжные сказки». Печатался на страницах литературных, природоведческих, охотничьих и детских журналов «Горизонт», «Человек и закон», «Охотничьи просторы», «Охота и охотничье хозяйство» «Костёр», «Муравейник» и др. Чл. Союза журналистов России. Живёт и трудится в г.Бердске Новосибирской области. Тел: [phone]), (8 383 41 2 31 73).

---

В той глиняной избе — литухе ковылял я на распухшей ноге, нестерпимо горевшей огнем. У отца достало ума посадить меня, восьмилетнего мальчишку на заднее крыло велосипеда без багажника.

— Ноги ставь на заднюю вилку с обеих сторон, держись за сиденье. Все, поехали, — сказал отец.

Я в одних трусах. Отец на речку, на Иню, повёз меня купаться. Ноги голые, без башмаков. Не успели от дома отъехать, как я дико заорал. Левая нога соскочила с вилки и в колесо угодила. Ободрали спицы кожу со ступни. Ногу разбарабанило. И никаких больниц, никаких врачей, никаких лекарств. На выживаемость!

Из той глинистой избы, из литухи пошёл я в первый класс начальной школы на улице Колхозная. Пустырь с тополями — всё, что осталось в наши дни от деревянного приземистого здания.

А тогда, по случаю важного события перешили для меня отцовский офицерский китель. Получился маленький кителёк с латунными военными пуговицами. Я стеснялся надеть его, плакал, но деться было некуда. Пообвыкся с обновой, даже не припомню, как на неё реагировали другие ученики. Никак, наверно.

Еще отец отдал мне офицерский планшет. Вот он, на коленях моих. На нём пишу, в нём карты Обского бассейна, компас, дневник и документы. Берегу планшет как святыню. В этом планшете, пока не купили мне портфель, я носил букварь, командирскую линейку и химический карандаш.

Особенно нравилась целлулоидная линейка с вырезанными на ней самолётиками, танками, пушечками, кружочками, квадратиками и другими фигурками. Наложишь линейку на бумагу, обведёшь силуэт внутри и танк готов.

Чтобы писать как чернилами, я слюнявил карандаш, губы и руки становились синими.

Тетрадку мне мать нарезала из обёрточной рыжеватой бумаги. В такой самодельной тетрадке, грубо сшитой чёрными нитками, с неровными краями, я нацарапал палочки и крючочки первого сентября 1949 года.

Помню учительниц своих первых Валентину Николаевну и Августу Сергеевну. Что они говорили в классе, как учили нас, не помню. Как и того, чтобы они кричали на учеников, ругали их.

Ходил я в школу через большую поляну за нашим огородом вместе с живущей неподалеку Светкой Белоусовой. Её отец, лётчик, привёз из Москвы коробку цветных карандашей «Спартак». Двадцати четырёх цветов! На уроке рисования Светка важно доставала коробку, не спеша и бережно вынимала один карандаш и закрывала коробку. Она сидела рядом со мной за одной партой, и когда открывала коробку, я успевал разглядеть блестящие, яркие карандаши. Такое чудо! Карандаши из неведомой, сказочно–далёкой Москвы! Плохо представляемой детским воображением, но каждодневно звучащей голосами, песнями и музыкой из тарелки–репродуктора над моей кроватью.

Светка страшно гордилась карандашной коробкой, а я ужасно ей завидовал. Как все девчонки, она любила рисовать кукол, которые получались у неё размалеванными уродинами с торчащими волосами, с кривыми ногами и руками.

А я любил рисовать, и у меня получалось. Вот бы мне такими диковинными карандашами раскрасить срисованные из букваря яблоки! Но Светка жадничала и позволяла те карандаши только подержать. Как они пахли деревом и лаком, как блестели! Какими нежными тонами отливали их яркие цвета!

Наверно, она хотела со мной дружить. А может, маленькой гордячке был нужен носильщик портфеля — чёрного, кожаного, с блестящими замочками, также привезённым Светке из Москвы отцом–лётчиком. Такой портфель для меня был недосягаемой мечтой, и я охотно носил Светкин. Каждое осеннее утро первоклассница поджидала меня на краю поляны, молча подавала мне свой портфель, и мы направлялись в школу.

В моём альбоме сохранилась фотография нашего первого класса. Я в верхнем ряду стою третий слева. Светка — третья справа. Сейчас ей, как и мне, шестьдесят пять. Жива ли, бабуся?!

Седьмой слева в том же верхнем ряду Юра Готальский. Я часто бегал к нему домой посмотреть на деревянный плоский ящичек с красками. Юрка называл их медовыми и предлагал лизнуть. Сладкими они не казались, но пахли приятно. Краски достались Юрке от отца. Он никогда ими не рисовал, сохранял как память о нём. Юрка показывал мне фотографии военных людей в лётных шлемах, в меховых комбинезонах и унтах.

— А вот этот лётчик — мой папка, Герой Советского Союза, — говорил Юрка. — Он летал на бомбардировщике и бомбил фашистов. Его сбили в воздушном бою. Когда вырасту — стану лётчиком и отомщу немцам за папу!

У Юрки из больного уха, заткнутого ваткой, текло и скверно пахло. Я отклонялся от него, но Юрка придвигался ближе, и немного гнусавя, доверительно открывал мне свою мальчишескую тайну.

— Знаешь, как школу закончу, сразу в летную школу пойду, как папа. Буду бить немцев из пулемета вот так: та–та–та–та–та…

— Война же окончилась… Наши победили. Я сам про это в кино видел. «Падение Берлина» смотрел?

— Смотрел! Ну, и что?! Они же немцы! Их всех поубивать надо за моего папу!

Бедный Юрка! Время, как известно, лучший лекарь. Простил ли ты немцев? Берлинская стена сломана, растащена на сувениры, а канцлер Шредер и наш президент Путин в обнимку ходили. Кто бы мог подумать?! Не знаю, стал ли Юрка лётчиком, как не знаю и того: правда ли, что его отец — Герой Советского Союза.

А еще у Юрки был брат — семиклассник, казавшийся мне взрослым дядей. Он срисовал с открытки розу, раскрасил акварельными красками, что было для меня верхом совершенства в изобразительном искусстве. Такими высокими понятиями в своих похвалах я, понятно, не мыслил, а затаив дыхание, восторженно любовался картинкой.

В центре школьной фотографии 1949 года Августа Сергеевна и Валентина Николаевна. Имена первых учительниц не забываю больше, чем полвека. А значит, хорошие они были, добрые.

Светлая вам память, дорогие мои!

Сейчас у меня много фотографий, но школьных всего четыре. И та, с первого класса, самая бесценная. Она запечатлела не только меня, моих сверстников и учителей. Она отразила момент послевоенной жизни моего поколения, Часто называемого нынешней глуповато–пошловатой прессой «потерянным».

Мы, ровесники космонавта Юрия Гагарина, актёра Вячеслава Тихонова, певицы Эдиты Пьехи, поэта Владимира Высоцкого, подводника Леонида Жильцова, ткачихи Валентины Гагановой и ещё сотен тысяч не менее прославленных людей — детей войны — мы себя потерянным поколением не считаем.

Мы — дети войны, «потерянное поколение», с удовольствием катались на коньках–снегурочках, прикрученных к валенкам проволокой. На школьных переменах хороводом пели «Три танкиста», «Катюшу», «Взвейтесь кострами синие ночи». С радостью повязывали красные галстуки, мечтая о комсомольских значках.

Мы — дети войны, «потерянное поколение», осваивали целинные земли в казахстанских степях, строили гидроэлектростанции, возводили новые заводы и города, запускали космические корабли, создавали замечательные кинофильмы, проводили атомные подводные лодки под льдами Арктики.

Мы — дети войны, «потерянное поколение», испытывали новейшие самолеты, добывали уголь и алмазы, варили сталь, выращивали хлеб и хлопок. Открывали в сибирских топях месторождения нефти, проводили научные работы в Антарктиде, били китов в южных морях, побеждали на Олимпийских играх.

Мы — дети войны, «потерянное поколение», столько всего построили, сделали, создали, произвели, добыли, освоили, открыли, что дорвавшиеся до власти и народного добра бывшие «деятели» партии и правительства, обрядившись в дерьмократов, и иже с ними проходимцы «перестройки» до сих пор тащат, воруют и всё никак разворовать не могут. Иначе откуда бы так быстро появились, словно поганки после дождя, миллионеры–миллиардеры прохоровы, дерипаски, чубайсы, березовские, гусинские, лужковы, батурины, абрамовичи, ходорковские, черномырдины и вся остальная гоп–компания?! Гнусное шакальё, именуемое олигархами!

Не буду сейчас пачкать своё чистое перо об этих мерзопакостных тварей. Писать о них — всё равно, что марать стены общественных туалетов швабрами, макнутыми в дерьмо. Именно, таким грязным образом выражают своё мнение борзописцы — прислужники дерьмократии. Ведь, кроме как сортирной, жёлтую прессу назвать нельзя.

Ёлки — палки

Скворцы, как и предполагалось, начали надрывать глотки в четыре часа утра, но такая холодрыга, что вылезать из нагретой постели не хочется. Провалялся лишних пару часов.

Запах черёмухи пьянит, голову кружит. Как много её цветёт! Весь берег, словно, снегом посыпан. Сколько будет здесь сладкой, спелой ягоды! Уйма! Да кому брать?

Напротив меня на том берегу вижу знак «810».

В семь пятнадцать вытащил своё плавсредство из бухточки, отошёл от берега, и плавание продолжилось. В своем дневнике место ночлега отметил как «Берег браконьеров». Повсюду здесь пьные охотники набросали банки, битые бутылки, стреляные гильзы. Крылышки, ещё не пропавшие, недавно убитой куропатки. Сидела птица на гнезде. От радости, что шлёпнули её, браконьеры устроили на этом месте пир хищников: пили водку, потом, куражась, стреляли по бутылкам.