Ефим Пермитин - Три поколения

• Название: Три поколения
• Автор: Ефим Пермитин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

Книга «Три поколения» — мой посильный вклад в дело воспитания нашей молодежи на героических примерах прошлого.

Познать молодежь — значит заглянуть в завтрашний день. Схватить главные черты ее характера в легендарные годы борьбы за советскую власть на Алтае, показать ее участие в горячую пору хозяйственного переустройства деревни и, наконец, в годы подъема целины — вот задачи, которые я ставил себе на протяжении трех последних десятилетий как рядовой советской литературы в ее славном, большом строю.

---

Машина повернула на волка. В свете фар глаза зверя вспыхнули сказочными зелеными огоньками.

Боголепов нажал сигнал, волк взметнулся и неуклюжим галопом пошел по кромке оврага. Несколько раз он останавливался, поворачивался всем корпусом в сторону машины и, подняв лобастую голову, смотрел на улюлюкавших охотников. Потом снова срывался и бежал неловким, ныряющим галопом.

— Нажрался! Едва брюшину волочит. Попался бы ты мне в степи… — со вздохом сказал Боголепов.

Дорога, в последний раз круто вильнув, пошла под изволок. На пойме Талицы, у устья большого лугового озера, стояла крытая камышом изба-пятистенка. В окнах светился огонек.

Боголепов остановил машину, и тотчас на крыльцо выскочила молодая женщина в коротеньком старом зипунишке цвета ржаного хлеба. Радостно взвизгнув, она в ту же минуту скрылась, а из избы вышел босой коротконогий мужик, заросший бородою до самых бровей. Боголепов выпрыгнул из машины и поздоровался с рыбаком.

— Пустишь, Хрисанф Иванович, обогреться?

Не отвечая на вопрос, рыбак крикнул в избу:

— Солка, тряси самовар! Да разводи огонь, жарь рыбу! — И только тогда, повернувшись к Боголепову, ответил:

— Не в частом быванье гости у нас, Константин Садокович. Милости просим. Солка! Да я кому говорю, тряси самовар! Люди из займища, вымокли, перемерзли. — И пояснил приехавшим: — Не иначе, наряжаться бросилась… Проходите в тепло, товарищи, проходите, бога для.

Охотники вошли в просторную опрятную кухню.

— Солка! — закричал опять хозяин невестке. — Приготовь гостенькам Ваняткины низики и рубашки да выметайсь из горницы. Живо!

Рыбак пригласил гостей сесть и сам сел на лавку. Босые темные ноги его не доставали пола, — что сидит, что стоит, одного роста. Рыбья чешуя присохла и к штанам и к бороде.

— Как уловы, Хрисанф Иванович? — спросил Леонтьев.

— Не погневлю бога, товарищ… не знаю, как вас звать-величать… Поболе полусотни центнеров уже сдал государству. Председатель наш прижимать было стал, — на литровку вымогал, водяной, а я ему и говорю: «Перестань! Тут мой дед, и отец, и я сколько годов, тут, — говорю, — я хозяин…» Отшил его малость. Оно ведь кто в каком дело сноровист… У кого, значит, душа к рыбе, а у кого к пол-литру. Солка! — сорвавшись с лавки и приоткрыв дверь в горницу, закричал вдруг хозяин. — До каких пор ты там чепуриться будешь? Люди мокры, голодны, холодны, а ты красоту наводишь!

В горнице весело застучали каблуки, и на пороге показалась невысокая, плотная, похожая на цыганку женщина с сизым румянцем на смуглых, в легком пушку щеках. Выпуклые глаза молодайки блестели. Глянцево-черные, гладко причесанные волосы оттеняли небольшой лоб и маленькие розовые уши с дешевенькими сережками. Пестрое платье обжимало высокую, полную грудь и упругие бедра.

— Здравствуйте, гостечки! — тонким голосом пропела она, бесцеремонно оглядывая охотников. Взгляд ее задержался на Боголепове.

В повадке ходить мелкими шажками, высоко нести грудь и как-то зазывно улыбаться затуманенными глазами проглядывало неопреодолимое желание нравиться. Андрею почему-то казалось, что она вот-вот скажет что-то такое, от чего присутствующих бросит в краску. «Деревенская Неточка», — подумал он и нахмурился.

— Белье приготовила, — пропела молодайка. — Пожалуйте, кто мокрый, в горницу…

Леонтьев и Андрей прошли в холодноватую, сверкавшую подчеркнутой сибирской чистотой, просторную светлицу. Тем временем Соломея (так звали красавицу) проворно разжигала начищенный до блеска самовар и гремела посудой, а Хрисанф Иванович с корзинкой и ножом в руках пошел к седаку за рыбой.

Боголепов расстегнул негнущиеся створки своего многокарманного «комбайна», снял его и поставил в угол. Куртка так и осталась стоять, сохраняя форму плеч и рук, Боголепов посмотрел на свой «комбайн» и засмеялся.

— Забавняцкая у вас одежина! — у Соломеи засветились в зрачках игривые огоньки.

— Как говорится: пущай смеются, пущай ругают — мои глазоньки проморгают, — сказал Боголепов. — Но это же не куртка, а, буду прямо говорить, дом под черепичной крышей. Они вон мокрым-мокрешеньки, а я сухой…

Боголепов опустился на лавку. Соломея сейчас же села рядом.

— Спасибочко, что заехали! Сидим тут как в тюрьме. По неделям слова человечьего не слышу. Я в райцентре зросла, через день в кино ходила, а после картин беспременно танцы. Не жизнь — мечтательный сон! От женихов отбою не было. Бывало, приедут сватать — выряжусь в маркизетовое платье, прическу там и все другое, а маманя и скажет: «Одна в райвоне!»

Излияния молодайки прервал окрик:

— Солка, гляди за самоваром! Накрывай на стол!

— А ну тебя! — огрызнулась Соломея. — Не даст с человеком культурненько поговорить! — и заговорщицки искоса взглянула на Боголепова. — А бывало, плясать схлестнемся — до утра! Кровя у меня горячие! Не одного парня засушила. Придешь с полянки — ноженьки гудут. А теперь… Залез чертов барбос в глухомань! За что только красота-молодость моя пропадает?

— Солка, я кому сказал? — выставив бороду, рявкнул Хрисанф Иванович.

Но Соломея и бровью не повела. Пока Андрей с Леонтьевым переодевались в сухое, пахнущее мылом белье, она успела рассказать Боголепову чуть ли не всю свою девичью и замужнюю жизнь.

— Покойница маменька все, бывало, наставляет: «Во всяком разе пробойной будь, своего не упускай! Иначе в девках поседеешь, а в бабах землей подернешься…» — Соломея игриво прикоснулась плечом к Боголепову, и тот, смущенно покраснев, отодвинулся в угол.

Соломея поставила на стол шипящую сковородку с бронзовыми линями.

У голодных охотников заблестели глаза, все шумно задвигались. Боголепов развязал сумку с продуктами и достал обшитую солдатским сукном баклажку.

— Посылочка от жены, — пояснил он. — Самолично Лизок настаивала на лимонных корочках. Специально для этого случая берег, чтобы, по охотничьему обычаю, распить «на крови»…

Он готов был шутить и смеяться по всякому поводу, но его смущало откровенное приставание назойливой молодайки, расстроившее смирного хозяина, и мрачноватая замкнутость Леонтьева. «Что-то гнетет его. А что?..» — недоумевал Боголепов. Простому, доброму, веселому от природы, ему хотелось сломать это тягостное настроение товарища. Боголепов поднялся:

— Начнем с хозяйки. Соломея, как вас по батюшке-то?

— Денисовна, а для вас просто Сола… — и она метнула на Боголепова такой хмельной, обещающий взгляд, что Хрисанф Иванович отвернулся и что-то проворчал в бороду.

Константин Садокович наполнил стопку и протянул Соломее:

— Пьете?

— Не пьют, говорила маманюшка, только на небеси, а здесь — кому ни поднеси! — и лихо опрокинула водку в рот. Опрокинув, тряхнула перевернутой стопкой: глядите, дескать, не осталось ни капельки! Потом отщипнула корочку хлеба, понюхала и сказала: Дай бог не последнюю…

Мужчины тоже выпили не без удовольствия, но молча, и тотчас же принялись за жареных линей.

Хозяйка села напротив Боголепова и не сводила с него глаз. Лишь только гости очистили сковородку. Соломея сорвалась со стула, и, подрагивая бедрами, вышла. Через мгновение она внесла на вытянутых руках клокочущий самовар и, отворачивая в сторону пылающее лицо, сказала:

— А теперь я вас напою! — и рассмеялась воркующим, нежным смехом, хотя смешного в том, что она сказала, ничего не было.

Андрею казалось, что Соломея не вполне понимала и то, что говорит, и то, что делает. Как будто что-то темное, слепое властно распоряжалось ею.

— О горячем чае я еще в займище начал мечтать, — сказал Боголепов.

— Только о чае? — И снова игриво засмеялась.

— Убери сковороду и наливай! — прикрикнул Хрисанф Иванович. — Наливай, кому говорят?!

Соломея налила стаканы и опять уселась против Боголепова. Время от времени она вытирала концом платка потеющую верхнюю губу, покрытую темным пушком.

От настойки и горячего чая Андрей раскраснелся и сидел, опустив глаза на блюдечко. Чувственная, грубая откровенность Соломеи смущала его. Ему было совестно смотреть на хозяина, на Леонтьева, на Боголепова.

Василий Николаевич тоже, как казалось Андрею, чувствовал себя неуютно, хотя после первого стакана чаю он и продолжил разговор с хозяином о его жизни на этом глухом озере и о зимней рыбалке. Андрей понимал, что заговорил Леонтьев лишь для того, чтобы отвлечься от каких-то тревоживших его мыслей.

— Привычны мы к одиночности, товарищ секретарь, так что это нам даже и ни к чему. Только вот без меня в деревне жена скучает… — смущенно закончил Хрисанф Иванович.

При этих словах и Андрей, и Боголепов заметили, как Леонтьев оборвал разговор и задумался. Потом он встал из-за стола и начал ходить по комнате.