Ефим Пермитин - Три поколения

• Название: Три поколения
• Автор: Ефим Пермитин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

Книга «Три поколения» — мой посильный вклад в дело воспитания нашей молодежи на героических примерах прошлого.

Познать молодежь — значит заглянуть в завтрашний день. Схватить главные черты ее характера в легендарные годы борьбы за советскую власть на Алтае, показать ее участие в горячую пору хозяйственного переустройства деревни и, наконец, в годы подъема целины — вот задачи, которые я ставил себе на протяжении трех последних десятилетий как рядовой советской литературы в ее славном, большом строю.

---

Ефим Пермитин Три поколения

Героической советской молодежи

Друзья

Глава I

Никодим совсем было выскользнул за дверь, но мать догнала его и схватила за плечи.

— Раздевайся, беглец! — притворно суровым голосом, тончайшие оттенки которого так хорошо понимал мальчик, сказала она и расстегнула рубаху Никодима.

Горячая краска залила лицо сына: его, единственного мужчину в доме, раздевают, как годовалого!

— Вчера скрылся чуть свет и отыскался к полуночи. Позавчера вернулся на рассвете… — В голосе матери и упрек, и смех, и затаенная ласка.

У жарко натопленной печи в домодельном теплом зипуне сидел дед. Он так был стар, что ему и в летний зной было зябко. Глаза деда смеялись. Мальчик потупился.

«Если бы вы только знали, что у меня там больной… в наморднике…»

Обнаженный до пояса, Никодим сел у окна. Широкая грудь и крупная, не по возрасту, голова мальчика выглядели забавно, но грудью и головой Никодим гордился больше всего: «В точности, как у отца».

За окном шумела и пенилась река. За рекой — стеной — тайга. Дальше — горы с маковками в вечных снегах. Снежные поля вершин горели.

Рядом на лавке с рубахой в руках сидела мать. Мальчик повернулся к ней и стал следить, как рука ее с взблескивающей в пальцах иглою взметывалась в уровень с правым виском, где билась у нее голубая извилистая жилка, как, нагибаясь к рубахе, обнажая белые ровные зубы, мать то и дело откусывала нитку.

Брови Настасьи Фетисовны сдвинуты к переносью, точно схваченные ниткой, глаза полуприкрыты.

«Наелся за троих. Ждите теперь меня… Там животная в наморднике с голоду пропадает…»

В нетерпении Никодим снова повернулся к окну. Яркое летнее утро вдруг потемнело от набежавшей тучки, и дробный теплый дождь, быстро отшумев по ветвям деревьев, ушел к горизонту, закрыв тайгу прозрачной, зыбкой сеткой. А вырвавшееся солнце снова засверкало на лаковых кронах деревьев, на обмытых цветах и травах.

«Господи, да скоро ли она?»

Наконец рубаха была готова.

— Вижу, не терпится. На, Никушка, и иди, иди, промышленничек ты наш!..

Никодим неторопливо оделся, туго перетянул себя по-мужицки, по кострецам, опояской, отчего живот выпятился, а спина казалась длиннее и шире (так всегда подпоясывается отец).

На голову с жесткими черными волосами он надел дедкину войлочную шляпу.

— Пузана вечером подгоните к избе поближе. Не ровен час, медвежишка не заломал бы. Конь старый — не отобьется.

Мальчик шагнул за дверь.

В сенях Никодим остановился.

— Овес здесь, мед здесь — все, значит…

Взял шомпольную винтовку и вышел.

После душной избы Никодим радостно вдыхал запахи освеженной дождем тайги.

Темно-зеленая трава в ртутных блестках у порога, в замшелых углах и даже на крыше ветхой охотничьей избушки. А тайга забежала и на самый двор. Высокие сухостойные пихты поддерживали углы скотника.

Мать и дед смотрели на него в окно, — Никодим чувствовал это. Не оглядываясь, он направился к реке и перешел ее по скользким от дождя жердяным кладкам[1]. Только на другом берегу, в тайге, мальчик облегченно вздохнул:

— Вырвался!

Но в следующую минуту он уже забыл и о матери и о дедке; охотник вошел в большой, таинственно-сумрачный зеленый мир, к своим зверькам, зверям, птичкам и птицам, которых он, тринадцатилетний Никодим Корнев, знал чуть ли не наперечет, пересвистывался, перекликался с ними, как с добрыми друзьями.

Но сегодня мальчик не обращал на них внимания. Он спешил: больной медвежонок не выходил у него из головы.

Как-то ранней весной корневскую заимку тайно посетил отец Никодима, скрывавшийся вместе с другими партизанами в горах. Вечером он сказал сыну:

— Ложись пораньше — утром подниму чуть свет.

Сердце мальчика вздрогнуло. Он не спал всю ночь, а на рассвете шагал за отцом, проваливаясь в жидком снегу чуть не по пояс. На лыжах идти было нельзя: мешала пόдлинь. Всю дорогу Никодишка боялся только одного — как бы отец не обнаружил его усталости.

Шли долго, а ни разу не отдохнули, не сказали ни слова друг другу: так всегда ходят зверовики в тайге.

Наконец отец остановился и, указав на небольшую мохнатую елочку, шепнул:

— Встань тут…

Мальчик снял ушанку, отер ею разгоряченное ходьбой лицо и огляделся. Ему показалось, что более жуткого места он еще не встречал в тайге. Они находились на дне скалистого ущелья. Вправо высились отвесные черно-коричневые скалы — «остряки», — слева — россыпь, заваленная мертвыми, сухими елями. Вверху, над зубчатым лесным гребнем, огненной рекой разливалась заря, медью отливали кроны кедров. В ущелье же было темно и мрачно, как в раскольничьей молельне.

Два выворотня, упавшие вперекрест один на другой, лежали в нескольких шагах от отца.

Отец подошел к ним с заряженной винтовкой. Никодим только теперь вспомнил о своей шомполке. Трясущимися пальцами мальчик поднял курок. На щелк пружины отец обернулся — широкое, обычно темное лицо его было бледно. Отец прочно расставил ноги, обутые в короткие солдатские сапоги, и, схватив сук, с криком метнул в черный зев.

Всего, что дальше произошло, Никодим не мог запомнить в строгой последовательности. И оглушительный рев, от которого оборвалось у Никодима сердце, и стремительно выскочивший огромный бурый медведь — настолько огромный, что лобастая голова вставшего на дыбы зверя возвышалась над головой отца, — и жиденький хлопок выстрела — казалось, все это произошло в какую-то долю секунды.

Потом огромный бурый медведь исчез. Отец же передернул затвор и выругался… А по каменистой россыпи, треща буреломом, мчался забавный, куцый, не более дворовой собаки, черно-бурый зверек.

— Удрал, будь он трою-трижды на семи соборах проклятый!..

Только теперь Никодим заметил, что сидит на снегу рядом с пушистой елочкой, а незаряженная винтовка его валяется тут же. Он силился подняться и не мог. И что самое ужасное — отец заметил это и протянул ему руку.

— Я сам, я сам… — заспешил мальчик.

Никодим схватился за елочку и напряг все свои силы, чтобы подняться без помощи отца.

— Это он ревом сшиб меня с ног, страхила… — с трудом выговорил мальчик и, только поднявшись, увидел тушу убитого медведя. У головы зверя дымилось на снегу багровое пятно.

— Улепетнул, косолапик, вихорь сзади!.. — засмеялся Гордей Мироныч и вынул измятую гильзу, недосланную второпях в ствол. — А что струхнул ты, это бывает… С мужиком бывает, — успокоил он сына. — Со временем обтерпишься. Со мной эдакая же оказия в твои годы стряслась, когда дедка попервости взял меня на берлогу…

Молчаливый, всегда замкнутый, отец был необычно говорлив.

— Давай-ка обдирать медвежицу, Никодимша! А пестунишка и сейчас, поди, скачет…

Глава II

Никодим спал на полатях. Ночью от взволнованного голоса матери он проснулся.

Отец опять снаряжался в горы. Мать, опасливо поглядывая на полати, негромко, со слезами в голосе говорила:

— Конечно, тяжко будет одним, но ты не думай об нас, Гордюша…

Никодим спрыгнул с полатей.

— Ну, Никодимша, — сказал отец, — на тебя оставляю и мать, и дедку, и все хозяйство.

Как равному пожал сыну руку и шагнул за дверь, в темную предвесеннюю ночь.

И кончилась беззаботная жизнь мальчика.

Чем больше Никодим думал о самостоятельном охотничьем промысле в тайге, тем чаще вспоминал позорный случай на медвежьей охоте: «С отцом, да чуть греха не случилось, а ну-ка один на один…»

Живой, веселый характер Никодима изменился: мальчик стал хмур, задумчив и, как отец, замкнут.

«Хорошо утешать: «обтерпишься», а мне этой же осенью в самостоятельный промысел. Не колотиться же около избушки, а чуть подальше — медведь…» Страх перед медведем был так силен, что мальчик долго боялся отходить от двора.

До позорного случая с медведем Никодим никогда не думал о страхе, поражающем человека, как удар грома. Храбрость отца, как и все другие его качества — сила, ловкость, ум, честность не только не подвергались сомнению, а даже наоборот, отец во всем и всегда был гордостью и примером для сына.

И даже фразу отца: «Со временем обтерпишься» — мальчик понял только как утешение. И уж конечно с его отцом этого никогда, никогда не могло случиться.

«Нет, такой уж уродился я трус!» Приговор этот был так оскорбительно жесток, что впечатлительный мальчик потерял аппетит и сон.

Как-то Никодим вспомнил об убежавшем пестуне. Мчавшийся по россыпи куцый медвежонок был необыкновенно смешон.

«А что, если начать с пестунишки?..»

Эта мысль пришла так неожиданно, показалась такой простой и легко осуществимой, что Никодим больше ни о чем уже не думал.