Раймон Кено - Упражнения в стиле

• Название: Упражнения в стиле
• Автор: Раймон Кено
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-89091-130-9

УДК 82/89

ББК 84.4 Фр

К35

Перевод с французского

Составление и послесловие

Валерия Кислова

Комментарии

Ирины Волевич, Алины Поповой, Валерия Кислова

Художник

Михаил Занько

Кено, Раймон

Упражнения в стиле: Романы, рассказы и др. /

Пер. с франц.; Послесл. В. Кислова; Комм. И. Волевич, А. Поповой, В. Кислова.

— СПб.: «Симпозиум», 2001. — 618 с.

ISBN 5-89091-130-9

Раймон Кено (1903–1976) — один из крупнейших писателей Франции XX в., творчество которого развивалось под знаком предложенной им глубокой реформы французского языка. В настоящий том вошли программные произведения Кено, созданные после Второй мировой войны: не поддающиеся классификации «Упражнения в стиле» (1947), романы «Зази в метро» (1959) и «Голубые цветочки» (1965), а также рассказы, «Сказка на ваш вкус» и пьеса «Мимоходом».

Раймон Кено принадлежал я числу тех обыкновенных гениев, что умеют с поразительной виртуозностью сочетать в своем творчестве серьезное и несерьезное. Можно считать его великим выдумщиком, неистощимым по части изобретения литературных игр, специалистом по переводу «с французского на джойсовский». А можно — человеком, видевшим свою миссию в глубокой реформе французского языка и посвятившим этому делу всю жизнь. Один из крупнейших авторитетов в области ’патафизики, отец-основатель Цеха Потенциальной Литературы, Кено открыл перед изящной словесностью головокружительные перспективы. И произведения, собранные в этом томе, — лучшее тому свидетельство.

© Издательство «Симпозиум», 2001

© В. Кислов, составление, послесловие, 2001

© И. Волевич, А. Попова, В. Кислов, комментарии, 2001

© А. Миролюбова, перевод, 1988

© И. Волевич, перевод, 1994

© А. Захаревич, В. Кислов, Л. Цывьян, перевод, 2001

© М. Занько, оформление, 2001

® М. Занько & Издательство «Симпозиум»: серия «Ех Libris»,

промышленный образец. Патент РФ № 42170

---

— В другие времена его бы сожгли, и вас вместе с ним.

— Меня? Меня? Месье депутат, я ни в чем не повинен. Какое отношение я имею к этим глупостям?

— Одноглазого старика тоже сожгли бы.

— Сумасшедшего? Он же сумасшедший!

— Теперь сумасшедших не тащат на костер.

— Нет.

Хозяин умолк и вновь онемел. Над головой стало тихо, стаканы опустели.

— Пойду-ка я спать, — сказал Губернатис, вставая. — Спасибо за чудесный кальвадос.

Он взял свой дорожный мешок.

— Комнату найдете? — спросил Денуэт, продолжая сидеть. — Прямо напротив лестницы. Номер один.

— Доброй ночи, месье Денуэт.

— Доброй ночи, месье депутат.

Встать он не пожелал.

Губернатис толкнул дверь; на лестнице еще горел свет; он заметил, что внизу на груде лохмотьев спит Дино. Гость тихонько поднялся, дерево скрипнуло, пес не проснулся.

Он вошел в комнату — в постели, разумеется, была Гортензия.

II

На следующее утро Амедей, свежий и бодрый, проснулся с первыми лучами солнца. Сделал гимнастику (ежедневную и методичную), умылся, привел себя в порядок. Затем спустился вниз — в столовую; дорожный мешок его был готов, и сам он готов был отправляться.

— Месье желает чего-нибудь? — спросила Гортензия с порога кухни.

— Черный кофе, хлеб, масло, варенье.

За окном было деревенское утро: хлопотали какие-то люди, а также — лошади, машины, тележки, бороны; кошки, собаки; дети; все вели себя сдержанно, даже если что-то выкрикивали. Кофе с хлебом-маслом-вареньем был подан; Амедей выпил его с наслаждением и радостью, сначала сидя один, поскольку Гортензия, вся расхристанная после сна, убежала на кухню, а затем в компании Дино, который, едва закрылась дверь, вскочил на стул напротив постояльца. Странник предложил ему сахару.

— Охотно, — ответил пес и принялся хрустеть.

— Хорошее сегодня утро, — сказал Амедей.

— Неплохое, — отозвался пес, облизывая морду, еще мокрую от слюны.

— Хорошая погода будет мне в дорогу, — сказал Амедей.

— Погода может перемениться, — заметил пес.

— За полдня?

— Здесь она вечно меняется. Зайдите к дядюшке.

— Ах да, обязательно. Вообще-то я его не забыл.

— А Гортензия?

— Я ее выгнал. Она влезла ко мне в постель!

— И правда, выгнали. Она страшно обижена.

— Вы, верно, думаете, что я стану портить себе карьеру интрижкой со служанкой?

— Найдется немало политиков, у кого были любовницы... интрижки... приключения.

— Фу. Это не в моем духе. Мне себя упрекнуть не в чем ни с этой точки зрения, ни с точки зрения работы. В этом моя сила... одно из моих сильных мест; другое — моя ученость.

— Такая ли это сила? — спросил пес. — Насколько я знаю, в министрах вы не ходили.

— Погодите еще. И потом, если ты в чем-то силен, не обязательно кричать об этом на каждом углу.

— Уж не масон ли вы?

— Вот невидаль. Это действительно сила, но она чахнет. Впрочем, я в самом деле F. М.[52].

— Вам это помогло?

— Мало. Предпочитаю узнавать тайны других, нежели окружать таинственностью себя самого.

— Это несколько противоречит тому, что вы только что говорили.

— Ничуть, ничуть. Подумайте сами.

Депутат приветливо взглянул на пса.

— Вы мне нравитесь, — сказал он, — и я с большим удовольствием увидел бы вас своим спутником. Я купил бы вас у месье Денуэта, если бы не боялся, что после этого вы перестанете говорить.

— Почему это вдруг?

— Так или иначе, я знаю, что собаки не умеют говорить. Наверняка под этим столом вставлены микрофоны, а мой настоящий собеседник находится в соседней комнате. Он слышит меня, отвечает мне. Кстати, пользуюсь возможностью сказать ему, что был бы рад познакомиться с ним в живом виде.

— Ну и ну! — сказал пес. — Вот вы какой, однако. Видите говорящего пса и не верите в это?

— Вас хорошо выдрессировали, только и всего.

— Хе-хе, а если я скажу, что у меня есть и другие таланты?

— Какие же?

— Например, я могу делаться невидимым.

— Покажите.

— Сперва расскажите, как было дело ночью с Гортензией.

— Очень просто. Я попросил ее уйти. Она решила, что я шучу. Но в конце концов поняла. Ушла. Мне было и вправду жаль так ее унижать, но что поделаешь... мой жребий...

— Да-да, — задумчиво произнес пес.

— Вам весьма небезразлична эта особа?

— Мы были с ней очень близки, — сказал пес, стыдливо пуская голову.

— A-а, — осторожно произнес Амедей.

Они замолчали.

— Как насчет невидимости? — спросил странник.

— Ах да, невидимость. Что ж, хотите длительно и постепенно или мгновенно и целиком?

— Ну, знаете...

— На ваш выбор.

— Скажем, длительно и постепенно.

Дино тотчас же спрыгнул со стула и начал описывать самый большой круг, какой только можно было очертить в комнате, не задев ни одного стула. Почти дойдя до исходной точки, пес изменил направление и описал другой круг, чуть меньшего радиуса, в то время как его собственные размеры пропорционально уменьшались, и, рисуя таким образом спираль, он в результате превратился в малюсенький собачий атом, вращающийся с возрастающей скоростью вокруг оси симметрии намеченной геометрической фигуры; наконец этот вертящийся зародыш достиг бесконечно малого размера и исчез.

— Занятный фокус, — пробормотал странник. — Но я встречал фокусников и посильнее. Черт, снова я сам с собой разговариваю; отвратительная привычка, надо от нее избавляться.

Он положил свой заплечный мешок возле кассы, но не стал никого беспокоить и вышел. На улице приятная теплая влага стала пощипывать ему нос; в бодром расположении духа он отправился на поиски дома одноглазого дядюшки и вскоре нашел его.

Жуть зеленая [*] (Перевод В. Кислова)

Среди прочих призраков отмечу

Певчего Дризда!

Ален[*]. «Читая Диккенса», стр. 41

С самого раннего возраста я постоянно опасался того, что может каким-то образом мне навредить; так, я боялся поочередно Бабы-Яги, восковых фигур в музеях Дюпюитрен, мест, кишащих машинами, хулиганов, цветочных горшков, падающих на голову, лестниц, гонореи, сифилиса, гестапо, управляемых ракет «Фау-2». И разумеется, наступивший мир не избавил меня от тревожных переживаний: ем я как-то вечером каштановое пюре и начинаю представлять себе, что я в джипе и водитель не успевает свернуть в сторону, и я вижу, как перед нами вырастает огромная колонна, и говорю себе: «Мы сейчас врежемся», и тут мы врезаемся, все меркнет; в полном мраке я говорю себе: «Я мертв», я говорю себе: «Значит, вот какая она, смерть», а потом просыпаюсь — живот чудовищно раздут и сильно бьется сердце. Я зажигаю свет, смотрю на часы — два часа, два часа ночи, еще рано, — встаю и иду писать. Так как горшком я не пользуюсь, приходится тащиться в туалет. Туда ведет длинный коридор. Я прохожу по нему, продолжая мысленно себя изводить: «А если то, а если се». Мне удается себя основательно взвинтить; пробравшись в сортир, я захлопываю за собой дверь и радуюсь, что здесь могу почувствовать себя в родных стенах, за закрытой да еще и запертой дверью.

Писаю.

Спускаю воду.

Когда гигиеническое буль-буль умолкло, я учуял в коридоре презентативность небытия без амбиентности экзистенции, отчего моим зубам стало жарко, ногтям — холодно, просто ужас — повсеместное вставание волос дыбом. Подлый страх овладел моей душой; обхватив голову двумя руками, я уселся на стульчак и застонал от обиды на судьбу-злодейку. Презентативность небытия без амбиентности экзистенции была несомненно (непорочно зачатым) плодом моего воображения, увлекшего рассудок на самое дно глубочайшего засирания под воздействием каштанового пюре. Подобное объяснение, приемлемое с точки зрения различных измов, могло, разумеется, сполна удовлетворить мою склонность к философским наукам, но, увы! никак не могло помешать экзистенции небытийных амбиентностей презентативности, которые, изголодавшись по разврату и ушной сере, бродили по коридору и распухали от своей бесцельности и неуместного онанизма.

Прошел час.

Я чувствовал, как амбиенты, распухшие от небытия своей презентативной экзистенции, трутся о дверь клозета и растирают по ней свой омерзительный гной, выдавленный дверной ручкой, подобно тому как распятый лимон растекается цитрусово-кислой кашей по острию соковыжималки. Они вызывали во мне глубочайшее отвращение. Сидя на сортирном стульчаке, я стонал от обиды на судьбу; размывались слезами параллелепипедические очертания и пушисто-перьевая мяготь постели, в которой я, сновиденчески катаясь на джипе, расквасил себе рожу.

Я был бы и рад вновь оказаться в кровати, попытаться заснуть, но из-за бродящей по коридору амбиентности непрезентативной и внебытийной экзистенции никак не мог простым вращением на 180° придать дверному запору первоначальное положение и тем самым сделать первый шаг на пути к ложу, на котором я надеялся вновь задрыхнуть. Конечно, я пуглив — я уже говорил и признаю это снова, — но никогда не старался увильнуть от горькой прозы жизни, всегда смотрел ей прямо в глаза. Поскольку я уже третий час торчал в месте, называемом иногда и совсем по-детски укромным, ничего не оставалось, как смириться и основать в нем поселение, в котором мне пришлось бы стать одновременно и Робинзоном и Пятницей; как и герой британского романа, получивший в дар от благосклонного моря и подданного Нептуна по имени Дефо сундуки с инструментальными сокровищами, я обнаружил в шкафчике первый элемент своей робинзонады, принявший форму ящика, прилично укомплектованного гвоздями, молотками, плоскогубцами, шурупами, скобами и ко всему прочему сантиметром в двенадцать дециметров длиной — археологическим свидетельством цивилизации, построенной на двенадцатеричной основе.