Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Он вошел.

В темном вестибюле, привыкшем к появлению привидений, какой-то седовласый господин восседал за бюро с наигранным достоинством и слушал шуршанье жучков-древоточцев. Рядом с ним стоял и поглаживал телефон другой старичок, вертлявый и сопящий; он смеялся, обнажая при этом зубы призрака.

— Есть у вас свободная комната?

— Да, сеньор. Номер двенадцатый, второй этаж, рядом с туалетом.

Сопящий старикашка игриво пояснил:

— Чтобы далеко не ходить.

Конец своей фразы он с завыванием прохихикал, и это заставило поморщиться хозяина гостиницы, достоинство которого было уязвлено.

— Вы уж простите его, пожалуйста! Это пенсионер, очень добродушный и симпатичный, но сами понимаете…

Он понизил голос и дал научное пояснение:

— Видите ли, у него церебральный атеросклероз. Но помогает он мне много.

И, желая продемонстрировать сообразительность выдрессированного старичка, он задал ему несколько вопросов, вначале показавшихся сеньору Ретросу какой-то каббалистикой:

— Ну, сеньор Годес, сколько сегодня?

— Пока всего пять.

— Да? А вы их уже зарегистрировали?

Годес насмешливо открыл беззубый рот:

— Ну конечно! Я всегда приношу написанное за день.

И засопел, привычно дернув головой: он то и дело шутовски встряхивал ею.

Тут хозяин гостиницы пояснил своим слащавым, извиняющимся голосом:

— С тех пор как я взял этот дом в аренду, сеньор Годес никогда не отходит отсюда, от бюро, — он даже обедает здесь — настолько снисходительна к нему дирекция. И знаете для чего? Только не удивляйтесь! Для того, чтобы записывать все телефонные звонки и время, потраченное на разговоры.

— Зачем это? — равнодушно спросил сеньор Ретрос, в сознании которого, не давая ему покоя ни днем ни ночью, остался этот испуг, застывший в искажающем все дыму: «И, кроме всего прочего, малышка с берега реки была горбунья».

— Я пополняю имеющиеся у меня сведения, — радостно сообщил пенсионер, довольный тем, что занимает какое-то место в мире людей с тенями.

— Расскажите, расскажите, сколько нам звонили с тех пор, как открылась наша гостиница «Августовские купанья», — отеческим тоном настаивал владелец (сидящие в глубине комнаты не разговаривали, а выталкивали изо рта гниющие слова вместе с зевками).

Веселый старичок вытащил из кармана записную книжку и начал медленно произносить чудовищно длинное число:

— А, время, израсходованное на эти телефонные разговоры? Ну, говорите, говорите! В вашей книжечке в клеенчатой обложке записано все, так ведь?

— Так, так.

Он перелистал ее со снисходительностью коллекционера никому не нужных безделушек, которые, однако, — как знать? — могут зачем-то пригодиться.

— Столько-то часов… Столько-то минут… Столько-то секунд…

Сеньор Ретрос, который ужасно завидовал этому необычному «смыслу жизни», тотчас занялся тем же — ему хотелось позабыть кое о каких липких пятнах, лежащих на его прошлом. И весь август он проскучал в поисках абсурдных статистических данных. Так, например, хорошо было бы подсчитать все зевки в этом древнем курортном поселке, основанном римским претором Каем Вителлином. Или же всех клопов, пойманных любителями этого вида охоты в старых постелях, принадлежащих двум последним поколениям.

Эта мания достигла апогея в одно историческое утро, когда он познакомился с этой толстухой — Марианной Жирной, на которой и женился (несмотря на то что его всегда отталкивал дурной запах, исходивший из ее рта, — он почувствовал этот запах сразу же, в первое же мгновение идиллии), — и задал ей нижеследующий галантный вопрос:

— Сколько метров улыбок вы отпустили за свою жизнь, барышня?

Громада мяса с пышными, округлыми формами, лежавшая сейчас на кровати слева от него, тогда не поняла тонкого смысла этих слов, но торжествующе оскалила сверкающие зубы в некоем подобии улыбки. Это было ее единственное средство обольщения, которое она мастерски использовала в перерывах между бранью по адресу соседок и нескончаемым вязанием петель шерстяной фуфайки, которую она начала вязать для своего Ретроса со дня их свадьбы, — таким образом, становилась зримой связь однообразно текущих часов.

И в первую же зиму их супружеской жизни сеньор Ретрос вошел во вкус омерзительного одиночества куколки, которая, однако, никогда не сумеет превратиться в бабочку. А много позже, много-много позже, в ночь, когда его мучили кошмары, он проснулся с чувством, будто у него выросли крылья, которые отяжелели от отвращения и от печали и у которых нет сил, чтобы взлететь. А привалившаяся к нему гора мяса воняла салом. (Хорошо еще, что он изнасиловал ту маленькую голую горбунью. То же удовольствие он доставил когда-то этой омерзительной туше, которая была непорочной только из-за своего уродства. Она была так безобразна, что у него одного достало мужества продырявить ее, кровоточащую и счастливую.)

Он повернулся к жене и почувствовал тошнотворный вкус во рту.

— Что ты здесь делаешь, образина ты этакая?

— Дышу, муженек.

— Потеешь ты, вот что. Отодвинься-ка малость, дубина ты этакая. От тебя плохо пахнет. Что это с тобой? Воняешь на весь мир. От тебя несет, как из загаженного свинарника.

Жена, привыкшая к тому, что она — жена, униженно и жалко съежилась.

— Возможно. Но ведь и ты тоже, дружочек. Оба мы смердим мочой и кислым потом. Я едва держусь на ногах: я вся разъедена кислотой. Я чувствую, что сгнила до самых колен.

Сеньор Ретрос насмешливо заскрипел:

— Я гнилой, жена? Что это ты тут плетешь? Это я-то! Я хожу прямо и не хромаю. И горб у меня пока еще не вырос. (Он даже осчастливил бедную маленькую горбунью!) И я еще могу поплясать. Хочешь посмотреть?

И он начал ломаться перед нею, вихляя животом; движения его были извращенными и неуклюжими. Но неожиданно он стал очень серьезен: ему показалось, будто пальцы его попадали на пол. Что это такое? Что это такое?

Он распахнул окно, и звездная ночь предстала перед его широко раскрытыми глазами. Одиночество его стало невыносимым, и он, сморщившись от неудержимой ненависти, стоя перед этой пустыней, залитой каким-то странным, мерцающим, пугающим светом миллиардов факелов, — розовое дуновение рассвета быстро потушило их, — разразился криками, и крики его вместе с эхом летели с улицы на улицу, из угла в угол, со звезды на звезду.

— Слушайте, светила! Слушайте, миры! Слушайте, солнца! Заткните уши и слушайте! Мне осточертело все на свете! Я сыт! Сыт по горло! Сыт небом и землей! Тем, что знаю, и тем, чего не знаю! Этим вонючим хлевом! Он всегда один и тот же, один и тот же, один и тот же! Зажмите уши и слушайте! Все мы сыты по горло. Моя жена (он помедлил, обдумывая, должен ли он называть ее «супругой»), горбунья, казавшаяся изуродованным, нагим плодом, я, ты, он, мы, вы, они, сама земля, все человечество!

И тут, уступая давнему искушению, он с трудом вскарабкался на подоконник, заслоняемый женой (которая бессознательно шептала своей тени: «А что, если мой Ретрос возьмет да и покончит с собой?»). Она дрожала, обуреваемая жаждой угрызений совести. Вдовье покрывало. Слезы для зрителей: «Ах, никогда больше я не увижу моего Ретроса!» Дезинфекция. Письма в траурных конвертах. Ночное бдение около покойника. Анекдоты. Скрытая чувственность в объятиях, смоченных слезами. Тела тихонько соприкасаются — это месть жизни.

— Сейчас я брошусь вниз, — размышлял тем временем сеньор Ретрос.

Об этом прыжке он думал еще в то ужасное утро, когда изнасиловал девочку и понял, что ему надо покончить с этим миром.

— Осточертело мне все! — заорал он. — Осточертело!

И мало-помалу ночь в городе с шумом пробудилась, проснулась на верандах, на балконах дворцов, за жалюзи вестибюлей, за железными решетками окон, в покрытых плесенью подземельях. Медленно — то тут, то там — начали вспыхивать светильники, свечи, тусклые огни, керосиновые лампы, и стало выползать множество вспотевших во сне уродов, отвратительных уродов, — некоторые из них были совсем голые, другие — в подштанниках, — замелькали, как во сне, женские руки, поднимавшие занавески, отдергивающие шторы, с грохотом открывавшие входные двери, а в это время тысячи глоток — вначале робко — хором орали то, в чем должны были признаться на Страшном суде.

Иные признания были сдержанны, достойны, куртуазны. Другие были заурядны, непристойны, ничтожны.

— Мне все опротивело!

— Дохну со скуки!

— Плевать мне на все!

— Ох, что за тоска!

— Ах, какой сплин!

— Сказать по совести, дерьмо это, а не жизнь!

Сосед, живущий в доме напротив, — в его голосе слышались отзвуки республиканских митингов 1909 года, — вопил из своего окна, открывающегося, как окно в поезде (трибуны Первой Республики — вот кто были настоящими мужчинами):