Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Однако он все же попытался объяснить это явление.

— К несчастью, я самое антинаучное существо в мире. Все, что я помню, — это несколько фраз из научно-популярных брошюр — этими фразами меня снабдили, когда я перешел в другую ступень нашей Организации, — и я произнес эти фразы наизусть, не понимая их смысла: «Мгла — это не только отсутствие света, но и позитивный элемент, что соответственно подтверждается законом дифференциации и одновременно интеграции атомов мглы в их противоположностях; вследствие этого возникает вибрация, разрушающая материю и превращающая ее в параллельный черный свет, который существовал до недавней реконструкции предшествующей материи». Или что-то в этом роде. Возможно, противоположность противоположности…

— Я ничего не понимаю, — засмеялась Ты-никто.

Главное — это идти, прижавшись к Мы-я, вдыхать запах его кожи, слушать его, отыскивать убежища среди самых бездонных пропастей в коридорах Тьмы.

— Что я должна делать?

— Проникнуть в сны несчастного Лусио, который, должно быть, измучен допросами и физически, и морально. Мы не можем терять время.

Они почти летели; она волновалась, слушая наставления Мы-я, который подытожил их одной игривой фразой: «Нет такой женщины, которая не сумела бы инстинктивно проникнуть в сон мужчины».

— Внимание! — предупредил он ее. — Мы уже вошли в страшную тюремную зону: это «клетки». Посмотри на человека у твоих ног.

Взволнованная его словами, Ты-никто опустила голову и увидела узника, распростертого на убогом тюфяке, кишащем клопами; он спал беспокойным сном, заснув впервые после того, как в течение многих дней и ночей не мог даже во сне забыть об этом кошмаре. Он бредил, и слова, слетавшие с его губ, походили на удары хлыста:

— Я терпел! Молчал! Не сказал ни слова! Я терпел! Терпел, несмотря на измену Леокадии. Ведь это она позвонила Силведо и сказала ему, где я прячусь, чтобы побыть наедине с любовником. Проклятая шлюха! Но я молчал! Я не выдал своих товарищей!

Ты-никто, растроганная, высокая, опустилась на тюфяк рядом с Лусио и ласкала его тело нежащим, ободряющим лучом света. Потом овеяла благоуханием жимолости его пылающие щеки. И легко коснулась его глаз.

— Эта дрянь выдала меня. Но я молчал! Не сказал ничего! Вытерпел десять дней и десять ночей!

Здесь мгла была совсем особенной. Тяжелой. Гнетущей. Из черного камня. Яростной. Несокрушимой, как гигантское здание.

Мало-помалу, однако, возбуждение Лусио спадало. Веки утратили свинцовую тяжесть. Ты-никто проникла в его сон, нежная, как кожица спелого плода. Пойдем, пойдем, друг мой. Дай я поцелую твои руки — и они у меня на глазах превратятся в крылья. Идем, идем со мной…

Они пробуравили крышу тюрьмы. Облака… Постель с простынями из влажных испарений…

— А теперь нам надо спускаться…

И они стремительно понеслись вниз, в вихре, среди нескончаемой мглы, в аромате росы и благоуханных волнах цветов и зеленых слез.

А в это самое мгновенье Леокадия не находила себе места от гнева и ярости. Как мог Лусио поверить, что она предала его! Нет, никогда! Никогда она ему не изменяла. Ты слышишь?

И она распахнула окно настежь, чтобы крикнуть на всю улицу:

— Нет! Никогда! Никогда, низкий ты человек!

И, вне себя от любви и верности, бросилась вниз с третьего этажа.

Мы-я летел быстро, но не успел подхватить ее. На земле распростерлось красное знамя…

«Нет на свете большего одиночества, чем одиночество поверженного красного знамени», — подумал Эрминио-Велосипедист, который поджидал Лусио на углу.

И пошел прочь, объятый тревогой, ибо ощущал боль и должен был терпеть ее.

VI

«Лусио исчез. Сюда не замедлит явиться полиция, и, если меня обнаружат, меня тотчас впутают в эту трагедию».

— Такси!

Кампо Гранде. Он расплатился, вышел из машины и с вящей предосторожностью конспиратора, привыкшего скрываться от преследователей, идущих по пятам, уселся недалеко от пруда на свою любимую уединенную скамейку (именно на эту), скрытую в зарослях цветов. Он наслаждался этим местом — оно должно было напоминать людям лесную чащу, — и, однако, шум автомобилей, несущихся по близлежащим улицам, почти не давал спать здешним деревьям.

И тут, ослепленный кровавым пятном, которое все время стояло у него перед глазами, а быть может, и ненавистью к самому себе, он стал вспоминать Леокадию и безуспешно пытался избавиться от холодной горькой тяжести на сердце — от камня, который не давал ему оплакать настоящими слезами свою давнюю подругу. Он хотел страдать! Хотел страдать! Но вместо искренних слез у него благодаря его прискорбно-хорошему воспитанию вырывались формальные изъявления сочувствия, взятые из траурных телеграмм: «Ее смерть причинила мне большое горе!», «Она была таким хорошим товарищем!» и т. п.

Но нет. Она была больше чем хорошим товарищем в сокровенных тайниках его существа — туда он никогда никого не пускал, порою даже самого себя.

Они были посвящены в один день именно с Лусио. И тогда Эрминио (до этого его подпольная кличка была Гермес) взял на себя опасную миссию связного, чтобы не отдаляться от Леокадии. Ради нее, почти исключительно ради нее он целые дни проводил в дороге, и на душе у него было так тяжело, что он едва дышал, он ходил из дома в дом, из гостиницы в гостиницу и передавал листовки, возил чемоданы с манифестами и газетами, с помощью которых Организация сплетала сеть, медленно охватывавшую мир людей без сновидений.

Бедная Леокадия! Верная, стойкая, преданная, неизменная в своей страсти к Лусио — надо сказать, баловню женщин. Сказать по правде, ему нелегко было понять, каким образом распространился гнусный слух об измене Леокадии. Об этом постарались враги: они играли на безрассудной ревности Лусио, чтобы его погубить. В понимании Эрминио основная ошибка заключалась главным образом в том, что бойцам было разрешено вступать в брачный союз (один сумасшедший, по недоразумению принятый в Тайное Братство, в один прекрасный день предложил ввести в обычай священную церемонию оскопления, чтобы не допускать неуместных страстей, из-за которых отсрочивалось спасение мира). Эрминио надеялся, что никогда не совершит такой глупости, хотя время от времени одиночество одевало его сердце в траур. И он не отрицал того, что в такие мгновения его охватывало желание видеть подле себя сострадательное лицо подруги, чувствовать ее ласкающую руку. Быть может, руку Леокадии.

Скорбная улыбка тронула его губы. Ее необычное появление на его лице — лице ребенка, одетого в маскарадный костюм — в костюм крестьянина, — оживило его, наполнив его душу горькой нежностью. Он пошел напрямик через район Карнавала и вдруг вспомнил тот бал, что принадлежал прошлому, принадлежал иной, несуществующей реальности, когда он еще не посвятил себя делу преобразования мира. («Быть может, преобразования в худшую сторону», — порою думал он, тоскуя по мечте, рассыпавшейся в прах.) Прийти на карнавальный вечер его убедил брат — он говорил почти телеграфным стилем («роскошная публика», «прекрасный ужин», «в десять часов», «жду тебя у первого фонаря на улице Страдания»), — и он поспешил спрятаться от самого себя в смокинге, взятом у кого-то напрокат, и в назначенный час они встретились у здания, осаждаемого толпой ряженых; некоторые из них казались возбуждающе чувственными (возбуждение это больше всего вызывали ароматы женских домино).

«По счастью, я никого здесь не знал. Впрочем, весь смак был именно в том, что никто никого не знал. Нам было достаточно того, что нас связывает общий идеал: страстное желание празднества смерти на каком-то кладбище умерших чувств — чувств приглашенных-неприглашенных на встречу незнакомых-знакомых-которых-не-познакомили».

Он присоединился к одной из групп и, притворяясь человеком-каких-много, выпалил несколько благоглупостей из числа тех, что заставляют людей смеяться и зевать одновременно. И в половине одиннадцатого началась бескровная атака в целях завоевания третьего этажа.

В авангарде шли кавалеры в полумасках и сладкоголосые кастраты. За ними тащились дамы, опекавшие девиц, за которыми по пятам следовали молодые люди с жадными руками (Эрминио был последним, смущенный тем, что придется танцевать).

На бешеной скорости они одолели несколько пролетов и наконец остановились в нерешительности перед дверью третьего этажа, на вид неприступной и запертой на сто засовов. И когда Эрминио предположил, что толпа разъяренных, взбесившихся масок не задумается разбить на куски тысячу запоров и ворваться в таинственную крепость, которую защищали невидимые призраки, жонглировавшие котлами с кипящим маслом, дверь спокойно и бесшумно отворилась, и на пороге показалась сорокалетняя женщина, обнаженная или же почти обнаженная — до пояса, — с гримасой скуки, какая появляется у того, кому уже осточертело в течение получаса с лишним выдерживать нашествие гостей и твердить: «Ах, какой приятный сюрприз! Входите же, входите!»