Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

• Название: Юванко из Большого стойбища
• Автор: Виктор Савин
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1975

Повести и рассказы открывают перед читателем удивительный мир уральской природы, знакомят с людьми этого края.

---

— Удирай да больше не попадайся!

Ледяной птичник

День клонился к вечеру. Стежка вел меня ельником вдоль горы, ближе к дому. Зимнее солнце все время было за гребнем высоких скал, за Уральским хребтом, а выше хребта так и не смогло подняться. Идем по снежной тропе и молчим. Парню, видимо, не по себе: волками хвалился да и провалился. Я тоже ему не досаждаю разговорами. Да и находились уже, устали.

Но вот, смотрю, парень оживился, повеселел. Все чаще стали попадаться покосные поляны, елани, как их тут называют, а возле — рябинники. Ягод столько, что снег под кустами кажется красноватым. С кустов то тут, то там стали взлетать рябчики. Вспорхнет, перелетит в чащобу, а оттуда потом голос подает своим собратьям, которые тоже где-то тут, поблизости. Все чаще и чаще в глубоком снегу стали попадаться лунки.

— Рябчики в этих ямках ночевали, — сказал Стежка. — В снегу-то им тепло. Спорхнет с дерева, пробьет снежную корочку и зароется. Спит. А ночью на охоту за рябками приходит куница. Горностаи тоже охотятся. Только в этом месте горностаев нет, они ближе к полям держатся, там мышами пробавляются. А вот куница здесь живет. И не одна. Я тут каждый год по нескольку штук беру.

Завидев на снегу возле куста серенькие перышки, парень заметил:

— Вот видите, обедала. Выволокла птицу из лунки и сожрала.

И пошел к опушке ельника. А возле опушки — будто кто-то подушку растрепал. Ни головки, ни костей, только лапки остались с коготками, покрытые словно чешуей.

Когда вышли на следующую поляну, окруженную стеной черного, с проседью ельника, Стежка сказал:

— Здесь у меня птичник.

Я оглянулся вокруг. Прислушался. И хоть бы где-нибудь показалась или подала голос птичка. Даже не слышно было стука дятла, этой пестренькой краснокрылой вездесущей пичуги. Кругом стояла, казалось, мертвая, глухая тишина.

— Что за птичник? — спрашиваю парня.

Он подвел меня к снежному бугорку и говорит:

— Поглядите-ка, бугорок-то с дыркой.

И в самом деле. На макушке снежного сугроба — небольшое отверстие. Заглянул я в это отверстие и поразился. В бугорок-то врыта кадка, а в кадке — куропатка серая. У нее тут и зерно, и снежок вместо воды, и даже насест устроен. Ну клетка и клетка.

Смотрю на Стежку с недоумением.

А он ухмыляется.

— Опять механика? — спрашиваю.

— Как видите. Выйдет куница на охоту, начнет принюхиваться, где чем пахнет, а от живой горячей куропатки приятный, острый запах. Подойдет зверек к ледяной клетке, соблазнится и нырнет в нее, а выйти уже не выйдет. Соображаете?

— Ну и Евстигней Поликарпович! — невольно воскликнул я.

И подумал: да, не зря народ величает парня. Нет, это не прозвище ему, не кличка, а дань уважения. Человек завоевывает авторитет делами.

— И как ты делаешь эти ледяные кадки? — интересуюсь.

— А очень просто, — говорит. — У меня есть железная бочка из-под горючего. В колхозе мне дали. Я у этой бочки вырезал одно днище. Начнутся морозы, налью в эту тару воды. Вода начнет замерзать сверху, с боков, снизу. А в середине она долго не стынет. Сделаю сверху отверстие, воду вылью, бочку потом подогрею на костре — и пожалуйста, ледяная кадка готова, вывалится из железной. Таких ледяных клеток можно так-то строить сколько угодно.

— У тебя здесь сколько их?

— Десять. Сейчас пойдем все посмотрим.

— А куропаток где берешь?

— Достать их пустяк. У нас они табунами живут на хлебных токах. Насторожишь сеть, которой рыбу ловят, а от нее шнурок протянешь к омету. Под сеть-то зерна насыплешь, а сам засядешь в соломе и ждешь, когда куропатки прилетят на кормежку. Как только зайдут под сеть, ты дернешь шнурок, вытащишь подпорки, сетью-то и накроет птицу. Сразу несколько штук.

— А не жалко тебе птиц губить?

— А разве я гублю? Я ведь потом всех куропаток на волю выпускаю, как закончится сезон охоты, когда звери станут линять. Ну, а которую куропатку куница съест, так что дороже для государства: куропатка или куница? У куропатки перо да мясо, а у куницы пушная шкурка. Куропатку-то съешь — и нет ее, а из шкурки куницы шапка получится или воротник, станет человек носить да радоваться. А сделать для человека радость — это ведь, я считаю, счастье.

Обошли мы со Стежкой все ледяные клетки. И в одной из них вместо куропатки обнаружили лобастого коричневого зверька, будто с искорками в шерсти. Как он заметался по ловушке! Поднял такой вихрь, что куропаткино перо, как из трубы, повалило из-под снега.

Возвращался я тогда к себе в редакцию и думал: как-то посмотрят там на мой творческий отчет о командировке? От меня ждут материал о маститом чудо-богатыре охотнике, а я напишу им о подростке-школьнике. Одно утешало меня и радовало: что героя моего очерка зовут и величают по-взрослому. А ведь он, по-моему, заслуживает этого.

ЗАКАЛКА МУЖЕСТВА

Вот уже третье лето я ловлю кротов. Другие ребята из старших классов работают в каникулы на полях, на фермах, помогают взрослым пропалывать посевы, заготовлять сено, силос, выращивают уток, кур, ухаживают за телятами. А мне все это не по душе. Меня тянет в лес, в горы, в покосные избушки.

Отец мой, Терентий Моховиков, был заядлым охотником. Он частенько брал меня с собой на промысел. Водил по лесным дорожкам, по просекам, по глухим еланям, приучал к своему делу. Иду я за ним, а сам будто весь на пружинах: тут птица вспорхнет, тут зверюшка шмыгнет в высоком травостое. А над лесом висит знойное марево, пряно пахнет травами, цветами, хвоей. С цветка на цветок перелетают туго перетянутые в талии пчелы; как тяжелые бомбовозы, гудят мохнатые шмели-медуницы. Потом отец умер. Будучи уже при смерти, он мне завещал:

«Володя, не бросай отцовское ремесло. Люби свой уральский край. Где еще найдешь ты такие красоты, как здесь? Где увидишь огненные зори, закаты и восходы солнца? Тут же все родное, близкое!»

Ничего я не сказал отцу, только крепко поцеловал в холодеющие губы.

Первое лето я кротоловничал возле самого дома: у речки Бирюзы, которая течет за скотными дворами; у опушки леса, сбежавшего к поселку с Барсучьей горы; у силосных ям, вырытых среди одиноких старых берез. Увижу бугорки свежей рыхлой земли, отыщу ходы кротов и ставлю тугие маленькие капканы. А на другой и в последующие дни обхожу свои угодья, проверяю ловушки и добываю из них темно-бурых, серебристых зверьков. Но что это за добыча!

Отец, бывало, вернувшись с обхода, распялит на досках, прибьет на гвоздики сотни шкурок. А я, его сын, если выставлю на просушку десяток шкурок — еще хорошо! А то, случается, одну, две. Стыдно перед матерью, стыдно перед друзьями-товарищами, которые заглядывают во двор, чтобы навестить меня. Они на полях, на фермах зарабатывают полноценные трудодни, а я, кротолов, чем похвастаюсь?

Нехорошо, скверно!

Нехорошо еще потому, что на правлении колхоза я заявил: дескать, не хочу, как прочие охотники-звероловы, быть единоличником. Поля и леса во всей округе артельные. И все, что тут есть, тоже должно быть артельным. Всю пушнину, какую добуду, стану сдавать в колхоз, а он пускай начисляет мне трудодни. Меня за это похвалили, похлопали по плечу. Выходит, в артели появится еще одна доходная статья.

Похвалить-то похвалили, только на первых порах я никак не оправдывал этой похвалы. Одна-две кротовые шкурки — разве это добыча? Это пустая трата времени. Какая от этого польза колхозу? Да и мне самому? Все это меня мучило, терзало.

А все дело в трусости. Поблизости кротов мало, тут они давно выловлены. Надо идти на промысел в дальние леса, в горы. С отцом ходить туда не страшно было, идти же одному — жутко. Ведь придется жить там днями, ночевать в лесу, в глуши, в соседстве с медведями и рысями. Только подумать — мороз по коже!

Долго я агитировал в товарищи кое-кого из ребят-одноклассников. Расписывал перед ними прелести охоты, красоты лесных угодий, ночевки у больших ярких костров. А сколько, мол, там бывает ягод! По речкам растет смородина, возле каменных россыпей — малина. А от брусники в бору и на скалах, обросших белым мохом, — красно, ступить негде. Да и голубики тоже полно по кромкам болот. Ешь сколько угодно!

И все же ни красоты природы, ни костры, ни ягоды не задевали за живое моих сверстников. Они уже свыклись с работой в артели, с песнями, с колхозным клубом, с избой-читальней. Правда, все они еще недоростки. И в клуб-то их пускают не больно охотно, а во время репетиций драмкружка просто-напросто выпроваживают за дверь. Ходят они ватагой по улице, иногда с балалайкой, тут же возле них и девчонки хороводятся. А то соберутся где-либо на сарае и рассказывают сказки до первой белой зари.

А моя душа — в лесу. Тоскует по еле приметным охотничьим тропинкам, по высоким травам, по еланям, сплошь заросшим ромашкой, а то клевером или иван-чаем. Вот если б не было ночи, был бы непрерывный летний день, как на Крайнем Севере, я бы ни за что не усидел дома, в поселке. А тут вот сижу, терзаюсь и ненавижу себя за трусость.