Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

• Название: Юванко из Большого стойбища
• Автор: Виктор Савин
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1975

Повести и рассказы открывают перед читателем удивительный мир уральской природы, знакомят с людьми этого края.

---

— Что с тобой? — спрашивают мать и бабушка.

— Наверно, черт на удочку попался, — отвечаю.

Бабушка — та сразу креститься, а мать начала выспрашивать, как, что. Потом стала улыбаться и успокаивать меня.

Лишь под утро я маленько успокоился. А со светом, при ярком солнышке, совсем пришел в себя. И повеселел даже. Над собой смеялся. Вот до чего перетрусил — в чертей на речке Бирюзе поверил!

Тут же снова отправился к мельничному бучилу. А место там веселое. Вокруг луга, высокие травы, из которых выглядывают глазастые кашки — цветки красного и белого клевера. В омуте на тугих струях сверкают серебро и золото. А вниз по речке уплывают пампушки пены.

На скользких досках шлюза отыскал злополучный шнурок. Взялся за него, тяну. И опять какая-то тяжесть висит на шнурке, отчего шнур пружинит, дрожит, радужной пылью рассыпает водяные капли. Тяну осторожно, боюсь, как бы еще раз не сорваться в омут да и не оборвать удочку. Наконец из глуби показалась огромная коричневая башка, очень похожая на ржавую железную лопату. А на башке, смотрю, два малюсеньких, широко расставленных глаза и два длинных живых уса.

— Сом, сом! — вырвалось у меня.

Стал выводить его к берегу. Но из воды сразу не потащил. Сам забрел по колено в бучило, сунул ладонь под жабры спокойной, будто сонной рыбине и поволок ее на галечник, а потом на луг, на траву, еле вытащил!

Лежит сом на солнышке, блестит, как лаковый, и разевает пасть. Разинет и закроет, разинет и закроет, и каждый раз громко чавкает, словно старается напугать меня: дескать, не тронь — проглочу.

Схватил я его за жабры, взвалил на плечо — и домой. Волоку, а он хвостом бьет меня по пяткам. Вот действительно черт!

Затем, закаляя в себе мужество, один ходил по малину в Медвежье урочище, на веревке спускался в пещеру, где, сказывают, жили первобытные люди, клал за пазуху холодных противных лягушек. Словом, как только не испытывал себя! И все почти без толку. Как видно, и до сих пор доблести во мне немного.

Лежу вот так-то на нарах в лесной избушке и ворошу в памяти не очень-то блестящее, трусливое свое детство, отрочество. Стараюсь уснуть, а сон ходит где-то вокруг да около. Иной раз стану вроде забываться, смежать веки. Но тут вдруг под лежанкой подымут возню мыши. Начинаю побаиваться и мышей. Как бы, мол, не отгрызли нос или уши, если усну крепко.

Затеваю войну с мышами. Беру палку, становлюсь на колени и шурую под нарами во всех углах. Норушки попрячутся, успокоятся. А я опять бодрствую, гляжу в темный, неразличимый потолок и прислушиваюсь к тишине, царящей вокруг. Один так один. Рядом с тобой никого. Сам отвечаешь за себя.

Не знаю, сколько пробыл в таком напряженном состоянии. Время, наверно, шло очень и очень медленно. Потом слышу, за избушкой на горе, где стоит угрюмый сосновый бор, кто-то крикнул глухим, точно из-под земли, голосом:

«Шубу!»

Меня словно обдало всего холодным ледяным душем, а волосы на голове шевельнулись и поднялись дыбом.

«Шубу, шубу!» — снова настойчиво послышалось с горы.

«Уж не замерзает ли кто в бору?» — мелькнуло у меня. Но тут же сообразил: ведь теперь не зима, а весна. Да и шубы-то у меня нет. Взял с собой только фуфайку, стеганую старенькую.

А из леса с короткими перерывами опять:

«Шубу, шубу, шубу!»

Меня одолел такой страх, что лежу, свернулся в комок и весь дрожу как в лихорадке. Наконец опамятовался. «Ну и герой! — думаю. — Вот так закаляешь в себе мужество! Да тебе не в лес ходить, а на печке сидеть, тараканов ловить, а не кротов». Распекаю так себя, и мне будто легче стало. Даже храбриться начал: «Пойду посмотрю, кто там ухает. Может, какой охотник с вечера напился пьяным, а под утро его мороз, похмелье донимают. Вот и орет. Мало ли что случается с человеком».

Подумал про человека-то и тут вроде устыдился своей трусости. Зря в лесу человек не станет кричать, просить помощи. Опять же слова отца вспомнил: «На промысле охотник охотнику брат».

После этого отмотал проволоку с гвоздя на косяке, взял палку, распахнул дверь и очутился за порогом избушки. Меня обдало прохладой, ночной сыростью. Кругом темно, хоть глаз выколи. А в бору кто-то продолжает свое, уже более четкое:

«Ух, шубу! Ух, шубу!»

И голос какой-то страшный, заупокойный.

Но теперь уже я не трусил. Я должен был выполнить свой долг перед человеком, оказавшимся в беде. Сделал ладони рупором, поднес ко рту и кричу:

— Ого! Кто там? Иди сюда, здесь балаган!

Прислушался. Еще покричал. Но отклика нет. Из бора по-прежнему раз за разом доносится: «Ух, шубу!»

Постоял, постоял и сам направился в гору. Иду через мелкий осинник напролом, ничего не различая перед собой. Тонкие прутики бьют меня по лицу, по груди, по ногам. Я берегу только глаза, прикрывая их согнутой в локте рукой.

Осинник скоро кончился. Перед стеной черного высокого бора я остановился, перевел дух.

— Где ты тут? — кричу опять. — Айда сюда!

«Ух, шубу!» — слышу снова, совсем близко от себя.

«Ну, видно, глухой, — подумал я. — Или орет в бреду, без памяти».

И шагнул под кроны огромных сосен. Подлеска здесь нет, но под ноги то и дело лезли сучки, колодины, камни. Крики «замерзающего» прекратились. А я хожу между деревьев, жгу спички и уговариваю:

— Где ты? Ну, отзовись? Пойдем со мной в избушку. Там тепло. Огонь в чувале разведем.

И вдруг над головой у меня кто-то сорвался с толстой бортевой сосны, прошумел ветками и, улетая, дико, устрашающе крикнул:

«Ух, шубу!»

И только тут я догадался. Так это был филин. А я-то со страху вообразил не знаю что…

В избушке я прижился, освоился, все равно что в родном доме на Бирюзе. И к одиночеству привык. Правда, еще не совсем. Сделаешь свою работу, обойдешь десять — пятнадцать километров, соберешь дань с лесных тропок и еланей, распялишь для просушки полсотни, а то и больше шкурок кротов на широких плахах и сидишь потом остаток дня без дела. А безделье для человека — самый первый враг. Тут на тебя нападут тоска, а то и страх.

Первые дни, чтобы не скучать, не оставаться с мыслями наедине, я старался как можно больше ходить, работать, уставать. Ведь чем больше умаешься, тем крепче и безмятежнее спишь. Осинник, какой разросся вокруг избушки, весь вырубил, выкорчевал, к Черной речке сделал ступеньки. А когда новых дел не оказалось, сходил домой, набрал в библиотеке книг. Так вот и жил, кротоловничал.

Однажды возвратился с промысла на стан и опешил. Возле помойки вижу какое-то странное рыжее существо. Птица не птица, зверь не зверь. Стоит на двух широко расставленных лапах и глотает брошенные мною тушки ободранных кротов. Одну проглотит, закатит глаза под лоб, моргнет и снова отправляет себе в рот вместе с костями и потрохами кусок мяса почти с кулак. Я удивился. Кто же это такой? Сам маленький, а ест как не знаю кого и назвать. Мой пес Дружок с овчарку, и то по целому кроту не глотает, а этот замухрышка ест с такой жадностью.

Подхожу ближе. Тьфу ты! Да это филин! Не взрослый, а цыпленок. Видно, вывалился из гнезда и пошел искать себе еду. Вот так вот! И ростом-то он всего с добрую курицу, весь в пуху, без перьев, а голова — с блюдечко, круглая и словно приросла к плечам. Увидел меня, хотел убежать, но не мог, объелся, и упал на огромный, раздутый зоб. Подошел к нему, а он лежит, разевает пасть и шипит от злости, предупреждая: тронь-ка, дескать, меня, так узнаешь силу моего хищного крючковатого клюва. Голыми руками его и впрямь не возьмешь — страшен. Сходил за варежками, подхватил филиненка и понес в избушку. Думаю, пусть живет со мною. Как-никак, а живое существо. Станет скрашивать мое одиночество. А корма ему сколько угодно: кроты, мыши.

Ну, принес. В углу над нарами сделал насест, к перекладинке прикрепил тоненькую бечевку, а другой конец ее привязал за лапу филину.

— Вот, сиди, Филька! Другом будешь. Житуха тут тебе — разлюли-малина.

Он будто понял меня, притих, присмирел, еще больше съежился и стал похож на огромное светло-коричневое яйцо. А когда освоился на новом месте, начал изредка пощелкивать клювом, открывать и закрывать то один глаз, то другой. Это он, видимо, наблюдал за мной. Кто я такой? Можно ли мне довериться?

Вечером, с наступлением сумерек, Филька забеспокоился. Спохватился, должно быть, что находится в неволе. Начал передвигаться по насесту от одной стенки к другой, потом спрыгнул с перекладинки на нары, запутался в бечевке, упал и захлопал короткими куцыми крыльями. Я хотел ему помочь подняться, так он зашипел на меня по-змеиному и больно-пребольно тяпнул по руке до крови. Тут я вскипел, разозлился, отрезал ножом бечевку возле лапы и выкинул непокорного своего жильца за порог избушки.

— Ступай на все четыре стороны, раз не понимаешь добра!

На другой день вернулся с обхода с полной сумкой. Часть кротов по дороге освежевал. Шкурки сдираются легко, точно варежки с руки. Нужно только знать, в каком месте сделать надрезы. А часть зверьков принес к становищу, чтобы разделать на досуге. Дверь избушки была плотно приперта. Открыл ее и вытаращил глаза: в углу на шесте сидел Филька.